– Ave, Maria, gratiā plena; Domĭnus tecum: benedicta tu in mulierĭbus, et benedictus fructus ventris tui, Iesus.
Это было вовсе не заклинание – это была молитва, и впервые предназначалась она не Осирису. Я разобрала имя Девы Марии и заметила, что кровь заляпала даже оловянный крестик Морган, лежащий у нее над ключицей. Диего сжал его кончиками пальцев, продолжая молиться. Не своему богу, а ее. Разве он не должен услышать?.. Ведь агнец его бессердечно убит.
– Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatorĭbus, nunc et in horā mortis nostrae, – прошептал Диего снова и припал ко лбу Морган своим, крепко зажмурившись. – Давай же, маленький цветочек…
– Это все из-за меня.
Я посмотрела на Тюльпану. Вид у той был затравленный и изможденный. Я не совладала с желанием обнять ее, но она ударила меня по рукам и отпрыгнула, словно обожглась. Плакала Тюльпана, как и проявляла свою любовь, тоже специфически: слезы текли рекой, размазав фиолетовую тушь, но ни голос, ни губы не дрожали. Лицо ее окаменело.
– Это я оставила их вдвоем… Это я не подумала, не увидела… Mea culpa, mea maxima culpa…[10]
Я понимала, о чем она говорит, но не могла найти слова утешения. Их у меня не было, как и ответов на те вопросы, что теперь стояли перед всеми ковенами мира. Магии свойственны перемены, но это были не просто перемены – это была катастрофа.
Наконец-то придя в себя, Тюльпана вылетела из гостиной с одной-единственной целью. Я ничуть не удивилась, когда, перепрыгнув кровавую лужу и побежав следом, обнаружила ее возле дверей чайного зала.
– Нет, – все, что сказала я, успев перехватить Тюльпану под локоть до того, как она повернула бронзовую ручку, отсекая путь назад. В омуте слез фиалковые глаза напоминали драгоценные камни. Гнев словно подсвечивал их – в зрачках танцевали маленькие язычки пламени. Откажись я уйти с дороги, они бы сожгли меня дотла… Но потухли, стоило Тюльпане услышать: – Я сама с ней разберусь.
Пока во всем доме стоял запах крови, в чайной зале по-прежнему пахло горячим шоколадом и жареным беконом. Контраст жизни и смерти: дремлющая на диване Ферн, уютно устроившаяся на подушках, а за окном – крики и лязг обсидиановых когтей, встречаемых охотничьим мечом. Витражи дребезжали, а в камине тем временем убаюкивающе трещал очаг. Из зала было хорошо видно, как Исаак раз за разом нападает на Джефферсона и Дария, не давая им подступиться к фургону и сбежать. Коул и Сэм мельтешили где-то между ними, пытаясь разнять… Или помочь убить?
– Зачем ты рассказала ему?
Я не узнала собственный голос. Все еще в нижнем белье, замотанная в одеяло, я остановилась в дверях и встретилась с бесчувственными серыми глазами, открывшимися при звуке моих шагов. Реальность казалась вязкой и тягучей, как глина: я шла, словно во сне, и все будто происходило не со мной. Мое ледяное спокойствие явно было нездоровым, но лучше оно, чем потеря контроля. Осознание того, что я ничего не могу изменить, отзывалось тупой болью под рёбрами, а проведенное время в Дуате – болью в спине и мышцах. Я стиснула зубы, изо всех сил стараясь держаться на ногах ровно, и повторила громче:
– Это ведь ты рассказала Дарию о Морган.
Ферн села на диване, откинув за спину волнистые медовые волосы, и ухмыльнулась так безразлично, будто ее обвиняли всего-навсего в немытой посуде.
– Разве? Хм, не знаю, – ответила она. – После того как Тюльпана вывернула мой разум наизнанку, из него столько интересных историй посыпалось… А Дарий пришел таким грустным! Вот я и решила поднять ему настроение, рассказав парочку. А уж что за истории это были, теперь и не вспомнить… Может быть, я рассказала ему свою любимую? О маленькой царице ведьм…
Я подняла руку, и Ферн вжалась спиной в матрас, когда окна в зале раскрылись нараспашку. Зимняя стужа затушила в камине огонь и мигом покрыла ажурной корочкой льда кофейный столик с грязными чашками. Чары обморожения всегда действовали быстро, не нуждаясь в том, чтобы быть высказанными. Они мгновенно подморозили подоконник, а затем и лодыжки Ферн, заставив их посинеть. Та заверещала, подскакивая с дивана, и я вдруг…
Я опустила руку вниз.
Мы молча смотрели друг на друга целую минуту, пока я не поняла: мое спокойствие – это вовсе не эмоциональная опустошенность и бессилие. Это смирение.
Выражение, застывшее в тот момент на лице Ферн, не имело ничего общего с раскаянием или стыдом. То был лишь слепой страх перед тем, кто гораздо сильнее. Желание… быть наказанной. Ведь как иначе объяснить разрушение, что она стремилась посеять, даже зная, что за этим последует? А наказывая Ферн, я не хотела быть наказанной вместе с ней. Но отвечать ненавистью на ненависть – это значит наказать саму себя.
«Бог есть любовь».
– Знаешь, я все еще не оставляю попыток понять… Как девочка с мертвым сердцем смогла кого-то любить? Как ты сумела полюбить Гидеона? Коулу даже начинало казаться, будто он тоже проникся к тебе теплыми чувствами… Как хорошо, что он не видит тебя сейчас и не знает, что ты, оказывается, способна пасть еще ниже, чем до этого, – сказала я и, выдержав паузу, добавила: – И как хорошо, что я сама смогу рассказать ему об этом, когда мы с Коулом навестим его в «Этан Аллен» в следующее воскресенье.
– Что?
Я догадывалась… По тому, как Ферн гладила свою метку, когда думала, что никто не смотрит; по тому, как дрожали ее веки, стоило ей услышать имя Гидеона; и даже по тому, как она задерживала дыхание в присутствии Коула, избегая смотреть ему в глаза вопреки своему бесстыжему нраву. По всему этому я уже давно догадалась, что она ничего не знала о Гидеоне – ни о том, что он в психиатрической лечебнице, ни о том, что он вообще жив.
От услышанного с Ферн мигом сползло все притворство, точно кожура с томатов, ошпаренных кипятком. Она спустила ноги на ковер и выпрямилась. Еще секунду назад Ферн выглядела злорадной, обиженной жизнью стервой, какой и являлась; но вот она снова маленькая, нуждающаяся девочка, глядящая на меня широко распахнутыми глазами и мяукающая, как котенок:
– Гидеон жив?.. Но он ведь… – Ферн опустила глаза на метку, превратившуюся в бледный шрам и могильный камень, так и не сумев договорить.
Любовь – вот оно, лучшее лекарство. И лучшее наказание.
Двери чайного зала со скрипом закрылись за моей спиной. Выйдя в коридор, я привалилась спиной к стене и с удивлением посмотрела на свои руки. Минуточку…
Озадаченная, я робко повела пальцем по воздуху: следуя моей воле, вдоль коридора поехало кресло. Телекинез. Значит, не показалось. Магия все еще со мной. Но почему, если ее прародительницы и источника больше нет?
– Тюльпана, Диего! – позвала я и, чувствуя, как внутри затеплилась надежда, ворвалась в гостиную.
К моему разочарованию, там никого не оказалось. Как не оказалось и тела Морган, распластанного на полу. Меня встретили лишь лужи крови, превратившие черное дерево в красное, и дорожка из бордовых капель, ведущая к дверям во внутренний двор. Параллельно им по идеальной прямой шли кровавые отпечатки знакомых туфелек.
– Пожалуйста, отпусти его!
Этот крик отрезвил меня, как пощечина, ведь принадлежал он Коулу. Схватив пальто с вешалки и нечаянно опрокинув ее, я быстро завернулась в шерстяную ткань вместо сброшенного одеяла и вылетела на улицу босиком. Ступни утонули в снегу, и я увидела, что точно так же весь холм Шамплейн утонул в хаосе. Зеленый фургон гудел, заведенный, но так и не сдвинулся со своего парковочного места у кромки леса. За его рулем никого не было. Джефферсон лежал возле, практически под колесами, придавленный к земле пыхтящим Сэмом, а Коул стоял рядом с обнаженным навахоном в руках. Из его рта валили клубы пара, кудри растрепались, падая на лоб, но защищался он вовсе не от Исаака… Ведь Исаак стоял рядом – снова человек, причем такой же напуганный, как и все остальные. Тюльпана свешивалась с веранды через перила, удерживая Диего на месте за шиворот окровавленной футболки, чтобы не дать ему приблизиться к ней.
К Морган, что стояла посреди холма и держала Дария в воздухе, даже не касаясь его.
Желтое платье все еще было алым. На ее коже и шее запеклись кровяные чешуйки, а пшеничные волосы трепал холодный ветер и та магия, что искрилась вокруг золотистым шлейфом. Морган стояла к дому полубоком, но я видела ее лицо – удивительно расслабленное для той, что только что вернулась с того света. Она смотрела на Дария из-под опущенных ресниц и буквально упивалась тем, как бессильно он колотится в захвате ее незыблемой магии, кряхтя и ругаясь. У него под ногами валялась фальката: снег под лезвием побагровел, смыв с него священную кровь.
– Bho linn gu linn, bho ghinealach gu ginealach… – заговорила Морган размеренно, и я узнала гэльский, который голос в моей голове учтиво перевел:
«Из века в век, из поколения в поколение. Сколько можно? Я не лепесток – я корни. Меня нельзя убить, как нельзя убить воздух. Это всегда будет кончаться вот так».
Лицо Дария стремительно наливалось пунцовым: Морган перекрыла ему кислород. Сосуды начали лопаться, а глаза вылезать из глазниц, будто у надувной куклы. Диего, вырвавшись из хватки Тюльпаны, подбежал ближе, но тут же упал, не совладав с собственными конечностями. Морган даже не посмотрела на него, но я не сомневалась: она обездвиживала любого, кто пытался вмешаться.
– Морган! – воскликнул Диего, и та радость, что озаряла его лицо, когда я только вышла из дома, померкла, превратившись в горькое отчаяние. – Морган, ты ведь знаешь себя. Ты не сможешь жить с этим, если убьешь его!
Диего был прав… Вот только перед нами стояла уже не Морган. Если к жизни ее вернул тот Бог, к которому взвывал Диего, то он явно что-то напутал. Той Морган, которую мы знали и искали в этой девочке, стоящей посреди холма, все еще не было. А Эхоидун, живое воплощение магии, оставалась глуха к человеческим мольбам, как и любая другая стихия. Она даже не обернулась. Лишь выставила перед собой руки и сцепила пальцы замком. В ответ на это движение в груди у Дария что-то заскрежетало, а затем изо рта у него побежала алая змейка крови – прямо как у Морган тогда в гостиной, когда он пронзил ее насквозь. Но уже спустя мгновение обычная струйка превратилась в бурный поток: Дария начало рвать кровью, все сильнее и сильнее по мере того, как Морган скручивала свои пальцы, тем самым скручивая и его н