Иногда мы сидели под соснами на краю кладбища, поедая в обед ломтики хлеба, поджаренные на костре. Прикрыв глаза, Ворожея дымила своей трубкой, отдыхая после болтовни с недавно почившим пастухом, которого она вызвала во время занятия для наглядности. В воздухе пахло ее особым травяным сбором, после которого гранатовые глаза становились рубиновыми, а спирали на щеках и теле начинали сиять. Периодически она передавала трубку мне, но меня едва хватало на две затяжки: янтарный дым клубился во рту и легких, приторно-сладкий, как сахарная вата. Я тут же начинала кряхтеть и кашлять, а Ворожея снисходительно забирала трубку, посмеиваясь.
– Расскажи мне о ней, – попросила она однажды, пока я догрызала картофельные клецки, приготовленные Коулом накануне, а оттого хрустящие на зубах яичной скорлупой.
– О ком?
– О своей атташе, из-за которой ты боишься мертвых. О Рашель.
Я так и замерла с куском еды во рту. Ворожея забила трубку свежей порцией табака и снова закурила, подпалив его собственным дыханием.
– Наверное, ты заметила, что у нас в деревне нет ни одного атташе. Знаешь почему? – Это был риторический вопрос, а потому Ворожея договорила раньше, чем я успела придумать что-нибудь внятное. – Потому что терять их больно, а нашему ковену и так пришлось пережить слишком много боли. Потеря атташе оставляет след не только на коже, но и в душе. Боль пройдет с тобой через все годы и уйдет лишь тогда, когда из этого мира уйдешь ты.
– Какое это отношение имеет к дару некромантии? – нахмурилась я, откладывая клецки и вытирая салфеткой рот.
– Расскажи мне и сама поймешь. Какой была Рашель?
Я замялась, не зная, что ответить. Точнее, не желая ничего отвечать в принципе. Даже с Коулом я избегала этой темы, как огня, не говоря уже о том, чтобы дискутировать об этом вот так за обедом.
– Смелой, – через силу выдавила я, опустив глаза на плетеную корзинку, в которой лежали свежие фрукты и пара кусков пирога. Верховная Шайя оказалась не только мудрой ведьмой, не знающей себе равных в Сотворении, но и прекрасным кулинаром.
Золотой дым змейкой устремился наружу из приоткрытых губ Ворожеи, клубясь над нашими головами. Ее восточная поза со скрещенными ногами напоминала мне о Зои, от которой давно не было вестей. Сережек в ушах прибавилось, как и медных бусин в толстых дредах. Ворожея неотрывно смотрела вдаль, будто горные хребты были живыми и разговаривали с ней, подсказывая, как открыть некромантии мое сердце.
– Еще, – попросила она, затушив трубку. – Как Рашель умерла?
И мне пришлось рассказать. По крупицам Ворожея выуживала из меня событие за событием, заставляя поведать обо всей нашей жизни в бегах. Я рассказала ей о туре по Дели, о месяцах странствий по Европе, о разъездах по Америке, где возле озера Шамплейн нас и нашли… Я рассказала о привычках Рашель и о том, как она любила есть на завтрак яичницу с сыром, макая тост в жидкий желток; о том, как она запрещала мне ходить на свидания из соображений безопасности; как пыталась заменить мать, обучая магии по ее гримуару; как плакала в подушку, борясь с тоской по ней, когда думала, что я не вижу… Я рассказала Ворожее и об языках пламени, съедающих медную гриву и полированный меч, а потом сама не заметила, как перешла к повести о жестоком брате, отнявшем у меня семью.
Постепенно Ворожея узнавала все больше и больше, как того и добивалась. Я начинала доверять ей, верить, прислушиваться. И надеялась, что все это не зря.
Но даже спустя три месяца я так и не освоила дар некромантии.
– Сегодня попробуем по-другому. Оставь гримуар, – велела мне Ворожея, когда мы пришли на наше традиционное место на кладбище, куда приходили каждый вечер за несколько часов до оранжевого заката. – Он тебе больше не понадобится.
Я бросила сомневающийся взгляд на книгу в сизой обложке, с которой никогда не расставалась, и неохотно отложила ее на сложенный платок под пихтовым деревом.
От полуденной духоты шея вспотела, и мне пришлось подвязать волосы резинкой. На кладбище негде было укрыться от солнца – плоская равнина подставлялась под его лучи, как ласковая кошка. Так же поступала и Ворожея. Ведьмы Завтра не просто привыкли к жаре – они заряжались от нее. Будь у Ворожеи возможность нырнуть в солнечное пламя с головой – она бы сделала это, не раздумывая. Пустыня была стихией их ковена, питала и наполняла его жизнью, как он наполнял ее своей магией, взращивая овощные плантации и цветы, которым здесь было не место.
– Оглянись, Одри, – произнесла Ворожея, пройдясь меж надгробий и остановившись на пустыре, с которого открывался вид на все кладбище. – Что ты видишь?
Понимая, что намерения Ворожеи не так очевидны, как мне бы того хотелось, я не стала паясничать и послушно осмотрелась.
– Больше ста… Нет… Больше двухсот ведьм похоронено здесь, – озвучила я, и Ворожея, не глядя на меня, задумчиво кивнула, тем самым веля продолжать. – Нет ни склепов, ни усыпальниц… Здесь все равны и похоронены в ряд, надгробия одинаковые, даже у Верховных, – я ткнула пальцем в изумрудно-серый валун, похожий на гранит: от него тянулся след вибрирующей магии. «Сильная ведьма остается сильной даже после смерти». – К счастью, могил свежих нет, значит, ковен процветает. Хм… Что еще…
Я обвела взором гостинцы, оставленные покойникам в знак, что о них не забыли: у тех надгробий, которые не успело склонить к земле или расколоть время, гостинцев лежало больше всего. Птичьи черепки, прядильные нитки, игрушки из войлока, лоханки с забродившим вином… Подношение даров было священным таинством Завтра. Как только ребенок учился ходить, его приводили сюда – показать, что значит круговорот жизни, и вознести почесть от своего имени, возложив пухлыми короткими ручками пару карамельных конфет на алтарь.
– Хочешь тоже преподнести духам что-нибудь в дар? – спросила Ворожея. Ее шифоновая юбка раздувалась от ветра, а золотой пояс звенел при каждом движении. – Они становятся добрее, когда ты показываешь, что не забыл…
– Боюсь, у меня нет с собой ничего стоящего, – пробормотала я, демонстративно хлопая себя по карманам штанов-шароваров, которые выменяла у старой торговки на свою кофту из синтетики.
Ворожея хитро улыбнулась, вытаскивая из-за спины лоскут красной ткани, который я ошибочно приняла за часть ее юбки. Это был шелковый шарфик с пражского рынка, хранимый годами. Из него торчали облезлые нитки, да и самому шарфу давно было место на помойке, но сердце у меня защемило при одной лишь мысли, что мне пришлось бы с ним расстаться.
– Нет, есть. Этот шарф был бы прекрасным даром для той, кого ты никак не можешь отпустить. Это ведь она купила его тебе…
– Откуда у тебя шарф Рашель? – прошептала я пересохшими губами, шагнув к Ворожее, но она отзеркалила мое движение, сделав равноценный шаг назад. – Извини, но я не собираюсь оставлять его здесь, на кладбище… Он дорог мне как память.
– Почему? – спросила Ворожея так, будто искренне не понимала этого. – Отчего тогда не носишь его вокруг шеи, если он так тебе дорог? Что чувствуешь, когда держишь его в руках? Назови это чувство вслух, Одри…
Я судорожно вздохнула, медленно осознавая, к чему она ведет. Еще один урок. Как бы ни было сложно переступить через себя, это нужно было сделать.
– Я чувствую скорбь, – ответила я тихо, глядя в рубиново-красные глаза Ворожеи и принимая ее вызов. – Поэтому и не ношу. Потому же и не расстаюсь с ним.
– Скорбь… – эхом повторила Ворожея, опуская руку с шарфом, который метался и развевался на ветру, будто прося, чтобы его отпустили. – Ты отрицаешь ее. Вот почему у нас ничего не получается. Виктория ведь говорила, что стихии – это эмоции? Вода – печаль, огонь – ярость, земля – покой, воздух – веселье… Но говорила ли она, что остальные дары тоже олицетворяют чувства? Они глубже, они темнее, но они та тропа через заросли нелюдимого леса, которой нужно пройти. Метаморфоз – это страх, психокинез – уверенность, прорицание – любопытство, исцеление – сочувствие… А скорбь, Одри, – это эмоция некромантии. Без нее ты никогда не сможешь призывать мертвых, ведь они находят дорогу в наш мир именно по запаху нашей скорби.
Я внимательно слушала и запоминала, но что-то внутри не хотело прогибаться под это условие – впускать в себя скорбь. Казалось, если я дам ей хотя бы немного власти над собой, она не оставит во мне живого места: испепелит изнутри, вывернет наизнанку и оставит мертвой. Я стойко вынесла второе расставание с Рашель лишь благодаря тому, что спрятала скорбь в ларец и настрого запретила себе заглядывать внутрь, как в ящик Пандоры.
– Так открой его, – сказала Ворожея, как всегда, вторгнувшись в мои мысли так изящно и осторожно, что я даже не заметила этого. – Возьми шарф и сделай это. – Она решительно протянула его мне. – Ты ведь знаешь заклятие призыва. Ты видела, как я это делаю… Тебе давно нет равных в теории, Одри, но ничего не получается на практике, потому что ты и не хочешь, чтобы получилось. Ты боишься столкнуться с Рашель лицом к лицу? Но неужели ты не хочешь сделать то, что не успела в прошлый раз, – попрощаться с ней?
Я оцепенела под гнетом жестокой правды, от которой убегала все это время. В голове шипел, точно змеиный, ворох мыслей: вдруг, вызвав Рашель, я услышу, что разочаровала ее, уступив Ферн в ту роковую ночь? Или не справлюсь с громовым осознанием, что Рашель ушла безвозвратно, и все, что я могу, – это говорить с ее бесплотным духом?
Я пыталась отгородиться от всего этого, тем самым отгораживаясь от некромантии, но потом…
– Как знаешь, – пожала плечами Ворожея и взметнула красный шарф.
– Нет!
Я вскрикнула, бросившись за шарфом, уносимым душным ветром пустыни. Шелк ускользал сквозь пальцы, развеваясь в воздухе, убегая. Зарычав от злости, я смахнула со лба пот и подскочила, вонзая в край шарфа ногти. В конце концов я победила ветер, но что важнее – я победила саму себя.
На воспаленной ране нужно сделать надрез, чтобы выпустить гной и дать ей зажить.