В нашем доме деньги были богом. Но это был строгий, сердитый бог. Суть была не в поклонении деньгам, а в трепете перед ними. Поэтому мы вели очень скромную жизнь, лишь материально обеспеченные люди могут позволить себе любые прихоти.
— Только бы дети перестали расти, — говаривал Дерек.
Ведь именно дети подрывали наши финансовые ресурсы. Без каких-то вещей они просто не могли жить. Мы с Дереком исключали самую мысль о том, что наши дети не будут счастливы. Понимаете, мы с Дереком оба были в детстве несчастны. Потому мы и поженились: чтобы произвести на свет себе подобных и тем самым вновь попытать счастья.
Вместо того чтобы проявить благоразумие и подыскать гостиницу подешевле, я пошла и проколола себе уши на Риджент-стрит. Я поразилась, как это больно. Девушка, которая специальным автоматом вставляла серьги, сказала мне, что ни в коем случае нельзя вынимать из ушей крошечные золотые кнопки. Кроме того, через каждые четыре часа я обязана вращать их в отверстиях и протирать мочки спиртом, если только не хочу получить «серьезного заражения». После этого она прочла мне лекцию об охране живой природы. Я объяснила, что получила леопардовую шубку в подарок, но она отрезала, что «важен сам принцип». Говорила она все это так, словно до нее этого в жизни никто не говорил.
— Не понимаю, как вы можете расхаживать в шкуре убитого животного, — заключила она, поскрипывая кожаным костюмом. Пришлось ждать, пока уши у меня перестанут кровоточить; тем временем я согласилась, что это бессердечно с моей стороны, чем весьма ее ублажила. И тут у меня вырвалось любимое выражение моей матери, я не успела удержать его:
— Нужда заставит...
— Что вы хотите сказать?
— Хочу сказать, что мне нечем больше согреться, — ответила я.
Выйдя на улицу, я тут же вынула из ушей золотые кнопки и вдела нефритовые серьги. Летиция была права, с моими оранжевыми волосами они смотрелись прелестно. Теперь у меня оставалось всего пятнадцать фунтов и один пенни; я проявлю благоразумие и немедленно стану подыскивать номер в гостинице.
21. ДЖОН ИДЕТ К БРАДФОРДУ
В классе живописи художественной школы для трудящихся Джон Дейкин и Брадфорд Кинз стояли над мольбертами друг против друга. Вокруг виднелись седые и лысые макушки: пенсионеры, склонившись, усердно копировали Тициана.
— Я пришел узнать насчет мамы.
— Кто ваша мама?
— Лорен Макскай, — солгал Джон.
У Брадфорда затрепетало сердце от тысячи электрических разрядов. Он даже дышать перестал. Кровь отхлынула от его лица. Он потерял всякое самообладание. Ему было двадцать шесть лет.
— Вы знаете, где она? — спросил Джон, размышляя про себя, неужели этот неряха с длинной нелепой бородой, заляпанной красками, в полдень уже напился.
Впервые встретив Лорен Макскай в январе, Брадфорд в считанные минуты страстно влюбился в нее. С тех пор он жил одним желанием: видеть ее и слышать ее голос. В перерывах между их невинными встречами, дважды в неделю, жизнь лишалась радости; по ночам он лихорадочно писал картины: Лорен в своем черном костюме, Лорен обнаженная, Лорен... Лорен... Лорен... Лорен.
— Нет, я не знаю, где она. — Голос Брадфорда предательски задрожал. — Она пропустила два занятия. Адреса она так и не дала, вот я и не знал, где и как ее искать.
В его голосе слышалась одержимость. Джон отнес ее за счет его художественной натуры; всем известно, что художники — полоумные, вечно оттяпывают себе уши или бросают приличную работу и сбегают на острова, где живут среди тучи туземцев.
— Она забыла здесь свою работу, — сказал Брадфорд, которому хотелось задержать подольше сына Лорен. Ему необходимо было узнать о Лорен все что можно, дабы потом обсасывать эту информацию, разжевывать и переваривать ее, вернувшись к себе в запущенную квартирку на улице, застроенной стандартными прокопченными двухэтажными домами. Брадфорд поднял одну из картин.
Джон с презрением посмотрел на мазню матери.
«Ребенок бы лучше сделал», — подумал он.
Брадфорд тоже посмотрел на картину.
«Настоящий примитив, — подумал он, — подлинный, тонкий и наивный».
Лорен Макскай/Ковентри Дейкин написала, по просьбе Брадфорда, «Небеса». Изображена была медленно текущая река, по течению и против плыли лодки с гребцами. Берега реки были утыканы фруктовыми деревьями и дубами. Плакучие ивы томно клонили ветви в воду. Берега заросли нарциссами, дикой геранью, наперстянкой, лютиками и маргаритками. Похожая на Лорен женщина раскинулась на подушках, усыпанных драгоценными камнями. Она читала книгу. На зеленой траве лежала коробка шоколадных конфет «Черная магия». В плетеной корзине у ног женщины виднелись бутылки вина и головка эдамского сыра. В небе светили сразу и солнце, и луна, и звезды. Там плавало всего одно облачко. Вдалеке виднелись город, гора, море, маяк и объявление, на котором меленькими буквами было написано: «Наконец-то всеобщая занятость, минимальная заработная плата 200 фунтов в неделю».
— Ты знал, что мама умеет рисовать? — спросил Брадфорд.
— Нет, — ответил Джон. «Не умеет она рисовать, — подумал он, — дерьмо все это».
— Так мать, значит, не дома? — спросил Брадфорд.
— Да, куда-то уехала.
— Понятно. Я и не знал, что у твоей матери есть дети. Она замужем?
— Да, за папой. За Дереком Макскай.
— Понятно; так тебя зовут?..
— Джон Макскай. У меня есть сестра, Мэри Макскай.
— Твой отец американец?
— Нет.
— Вот как; а у твоей матери акцент... вы где живете?
— Недалеко отсюда.
— Где именно?
Брадфорд до этого понапрасну перерыл всю телефонную книгу. Никаких Макскаев там не было.
— Мне пора в колледж. — Джон повесил на плечо парусиновую сумку. Брадфорд увидел, что на ней несмываемыми чернилами написано:
ПРИНАДЛЕЖИТ ДЖОНУ ДЕЙКИНУ
ПЕРЕУЛОК БАРСУЧЬЯ РОЩА, 13
РАЙОН ТЕМНЫЕ ТРОПИНКИ
Чернила расплылись, но адрес навечно врезался в память Брадфорда Кинза. Записывать его не было нужды.
22. КАРТОН-СИТИ
Вы слыхали о Картон-сити? Я там живу.
Он поблизости от вокзала Ватерлоо, а до Темзы от него рукой подать. В иных обстоятельствах он был бы идеальным pied à terre[21], но в данный момент в нем явно не хватает некоторых удобств, а именно: крыши, стен, окон, пола, горячей и холодной воды, уборной, ванны, электричества, газа, входной двери. В Картон-сити нет зданий, есть только дома, построенные по принципу «сделай сам» из отходов чужой жизни. В ход, конечно, идут листы картона, пластика и все что угодно, лишь бы отгородиться от холода и удержать тепло своего тела. Жители Картон-сити отличаются необыкновенной осведомленностью; они постоянно читают газеты. Предпочтение отдается серьезным газетам большого формата, поскольку их теплоизолирующие свойства значительно выше.
В Картон-сити вопросов не задают; вам могут по доброй воле сообщить какие-то сведения, а могут и отмолчаться. Нередко от историй, рассказанных по пьяной лавочке глубокой ночью, утром, при трезвом свете дня, решительно отрекаются. Единственное, что объединяет всех жителей города, — это их бедность и стремление выжить. И еще одно, по-видимому: неумение обращаться с деньгами. Ведь потому и я здесь очутилась. Если бы вместо того, чтобы есть по три раза в день, я сняла номер подешевле, возможно, я бы сумела найти работу; но без точного адреса никто не желал меня нанимать.
Кроме того, когда моя фотография появилась в центральных газетах, я вынуждена была скрываться. На последние деньги я купила в магазине «Вулвортс» темные очки. Ношу их днем и ночью. Мне уже несколько раз помогали перейти оживленный перекресток, думая, что я слепая или полуслепая. Я здесь сплю уже третью ночь. У меня шикарная подруга по имени Додо. Она ровно на один месяц старше меня. Мы друг друга оберегаем. Другие жители частенько проявляют склонность к шумным — и с применением силы — выяснениям отношений.
Додо обучает меня, как не пасть жертвой естественного отбора. Мы живем впроголодь, но все-таки живем. Какое-то время назад у Додо было нервное расстройство. Она тогда решила, что она начальник полиции в Манчестере; так сказал ей Бог, и она поверила Богу и явилась в полицейское управление Манчестера требовать форму, соответствующую должности начальника полиции. Ее, естественно, вышвырнули вон, но она приходила опять и опять, дважды в день в течение двух недель; полицейским она в конце концов надоела, и они надежно упрятали ее.
Додо нравилось в психиатрической лечебнице.
— Беситься можно было как угодно, — говорила она. — И там было тепло и спокойно, и чудный парк, где в хорошую погоду мы гуляли.
Все осложнилось, когда Додо стало немного лучше — когда Господь перестал беседовать с ней. Врачи решили, что Додо уже достаточно здорова, чтобы жить с другими людьми. Ее отправили в полулечебное заведение, где ей пришлось жить с еще пятью полусумасшедшими. Один из них был маньяк-поджигатель, его особенно подмывало предавать огню гостиницы. Ему не давали ни спичек, ни зажигалок, ни каких-либо воспламеняющихся предметов, к нему каждую неделю приезжал работник социальной службы, чтобы духовно поддержать его, но, проявив полную неблагодарность — так говорили многие, — он все-таки умудрился поджечь полулечебное заведение. Один сосед, ранее подписавший протест с требованием убрать эту обитель из своего района, разбудил постояльцев и помог им выбраться из огня. Совершая благое дело, он мысленно сочинял письмо в местную газету:
«Уважаемый сэр, в полном соответствии с тем, что я предсказывал...»
Вместо того чтобы проявить благоразумие и явиться на перекличку, Додо погрела руки над пламенем и сбежала. Утром пожарные долго ворошили головешки в поисках ее обгорелого трупа.
Если верить Додо, то родом она из семьи, весьма знаменитой в политических кругах. Она говорит, что брат ее — тот самый Николас Катбуш, бывший член каб