слово скажешь, весточкой обнадежишь, а ты..." В ту же ночь сон приснился: Матвей мой идет по полю ко мне навстречу. Рожь густая, с головой скрывает и цветет будто. Зеленые облака плывут над ней. Я кричу ему: "Матвеюшка, вот я, твоя Катя!" А он хмурый такой, проходит мимо и не смотрит на меня. Хочу сдвинуться с места, следом побежать - и не могу. "Мотя, хоть поглядеть дай на тебя", - прошу его. А он обернулся и говорит: "Не время нам любоваться, миловаться с тобой, Катя. Война идет. Людей убивают. Петю с Женей наших убили". - "Врут про это, Мотя! - кричу ему. - Не верь! Живы они, и ты жив! Ведь жив же ты?!" Тут вроде бы Иван Ильич появился. Взял меня за руки и говорит: "Он солдат, Катя! На всю жизнь солдат. Всю жизнь он будет воевать. Война для него никогда не кончится, потому что он убит в бою". Закричала я тогда и проснулась. С тех пор страх на меня нашел. По ночам бояться стала. А чего - и сама не пойму. Как дите малое, завернусь с головой в одеяло и дрожу как лист осиновый. Бабку Матрену на ночь приглашала. До полночи, бывало, лежим, не спим, все гадаем: а может, жив? Потом как-то говорит она мне: "Выходила Сы ты, Катерина, замуж за председателя, чего горе одной мыкать? Мертвым ничего уж не надо, живым жить... Мужик он хороший, не ветрогон какой-нибудь. Чего брезгуешь?" Будто порчу на меня напустила. Забывать я стала Матвея своего. Туман между нами лег. И Иван Ильич не постыл вроде стал. Дальше - больше... Встречаться начали. Слова мне разные говорил. Милой называл. Я поначалу только плакала. Уж и сама не знаю отчего. Вроде и сладко становилось от его слов, и в эту сладость будто кто полынь полевую кидал. Все Матвей перед глазами стоял. Голос его вспоминался, ласки... Ивана Ильича раз Матвеем назвала. Он ничего, не обиделся. "Пройдет, говорит, Катя, пройдет. Бороть только надо себя, и все пройдет. Живым живое..." И все расписаться предлагал. А я обождать говорила. Тут свадьба v табунщика... Впервые за пять лет выпила. Да так на душе у меня как-то непонятно стало, что и ума не приложить. Будто я это и не я. Голоса разные во м"е заговорили. Жалеть стали мою вдовью судьбу, и что жизнь мимо проходит, и зачем тогда жить на белом свете, если, как березонька во поле, одна-одинешенька, прихилиться не к кому. А тут свадьба идет. Пляшут, "горько" кричат... И Ваня рядом. Глаз от меня не отрывает. А в них такая тоска, что и высказать невозможно. Екнуло у меня в груди, и будто я на свет вновь народилась. И легко и просто все сделалось. Думала, что в тот день вся не выпляшусь, не выпоюсь. Словно вода в половодье, нахлынуло на меня веселье... Потом ушли со свадьбы. Почти до утра по степи гуляли. Домой пришли, глянула я на стенку, а там Матвей мой... "а портрете... Головой качает: "Что ж ты наделала, Катя? Не дождалась, значит, мужа своего законного, суженого своего?" И, как наяву, вижу - слезы у него из глаз... Закричала я тогда как безумная и выгнала Ивана Ильича. А дня через два в соседнем селе солдат объявился. В самом начале войны "похоронка" была, а он жив оказался. Сынок, а может, и из моих кто жив? Бывает ведь...
"Бывает ведь..." Евгений рывком поднялся со стула, прошел из одного угла в другой, приблизился к кровати матери и упал на колени.
- Мамочка, родная, как же ты так?.. Где ты брала силы?
- Не надо, Женгоигка, успокойся, сынок. Все то уже позади.
А позади был труд. Ежедневный, с кровавыми мозолями, от восхода до захода солтща. Не щадила себя Екатерина Ивановна. Близость с Иваном Ильичом ожесточила ее. И она мстила самой себе за случившееся, Ненавидя я его и себя лютой ненавистью, которой не было предела, она истязала себя работой, истязала зло и исступленно. Это было не просто самонаказание. Нет. Это становилось ее ежедневной молитвой, каким-то чудовищным ритуалом, в котором она находила удовлетворение.
В своей добровольной каторге мать работала за четверых. А по ночам, оставшись одна, молила бога о прощении, до изнеможения приговаривая перед иконами:
- Прости меня, Матвеюшка, прости, сокол ясный, меня, распутную, недостойную. Бес попутал меня, неверную. Накажи меня, господи, покарай своей самой страшной карой.
Совсем извела себя Екатерина Ивановна. Упала как-то на свекольной плантации с тяпкой в руках без сознания и лежала бледная, похолодевшая, с открытыми глазами, не на шутку перепугав своих подружек.
- Больше всех тебе надо, что ли, Катерина! - говорили, недоумевая, одни.
- Пожалей себя, голубушка, не мучь, не терзай, - говорили другие, те, кто был поближе и подогадливее.
А через несколько месяцев, в пору затяжных осенних дождей, в трудную свекольную страду, хохотнула ей прямо в лицо у черного свекольного бурта злая насмешница Аксинья:
- Дюже подозрительно толстеть ты стала, Катюшка! Прям как на дрожжах. Аль недаром болтали люди про председателя-то?
Не помнила себя мать в ту минуту. Не слышала больше ничего. Только сквозь слезы видела, как трясутся от смеха плечи баб, прыгают и кривятся их губы, дурным блеском сверкают глаза, и чувствовала, что сейчас сделает что-то страшное, непоправимое, она не хочет этого - и не может удержать себя. До вил было три шага. Ноги сами тянули к ним. Она не хотела брать их, в груди что-то кричало, протестовало против этих четырехрожковых острых вил, но в глазах прыгали оскаленные Аксиньины зубы и закрывали от нее все.
- Убью! - вскрикнула мать, рванулась к вилам, выдернула из земли, подняла - и замерла в этой страшной позе.
В один миг что-то сломалось в ней. Она опустила вилы, сползла по их ручке на землю, закрыла лицо ладонями и заплакала,
- Да что ты, Катя, что ты, - уговаривали ее бабы, - аль ты не знаешь эту бреховку! Ей бы только зубы поскалить, она и мать родную не пожалеет.
Когда уже стало невозможно скрывать от людей беременность, Екатерина Ивановна решила: в петлю - и дело с концом. Не вышла жизнь. Не задалась. Злой мачехой повернулась. Да такой злой, что и придумать трудно... Помыла полы в горнице, зажгла свечу перед иконами, закрыла утирками рамы с фотографиями, зеркало и вдела веревку в кольцо на матице.
Петля долго не получалась. Мать не спеша перевязала узел раз, другой, потом попробовала - петля легко захлестывалась. Подставила табуретку, встала на нее, торопливо перекрестилась и накинула веревку на шею. Потом неторопливо сняла, слезла с табуретки, сбросила с себя старую одежу и надела новую, нестираную.
В сарае замычала корова. Мать вышла во двор, набрала охапку свекольной ботвы и отнесла ее корове. Ночь была тиха и спокойна. От хлопнувшей двери вздрогнуло пламя лампады, качнулась петля.
- Прости меня, господи, и не обессудьте, люди, - механически повторила Екатерина Ивановна и стала умываться.
Потом вспомнила, что намедни заняла у Миши-табунщика два рубля на керосин. Положила на стол деньги, подумала, что надо бы как-то напомнить ему, что это его деньги, но как, так и не придумала. На улице залаяла соседская собака. Мать опять перекрестилась и взялась за петлю.
- Слава отцу, и сыну, и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков...
Кольцо в матице скрипнуло, мать подняла голову: "Матвей вбивал: "Пять, сыновей выкачаешь на нем, Катя! Пять - и не меньше!" - и целовал меня в губы, в щеки. Женюшка был тяжелый, все руки оттянул. Ночи напролет скрипело над люлькой кольцо. Петенька полегче и поспокойнее. Как же я к ним с таким позором явлюсь?"
Мать тихо заплакала, вытерла рукой слезы, аккуратно накинула на шею петлю, посмотрела вниз и толкнула ногой табуретку. Веревка натянулась, больно врезалась в шею, кольцо скрипнуло и со звоном лопнуло. Екатерина Ивановна упала на пол и потеряла сознание...
Она не помнила, через сколько часов очнулась. На дворе была ночь, в окно заглядывал молодой остророгий серп луны. Болела шея, острыми коликами ныл низ живота. Мать обхватила его руками и почувствовала, как в левой стороне шевельнулся ребенок. Она подтянула к подбородку колени, свернулась в клубок и глухо заголосила.
В трубе гудел ветер, стегал по стеклам соломой от крыши, перед почерневшими иконами дрожал коптящий язычок лампады. Луна ныряла в облака, и тогда ночь становилась неприглядной. Под окнами кто-то осторожно ходил. Кашлянул и постучал в окно.
- Катя, открой. Я тебя очень прошу: открой. Жизни мне нет без тебя. Ну сколько, понимашь, можно? Выйди за меня замуж, или я руки на себя наложу. Иван Ильич помолчал, а потом тихо спросил: - Ты спишь, Катя? Открой, прошу тебя. Не хулиган же я какой-нибудь, понимашь. - Он приник к окну и, как обожженный, отпрянул. - Катя!
Подбежал к двери, рванул ее на себя. Уличная дверь соскочила с петель. Дрожащими руками нащупал избяную, вбежал в горницу. Лампада мигнула и погасла. Иван Ильич чиркнул спичку, другую - спички ломались, падали из рук. Он достал штук десять и с силой ударил ими по коробке. Пламя осветило комнату, скорчившуюся на полу с петлей на шее Екатерину Ивановну.
- Катя! - вскрикнул Иван Ильич и бросился к ней. - Уйди... простонала мать. - Уйди, кричать стану.
- Что ты надумала! Что ты надумала! - тряс он ее за плечи.
Мать мотала седой растрепанной головой и, рыдая, повторяла:
- Уйди! Не прикасайся ко мне. Не прикасайся!
Иван Ильич поднял Екатерину Ивановну на руки, снял с шеи веревку и уложил в кровать. Мать, дрожа всем телом, кричала:
- Уйди, уйди! Не прикасайся ко мне!
Потом затихла. За окнами вставал седой рассвет. Иван Ильич сидел на лавке, обхватив голову, и плечи его тихо вздрагивали. На кровати билась в ознобе Екатерина Ивановна.
- За что ж ты так, Катя? - прохрипел он. - Жизни мне нет без тебя. Неужто не видишь? Извелся весь. Свет белый не мил... За что ты так, а?
- Уйди! - Екатерина Ивановна стучала зубами.
- Не вернется твой Матвей. Мертвый он, мертвый! Неужели ты не понимаешь? Сколько же можно ждать?
Иван Ильич упал на колени, пополз к кровати.
- Прости меня за то... прости, Катенька!
- Не подходи! - вскрикнула мать и вскочила с постели.