Salon сделал Сондерсу довольно двусмысленный комплимент, в статье о нем использовав заголовок «Мясник становится успешным».) Примерно в это время, которое он сам называет «серией попыток стать Керуаком», Сондерс поступил в Сиракузский университет и получил степень мастера гуманитарных наук по специальности креативное письмо. А затем в 1996 году в возрасте 37 лет Сондерс опубликовал свой первый сборник рассказов «Разруха в парке гражданской войны». В этот период, как писали New York Times, Дэвид Фостер Уоллес назвал Сондерса «самым интересным писателем Америки».
За последние 20 лет Сондерс опубликовал еще несколько бестселлеров, получивших признание критиков, включая сборники рассказов «Пасторалия» (2000), «Убежденная нация» (2006), «Десятое декабря» (2013), новеллу «Короткое и пугающее правление Фила» (2005) и сборник эссе «Безмозглый мегафон» (2007).
Сондерс получил многочисленные награды, включая заветный «Грант для гениев» – стипендию Мак-Артура, которую ему вручили в 2006 году за «привнесение в американскую художественную литературу оригинального чувства юмора, пафоса и литературного стиля».
Ранее вы говорили, что вы выросли на юге Чикаго и ребенком ощущали полную свободу. Но как, по вашему мнению, Чикаго повлиял на вас как на писателя?
Я посещал католическую школу. Монахини дали нам очень хорошее образование. Они были беспощадны, когда дело касалось грамматики, синтаксиса или орфографии, все это позднее очень пригодилось: они дали нам инструменты, которые мы впоследствии могли использовать, чтобы сформировать свой вкус. Они заставили нас стать маленькими одержимыми языком фанатиками, почти как великий шеф-повар, дети которого становятся одержимыми едой. Это научило нас разборчивости. А также чувству вины. Чувству вины и постоянной неудовлетворенности тем, что ты сделал. И чувству того, что ты недостаточно хорош и просто всех пытаешься надурить. Все это очень полезные для писателя вещи. Все мои работы редактирует моя внутренняя монахиня. Так что в каком-то смысле это хорошо: способствует хорошей проверке текста. Но это может иметь и пагубный эффект, ведь ты никогда не удовлетворен.
Если говорить о вашем юморе – он привязан каким-то образом к Чикаго?
Думаю, там у меня появилась идея о том, что серьезное и смешное могут сосуществовать. Идея, что нечто может быть отвратительным и искренним одновременно. Некоторые из самых смешных вещей в Южном Чикаго были самыми правдивыми: такие переходящие все границы грубые высказывания, которые били прямо в точку и были неоспоримы. Их правда сделала их неуместными. Они не были классически оформлены, в них не было вежливости, они были незамедлительной реакцией на ситуацию.
В Чикаго люди часто рассказывали небольшие благодушные притчи, якобы смеха ради или чтобы кого-то высмеять, но я всегда чувствовал, что в них были скрыты более глубокие вопросы: кто мы, какого черта мы здесь делаем, как мы должны любить, что мы должны ценить, как нам поднять эту завесу из слез.
Сможете вспомнить какую-нибудь конкретную историю?
Все мое детство мы жили по соседству с семьей, которую я буду называть Смиты. Мы не очень хорошо были с ними знакомы. В какой-то момент мама миссис Смит, которой было больше девяноста лет, умерла. Мой отец пошел на поминки, и там произошел такой диалог:
Папа: Сожалею о вашей утрате.
Миссис Смит: Да, спасибо. Это очень тяжело.
Папа: С другой стороны, вы, должно быть, рады, что она прожила такую долгую жизнь и оставалась такой здоровой.
Миссис Смит (со скорбью в голосе и абсолютно серьезно): Да. Так плохо она себя еще не чувствовала.
Мой папа вернулся домой полный энергии после этого. Мне ужасно понравилась его реакция. Моя семья на меня сильно повлияла. У них было настоящее уважение к языку. В нем видели источник силы. Все были смешными, и каждый по-своему. Можно было что угодно исправить, снять любое напряжение, объяснить любую ошибку шуткой. Шутка или смешной голос были способами сказать: все хорошо, мы это переживем, мы все равно тебя любим.
Можете немного рассказать о своих матери и отце?
Мой отец был родом из Чикаго, а мама из Амарилло, штат Техас. Они познакомились на танцах, когда отец дислоцировался в Техасе в воздушных войсках. Им было по 19, когда они поженились, по 21, когда родился я. Мой папа – один из самых умных людей, которых я знаю, но он не пошел в вуз сразу после школы. Он пошел в воздушные войска, переехал в Чикаго и занимался еще многими другими вещами: работал в страховой компании, а затем продажником в угольной компании. Это было в период, когда еще многие здания отапливались углем. Долгое время он вел продажи напрямую с владельцами зданий и, по всей очевидности, проникал в подвалы, чтобы разведать, какой тип угля они покупают у других компаний. Но постепенно он шел вверх по карьерной лестнице, и к моменту, когда я был в начальной школе, он стал вице-президентом компании. Примерно в это время он разругался с боссом и уволился. Он купил франшизу на пару сейчас уже не действующих фастфуд-ресторанов под названием Chicken Unlimited, и этим он занимался, когда я был в старших классах. То есть мы все этим занимались: работали в ресторане. Моя мама и сестры работали за прилавком, я развозил заказы на грузовичке, мой дядя был менеджером одного из ресторанов.
Главная прелесть этой работы была в том, что ты ходил и день за днем наблюдал своеобразный парад американских персонажей. Для многих из этих людей мы были самым близким к тому, что можно назвать семьей: одиночество, одиночество, одиночество. До этой работы я и представить себе не мог, что Америка наполнена таким количеством одиноких, от всех изолированных людей.
Многие герои ваших историй, не важно, хорошие они или плохие, молодые или старые, обычно довольно одиноки.
Об этой ситуации лучше всего я помню свое подростковое злорадство оттого, что в мире были такие чокнутые люди и я не был одним из них. Но еще я помню, как все становилось намного сложнее, когда ты лучше узнавал их, видел их в эти печальные, очень личные моменты сидящими в нашем ресторане за пластиковыми столиками в полном одиночестве. На самом деле мы с другими ребятами вели себя хорошо и относились к ним с добром, когда представлялась такая возможность. Но, конечно, общаясь между собой, мы были олицетворением грубости и позерства. Рассказывали байки о том, что «чокнутые» делали в тот день. Прошло 30 лет, и сейчас мне грустно думать обо всем этом.
Помните каких-то конкретных посетителей?
О, конечно. Была дама, которую мы довольно жестоко за спиной звали «Чоканутая». Она приходила примерно в четыре часа вечера, курила без остановки и пила «Пепси» час за часом. Она носила искусственную крысоподобную шубу и разговаривала сама с собой. Она жила в многоквартирном доме прямо за рестораном. Почти сразу же по приходе домой она заказывала доставку: пачку сигарет из автомата, который у нас стоял, и большую бутылку «Пепси». Иногда она делала заказы три или четыре раза за вечер. Я был доставщиком. Я приходил к ней (мне платили 75 центов за доставку), и она сидела в этой квартире без мебели, тряслась и разговаривала сама с собой. И она была не особенно старой. Потом она перерезала себе вены и прыгнула в реку Чикаго, а какой-то мимо проходящий герой ее вытащил.
Еще был парень с двойной претензией на славу. Он пытался склеить девушек при помощи своей униформы охранника, приставая к ним в торговом центре. И это была его «старая» униформа, потому что его уволили с работы охранника после того, как поймали, по его словам, «якобы мастурбирующим у дороги рядом с киоском». Я тогда не очень понял, что он имел в виду. В свою защиту он всегда утверждал, что был невиновен. Но обвинения казались на удивление… подробными.
А еще был «Кашляльщик». Это был пожилой человек, умирающий от эмфиземы, который приходил и садился за столик в дальнем углу ресторана. И иногда он кашлял так сильно, что буквально терял сознание. У него не было семьи, и мы в каком-то смысле ее заменяли, как могли.
Раньше вы говорили о том, насколько сочувствие важно для писателя. И что писать – это упражняться в сочувствии. Вы мне кажетесь не только сочувственным писателем, но и сочувственным человеком.
Да, но люди считают, что сочувствие – это то же, что доброта. В голову сразу приходит образ милого эмоционального парня, склоняющегося над чем-то, с лицом, будто он вот-вот заплачет. И я не думаю, что это оно. В моем понимании сочувствие – это скорее открытость, которая приходит вместе с состоянием необыкновенной внимательности.
Верно, но, когда речь идет о юморе или сатире, я не всегда ощущаю сочувствие в работе других писателей. И я не понимаю, то ли они не полностью владеют своим инструментарием, то ли они просто не сочувственные люди. Может ли сатира работать, если писатель не сочувственный человек?
Конечно. Думаю, жестокая правда тоже может быть проявлением сочувствия в том смысле, что она ведет нас от фальши к правде. Так что если друг надел что-то нелепое, можно сказать ему: «Ты похож на идиота». И, возможно, это его спасет. Не думаю, что стоит считать, что сочувствие – это всегда стремление пощадить чьи-то чувства.
Думаю, что качество, которое вы отметили в моей работе, это скорее справедливость, чем сочувствие. Под этим я имею в виду чье-то желание занять определенную позицию (Кевин отстой!) и хорошенько повеселиться, а затем сменить роль и начать отстаивать другое мнение (хотя Кевин заботится о своей больной бабушке), а затем сделать это снова (но, фу, он думает о китах, когда мастурбирует) и снова (и тем не менее Кевин как-то спас человеку жизнь).
Иногда я думаю об этом как о способе мышления «с другой стороны» – постоянном расшатывании любой слишком стабильной позиции, которую ты занимаешь.
Вы как-то сказали, что сатира – это способ сказать: «Я люблю эту культуру».