И единственная причина, почему такой обмен идеями работал, заключалась в том, что Стивен создал атмосферу невероятной поддержки, где каждый чувствует себя абсолютно комфортно, выдавая первое, что придет ему в голову. Мы все говорили вещи, о которых мы потом жалели, по многу раз в день, но в итоге выдавали что-то, что помогало прописать сложную идею или спасало сценарий, и все это получалось потому, что мы не стеснялись. Дружественная атмосфера в офисах делала шоу уникальным даже больше, чем блестящий материал.
Когда меня собеседовали для этой работы, я помню, как чувствовал, что им очень нравится мой пакет, и они позвали меня с единственной целью – понять, что я за человек. Они знали, что построили своеобразную комедийную Шангри-Лу, и они не хотели привести кого-то, кто все разрушит. У меня создалось впечатление, что даже если кто-то был бы очевидным гением, они бы его не взяли, если бы он был мудаком.
Насколько Стивен был вовлечен в процесс написания сценариев?
Все проходит через Стивена. Каждое слово проходит через Стивена. В разные дни он переписывал от нескольких параграфов до целых сценариев. Потрясающе, на что способен этот парень. Он всегда делал шоу лучше. Ты писал, как тебе казалось, отличную шутку, он читал ее, смеялся и тут же предлагал концовку, которая была в два раза смешнее самой шутки. Честно говоря, я такого никогда раньше не видел. Комедия просто лилась из него, и она сразу была идеально отполированной, и безупречной, и неожиданной, и невероятно смешной. И ему это удавалось, как по щелчку пальцев.
Какая часть интервью сегментов на «Кольбере»была прописана в сценарии, а какая была импровизацией Стивена?
Я бы сказал, что примерно 75 % интервью – это импровизация. (Смеется.) Умопомрачительно.
Стивен не просто импровизирует: он импровизирует в образе персонажа, который одновременно является архетипом консерватора и его комедийной деконструкцией. И он делает это, пока спорит с профессором экономики, или биографом президента, или ботаником, специализирующемся на растительности Амазонии. Этот человек невероятен.
В чем была разница между тем, как писались шутки для «Отчета Кольбера»иThe Onion?
В The Onion целью было сделать так, чтобы ничего не звучало как шутка. Комедия преподносилась как фактическая информация. Из-за этого я привык к очень сухой и сдержанной подаче. И из-за этого ты пишешь шутки совсем по-другому. Ты немного больше стараешься спрятать механику шутки. Ничто никогда не пишется по схеме «сетап-панчлайн». Ты засовываешь целые шутки в вводные конструкции. Ты перемешиваешь реплики из сетапов и панчлайнов. Поэтому, когда я начал работать на Кольбере, мне пришлось заново учиться, как писать крепкие шутки.
Что такоекрепкая шутка?
Я просто имею в виду шутки, которые точно рассмешат зрителей. Преимущество печатного слова в том, что тебе все равно, рассмешил ты свою аудиторию или нет. На самом деле тебе есть до этого дело, но эта форма дистанцирует тебя от твоей аудитории. Ты не видишь, как произносится панчлайн. Поэтому тебя меньше беспокоит, будет ли реакцией смех или просто одобрительный кивок.
Но когда ты пишешь для телевидения (и съемки проходят перед живой аудиторией), ты хочешь, чтобы зрители смеялись. Можно даже утверждать, что в The Onion целью было заставит читателей не смеяться. Ты пытался передать комедию такими оборотами речи, что на первый взгляд могло показаться, что это настоящая газетная статья.
Для того чтобы писать для телевидения, нужен другой набор навыков. Оно заставляет тебя самого в какой-то степени стать исполнителем. Когда что-то исполняется перед зрителями, а не просто написано на бумаге, очень важна подача. Ты становишься более чувствительным к определенным вещам. Очень важно быть экономным с точки зрения языка. На телевидении нельзя перегружать шутку лишними словами, или она будет потеряна.
А какая разница между тем, как пишутся шутки для «Сообщества»и «Отчета Кольбера»?
Многое из того, что мы делали на «Кольбере», работало и на «Сообществе», но из-за того, что «Сообщество» – это однокамерное шоу без живой аудитории, я могу писать, как я писал для The Onion. Я могу вставлять шутки, которые могут сработать не сразу или которые зритель может в первый раз пропустить. Я обожаю комедию, которая не достигает своей цели моментально, когда нужна пара секунд на то, чтобы соединить все кусочки информации, содержащееся в шутке, прежде чем она сработает. Эта замедленная реакция просто чудесна. Ты думаешь. Думаешь. Начинаешь громко смеяться. Это нельзя делать на шоу с живой аудиторией – это смерть. Можно изредка такое делать, но после того, как шутка закончилась, никто не хочет слышать две секунды тишины, прежде чем раздастся смех. Это так неловко. Это выглядит так, будто что-то пошло не так.
У Дона Хармона есть отличное качество, и это причина, по которой я хотел на него работать: он всегда ставит свою работу на первое место. Он работает дни и ночи напролет, пытаясь написать лучшие 22 минуты комедии, какие только может. Его не волнуют отзывы, или какие рейтинги получит шоу, или сколько ему придется работать, чтобы добиться желаемых результатов. Единственное, о чем он беспокоится, – это качество. И мне кажется, это видно по сериалу.
«Сообщество» еще хорошо в том, что я могу смешивать эмоции. Мне нравится комедия, в которой есть немного любви, или грусти, или страха. Мне нравится комедия, которая заставляет людей испытывать разные эмоции, пока они смеются. The Onion и «Отчет Кольбера» были такими же. Меня влечет к таким вещам.
Вы только что упомянули словострах,и вы использовали его несколько раз с начала интервью. У вас много страхов?
(Смеется.) В детстве я часто бывал напуган, особенно я боялся животных. Меня постоянно атаковали животные.
Когда мне было 14 месяцев и я жил в Бразилии, мои родители случайно посадили меня на муравейник. Меня покусали сотни раз, и родителям пришлось срочно везти меня в больницу. Я этого, конечно, не помню.
Когда мне было года четыре, в зоопарке обезьяна кинула мне в голову кусок засохших экскрементов. Я этого, опять-таки, совершенно не помню, но тем не менее это было травмирующим событием.
Один случай я все же помню. Мне было примерно 11 лет, и мы с семьей поехали в зоопарк Сан-Диего, где проходила выставка хищных птиц. Мы сидели в маленьком амфитеатре на свежем воздухе, и вокруг летали соколы и орлы и ловили еду. В конце шоу можно было подойти сфотографироваться с дрессировщиком и его белоголовым орланом в специально отведенном месте. Все выстроились в очередь на фото. Кроме меня: я был в ужасе. Поэтому я стоял метрах в пяти от этого места. Помню, как поднял голову и встретился взглядом с орланом, и через две секунды чертова птица налетела на меня и стала клевать мою голову и царапать когтями шею. Мне всегда казалось, что это был показательный случай. Все, что было нужно этом орлану, – это секундный зрительный контакт, и тысячелетний животный инстинкт взял свое, один взгляд, и этот орлан увидел во мне жертву. Это хорошее определение для меня. (Смеется.) Я отбрасываю тень дрожащей полевой мыши.
Как вы думаете, комедийные писатели больше склонны к депрессии и страхам? Или комедийные писатели просто гораздо больше говорят о депрессии, чем люди других профессий?
Сложно сказать, правда ли то, что комедийные писатели более депрессивные люди или нет. Это определенно популяризированный образ и в какой-то степени романтизированный.
Для меня делать так, чтобы кто-то смеялся над тем, что ты написал, – это способ получения одобрения. Иногда я задаюсь вопросом, не пишу ли я с такой маниакальностью оттого, что для меня это самый быстрый способ отрегулировать химию своего мозга. Лекарства помогают, но нет ничего лучше дозы одобрения, которую ты получаешь за классную шутку или отличный сценарий.
И это началось очень давно. Когда меня только начали замечать из-за того, что я был смешным, еще в старшей школе, я записывал в тетрадке, сколько именно раз за урок мне удавалось рассмешить класс. «Понедельник. Семь раз за урок». И затем на следующий день я пытался улучшить это число. У меня с комедией никогда не было конфетно-букетного периода. Я начал воспринимать все серьезно слишком рано.
Талант, ум, усердный труд – все это помогает, но ничего не улучшает твое письмо быстрее, чем отчаянная потребность в признании. Это не вполне здоро́во, когда твое понимание собственной значимости неразрывно связано с твоей работой, но в этом отчасти причина моего успеха.
Что ж, по крайне мере, эта конкретная компульсивная потребность делает вас продуктивным.
Это верно. Но опять-таки я не знаю, насколько это продуктивно – писать твиты в три утра после 14 часов на «Сообществе». Очевидно, писать для телевизионной комедии, получившей признание критиков, для меня недостаточно. Очевидно, мне все равно нужно, чтобы совершенно незнакомый человек сказал мне, что я смешной, в три утра[100].
Стала ли эта компульсивная потребность писать шутки в любое время дня и ночи сильнее за годы?
На самом деле раньше было хуже. Когда я познакомился со своей женой Мэри, мне было 22 года, и я жил как сумасшедший человек. В моей спальне на всех стенах было что-то написано. Они были исписаны идеями для шуток. Храни бог эту прекрасную женщину. Помню, я впервые лично пошел в офис The Onion в 2000 году, Мэри с особой внимательностью переписала каждое слово, которое было написано у меня на стене, на лист бумаги и покрасила мои стены в белый. Это была самая милая вещь, которую кто-либо для меня когда-нибудь делал.
Она – моя жизнь. Я так сильно ее люблю, и на то есть миллион разных причин. Моя жизнь была в полном беспорядке, пока в ней не появилась Мэри. По сей день если она уезжает на неделю, я мгновенно регрессирую. Спустя три часа после ее отъезда вдруг весь пол в моей комнате становится усыпан едой и я почему-то голый. Это пугает.