к нему и закружились в бесовской круговерти, не переставая кричать что-то по своему. Они схватили его за плечи и опрокинули на холку лошади, кто-то подергал стрелу из раны и с визгом отвернул коня от раненого — в его руках остался лишь длинный конец стрелы с оперением, но без наконечника.
— Ух ты, как угораздило! — радостно вскинулся Вятка. — Надо Калеме-кузнецу наказать, чтобы он срезней с зарубинами наковал поболе, тогда их силком из тела не выдерешь.
Его помощники переглянулись, на бородатых лицах отражался испуг одновременно с восторгом от того, что враг оказался не бессмертным, как его расписывали, а тоже уязвимым. Охрим сдвинул со лба меховую шапку и помял бородатый подбородок:
— Вятка, а ты не поспешил с самострелом-то? — спросил он с сомнением в голосе. — Индо запамятовал, что сказывал наш воевода?
— А что он сказывал? — отозвался стрелок, не отрывая взгляда от вражеских всадников.
— Что Батыга не пройдет мимо нашего Козельска без осады, ему надо отомстить за послов числом с десяток, которых порубил наш удельный князь Мстислав Святославич пятнадцать весей назад на Калке-реке. За что сам и поплатился.
— Сплясали поганые на наших двенадцати князьях. Накидали на них горбылей и пошли в пляс на кривых ногах, пока они кровушкой не изошли, — напомнил Бранок ратникам о том событии, о котором знали козляне от мала до велика. Он тоже начал сомневаться в поступке Вятки. Добавил. — Заезжие дреговичи сказывали, что тот пир на крови устроил Себядяй, а случилось это у киевского Заруба, что стоит подле брода через Днепр.
— Ужель наш князь рубил ордынцев один! — вскинулся Вятка возмущенно. — А если и так, то не они должны нам мстить, а мы пустить тугарам и мунгалам юшку. Мы на них войной не ходили, они пошли на Русь многими ордами.
Бранок взбодрился, он тут-же схватился, пока Охрим разгонял сомнения в голове, за рукоятку длинного меча с круглым железным яблоком на конце для противовеса клинку.
— Истинное твое слово, — воскликнул он. — Мунгалы в те поры нас не пощадили, а иссекли всех русских ратников как ржаной колос серпом. А наши полки всего-то хотели помочь союзникам-куманам отогнать ордынцев от границ с ихним Диким полем.
— Русичей тогда было вместе с половцами в четыре раза поболе чагонизовых орд, и если бы степняки не повернули при виде ордынцев обратно, и не смяли наши полки, то неизвестно, кто бы праздновал ту победу, — встряхнулся и Охрим. — Нам, выходит, тоже пришла пора показать себя в ратном деле, потому как правда на нашей стороне, иначе мунгалы от нас за просто так не отстанут. — Он дотянулся до лука и ловко наложил стрелу на тетиву. — А нук-от и я ручной самострел примеряю, пока нехристи в себя не пришли.
Охрим деловито настроил лук, долго шарил взглядом по спинам вертлявых ордынцев, пока не прилип зрачком к одной из них, самой широкой. Но даже такая цель показалась недосягаемой, потому что на таком расстоянии стрела впилась бы в шубу уже на излете. А надо было бить наверняка, чтобы неприятель понял, что здесь встретят его не хлебом с медами и другими подарками, как встречали в иных краях, а летучей стрелой, быстрым копьем и острым мечом. Он чуть приподнял наконечник, служивший ему прицелом, с расчетом на потерю стрелой высоты на второй половине пути и, не отпустил тетиву сразу, а выдавил от себя левой рукой середину гнутого из корневища лука. И только потом разжал пальцы.
Это был мунгальский прием, которому старшины учили княжеских дружинников и ратников из молодых козельских мужиков с той поры, как орда пошла на Русь. Каждый сбег из малых и больших городов и весей, разоренных степным воинством, ненасытным как прузи — саранча, стремился выложить соплеменникам все, что успел узнать о силе, военных навыках и привычках узкоглазых врагов, не знавших пощады.
Стрела вспорхнула с крученой жилы и унеслась за реку, и тут-же над головами Вятки с Охримом резво хлопнула тетива от лука Бранка, не захотевшего оставаться в стороне. Лук у него был согнут из молодой ольхи, тетиву же он вытянул из подколенной жилы матерого лося, за которым гонялся по лесам несколько дней. Все трое как по команде подались вперед, напрягая зрение. За рекой ордынцы возились со своим товарищем, стараясь положить его поперек седла, они словно забыли об опасности, уже показавшей им свое жало. Наверное, тот воин был начальником, слово которого было законом и в руках которого были их жизни, поэтому они показывали перед ним и друг перед другом свою прыть, но бестолковая возня стоила им новых нериятностей.
Ордынец с широкой спиной скособочил вдруг голову и попытался достать стрелу, впившуюся в шею, рукой с висящей на ней плетью, через мгновение под вторым воином упал как подкошенный конь. Остальные мунгалы завизжали и бросились врассыпную, но тут-же опомнились, словно кто-то могущественный одернул их железным словом. Они взялись носиться по берегу, посылая стрелы на полном скаку в то место, откуда атаковал неприятель, не решаясь пересечь реку и за нею глубокий ров, засыпанные снегом. Солнце наконец-то пробило толщу тумана, укрывавшую равнину, отчего невозможно было угадать полет стрел, потому что они сливались с заискрившимся снегом. Ратники едва успели спрятать головы за бревнами заборола, как рой их с красным оперением впорхнул в проем и кучно вошел в заднюю стену. За ним последовала новая атака, еще и еще.
— Ладные у нас луки, — довольно ухмыльнулся Вятка под змеиное сипение ордынских стрел. — А и срезни Калема-кузнец наковал хрушкие.
— А ни то! — осклабился и Охрим, сомневавшийся до последнего в нужности затеи. — Ихний доспех-то оказался худой, и щиты, что у мунгал сбоку, из ивы плетеные.
Бранок лишь молча принялся осматривать свой лук, он был недоволен тем, что его стрела поразила только ордынского коня, лохматого как бродячая козельская собака.
Скоро мунгальские наконечники гарпунного вида взялись расщеплять надвое тростниковые древки своих же стрел, впившиеся в бревна раньше, стена, противоположная проему, оказалась густо утыканной ими. Вятка, прильнувший спиной к углу, задумчиво почмокал губами, длинноватое его лицо, обросшее соломенной бородой, мрачнело все больше.
— Так-от я глаголю, стрел у нас, знамо дело, прибавилось. Но ежели у маленького отряда мунгал имеется столько хрушких луков, нужно немедля бежать к воеводе и молвить ему, что пора поливать водой соломенные и щеповые крыши наших истоб, и мазать их грязью, — он с силой втянул в себя воздух. — Индо они займутся от огня в один момент, ежели нехристи обмотают древки горящей паклей и станут посылать стрелы так же, как нонче, и от нашего города останутся только тлеющие угли.
Охрим, свернувшийся клубком под проемом, сипло прокашлялся:
— Вряд ли крыши возьмутся полымем, нонче вся солома на них во льдах, а когда совсем потеплеет, лед-от потечет и промочет ее наскрозь.
— А ежели горящая стрела пробьет крышу-то и застрянет под застрехами, тогда как? — подал голос Бранок. И сам же ответил. — Тогда вся хата займется полымем изнутри.
Вятка помолчал, прислушиваясь к посвисту стрел вверху и сбоку от головы, потом сказал:
— Надо покрыть крыши сырыми досками и грязными шкурами. Нонче этой воды и грязи — не жалей, благо, на дворе самая-та распутица.
Помощники не ответили, было видно, что они согласились с его доводами и теперь мысли перекинулись с мирских дел на военные приготовления. Обстрел прекратился так-же неожиданно, как начался, вдали растаяли громкое фырканье и топот копыт мунгальских коней с визгливыми восклицаниями необычных всадников. Вятка хотел было расслабиться, он намеревался обратиться к друзьям с каким-то вопросом, но тут-же снова чутко навострил уши. Услышал вдруг какой-то непрерывный шорох, будто в летнюю пору приближался по крышам истоб и по кронам деревьев крупный дождь. Он все усиливался, нагнетая смутное беспокойство, словно переходил в сплошной ливень с градом, обещающий залить водой округу и побить рыбьи пузыри на окнах.
Бранок переглянулся с Охримом, оба снова взялись за луки, между указательным и средним пальцами скользнули длинные тростинки стрел, они замерли нижними концами на тетивах. Вятка сделал рукой упреждающее движение, рывком поднялся на ноги и осторожно выглянул наружу. То, что он увидел, заставило невольно отшатнуться назад. От далекого леса по равнине накатывались к козельской крепости волны воинов в островерхих малахаях и длиннополых шубах с пиками и круглыми кожаными или плетеными из ивы щитами с левой стороны, сидящих на небольших как у мунгальских разведчиков лохматых конях.
Первые ряды подошли так близко, что можно было разглядеть кривые сабли на широких пестрых поясах, похожих на восточные крученые кушаки заморских купцов, вместе с кругами волосяных арканов. Еще выделялись чехлы-саадаки для луков с колчанами, полными стрел с черными наконечниками, притороченные позади деревянных седел с высокими луками, отполированными до блеска. Кто-то из воинов был в цветных сапогах, кто-то в огромных плетеных бахилах с белыми урусутскими онучами поверх полосатых портов. Над головами колыхалось белое пятиугольное полотнище знамени, закрепленное на копье с конскими хвостами, свисающими с него, с вышитым на нем шелковыми нитками степным кречетом с вороном в когтях и несколькими широкими лентами. Множество пик, дротиков и сулиц за спинами воинов, сверкающих наконечниками, ритмично качались из стороны в сторону. Всадники и кони поблескивали зубами, словно заранее копили в себе клубки ярости, нужной им при штурме крепости. А может, это чувство было в них от рождения и никогда их не покидало.
Разномастая орда, ведомая невидимыми военачальниками, неспешно придвигалась к городским стенам, уверенная в своей силе и непобедимости. Бранок с Охримом не утерпели и тоже пристроились рядом со старшим, лица их начали вытягиваться а глаза выпучиваться, казалось, что этому действию не будет конца до тех пор, пока подбородки мужиков не упрутся в кадыки. Так оно и случилось, только тогда складки на щеках стали принимать суровые очертания, а мужики на глазах превращаться в мужественных ратников.