Закричав от ужаса, он бросился к урусутам, стремясь прорваться между ними, и получил тупой удар сулицей в грудь, выбивший его из седла и заставивший грохнуться о землю. Он еще слышал, как пронеслись над ним с визгом лучники, как вновь зазвенели клинки, чтобы поставить в споре окончательную точку, он еще ощутил боль в ноге, раздробленной копытом, и боль в боку, прокушенном клыками. Кадыр попытался приподняться, чтобы рассечь саблей неизвестного зверя, надумавшего сожрать его живьем, и понял затухающим сознанием, что пригвожден острием урусутской сулицы к земле. К мокрой и мягкой, так не похожей на каменистую землю в степи, прожаренную солнцем и перевитую корнями вечно сухих трав. Здесь же она пахла прелыми листьями и зерном, за которым он пришел в это место, окруженное со всех сторон вековыми лесами…
…Старик в рваной лопоти и двое отроков в заячьих тулупчиках, подпоясанных кожаными ремешками, и в сапожках с отворотами, закидывали на дровни трупы поганых и отвозили их за версту на поляну, по которой были разбросаны кости их соплеменников. Они не желали, чтобы останки нехристей пропитывали вятскую землю ядовитой кровью, после чего могли подняться в рост злые потусторонние силы, способные погубить род вятичей. Они убедились воочию, что это за нелюди и к чему привело их нашествие. Вокруг не угасал огонь, то затихавший, то набиравший силу, горели церковь, терем старшины, истобы, тлели амбары, полные зерна с другими припасами, на всем лежала печать разорения и погрома, будто по Серёнску прошлась нечистая сила, сломавшая строения и напустившая на развалины всепожирающее пламя.
Ордынцы, оставшиеся в живых после битвы с дружиной под водительством старшины Евстафия, спасаясь от выжлецов и от медведей, вбегали в истобы и в хоромы и рубили всех от мала до велика, не оставляя после себя даже младенческого плача. Но они тоже не сумели уйти далеко, одомашненные серёнцами животные, ошалевшие от людского зла, одуревшие от вкуса крови, вламывались в двери и окна и рвали на куски их плоть до тех пор, пока не осталось ни одного воина орды, могущего пустить стрелу или замахнуться саблей. На городок посреди дремучего леса опустилась тишина, нарушаемая лишь треском пепелища и ревом раненных животных, но и медведи с собаками, потеряв хозяев, скоро разбрелись кто куда в поисках целебных корешков. Единственная улица заполнилась горьким дымом, в котором бродили неясные тени, пришедшие ниоткуда и принадлежавшие неизвестно кому.
Еще одна группа людей собирала убитых вятичей и свозила их к реке, плескавшейся волнами под дальней стеной, они опускали тела в воду в полном облачении, приговаривая:
— Вода смоет с вас грехи и вы предстанете перед Перуном в первозданном виде, чтобы заново начать жизнь на земле. А этот погост ни вам, ни нам ни к чему, он испоганен нехристями, пускай теперь силы природы очищают его от скверны. Захотят они, чтобы здесь снова поселились люди — так и будет. Не захотят, люди сохранят память об этой крепости в былинах.
Река принимала тела вятичей и уносила их в неизвестные дали, откуда возврата никому небыло. Когда городок был очищен от мертвых, люди, прибиравшие его, сели на дровни и поехали по едва заметной дороге к бугру в глухом урочище, на котором стояло языческое капище с деревянным истуканом, изображавшем Перуна. Они не сумели добраться до скрины, забитой рогожами с зерном, объятой как все вокруг дымом и пламенем, где остались лежать недвижные тела мужчины и женщины, прошитые несколькими ордынскими стрелами. Огонь подбирался к рогожам, в некоторых начало тлеть зерно, и никто бы никогда не узнал ни про скрину, ни про городок Серёнск, если бы ночью не пошел дождь и не залил пламя небесной водой.
Глава десятая
Пошла шестая седмица, как крепость Козельск продолжала держать оборону, не получая военной помощи ни от родственного племени голядь, селившегося рядом, ни от новгородских словенов во главе с молодым семнадцатилетним князем Александром, которого не отпустили бояре, огрузневшие на торговле с ганзейскими и варяжскими купцами. Князь правил Новгородом Великим только год, он сумел, несмотря на давление знати, снарядить отряд ратников числом около трехсот и уже вышел с ним за ворота города, направляясь в сторону Козельска. Но малую рать вскоре нагнал посыльный от думских бояр, сообщивший о нападении крестоносцев на земли вольной республики.
Александр, сын Ярослава Всеволодовича, не замедлил повернуть обратно, помыслив, что с мунгальской тьмой Русь вряд ли справится, пока она раздроблена, честолюбием же народной славы не обретешь. Не пришла помощь от дреговичей с древлянами с близкими Брянском и Черниговом, не объявилась она от радимичей со Смоленском, от северян за Киевом, с которыми вятичи не раз отбивались от половецких орд. Ни от кого, будто вымерла большая половина русской земли, не стало ее, собранной за несколько веков умами великих князей. Другая часть затаилась, решив довольствоваться малым, но без новых междоусобиц, успевших единое государство разодрать на враждебные друг к другу удельные клочки. За все время к городу не прорвался ни один купеческий поезд, от повозок которых полтора месяца назад невозможно было пройтись по улицам— так плотно они их забивали. Не было лазутчиков, чтобы узнать обстановку в государстве и принять решение, облегчающее положение осажденных, город превратился в остров, будто с наступлением весеннего половодья его отрезало от остального мира и принудило надеяться только на себя. Такого еще не бывало за всю историю вятичей с момента их поселения на берегах Жиздры.
Но жители не думали смиряться с участью, уготованной им судьбой, они со стойким упорством отбивали наскоки ордынских полков, нанося нехристям ощутимые потери, и выходили на охоту, вырезая их как запаршивевших от грязи овец. Но на место убитых ордынцев объявлялись новые полчища, стремившиеся с прежней алчностью на плоских лицах взобраться на стены крепости и проникнуть внутрь, чтобы напиться свежей крови. Это походило на мунгальскую карусель, когда несколько отрядов поганых подбегало под стены и образовав кольца пускали стрелы в защитников до захода солнца, не прекращая вращения по кругу. Даже старые ратники разводили руками, хотя слышали о фанатизме ордынцев при достижении ими цели, а некоторые видели его в редкие стычки с ними.
Основным направлением штурма стала напольная сторона, она выходила на пологий безлесый бугор, за которым открывались половецкие степи, другие три стороны надежно прикрывала вода. А это место просохло и покрылось молодой травой, которую степные лошади выедали под корень, выбивая и сами корни без остатка острыми копытами. Козляне с тревогой качали головами, ждать новых всходов не приходилось, а значит, приплода от домашних животных тоже. С других сторон надо было прогонять стада по мостам через реки, что доставляло много неудобств, к тому же луга там в мирное время занимал скот посадских.
Вятка успел набить руку на арбалетах, с которых дружинники пускали тяжелые болты, несколько самострелов воевода Радыня велел переместить со стены, выходящей на полноводные Другуску с Клютомой, на напольную сторону, ближе к проездной башне с воротами. Они сумели нанести вместе с праштами, метавшими каменья, немалый урон в живой силе ордынцев и разбить еще две осадные машины с площадками наверху для стрельбы из луков. Эти машины на колесах, увязавшие в грязи, пытались подтащить к воротам хашары из русских, нещадно избиваемые погаными, они напрягали тощие тела с веревочными лямками на шеях и плечах и перебирали ногами в ледяном месиве распутицы, но стенобитные сооружения почти не двигались с места. Заметив, что хашары не слишком стремятся работать, нехристи отобрали десяток самых дохлых и порубили в куски на глазах остальных, это делу не помогло, тараны продолжали ползти к воротам крепости медленнее речных улиток.
Когда они приблизились на расстояние выстрела из арбалетов, Вятка забегал возле самострелов, закручивая одни детали и отпуская другие, затем взял несколько кусков пакли, окунул в смолу и обмотал ими болты, положенные на направляющие станин. Снова возле него закрутился тысяцкий Латына, надеясь дать совет, но в этот раз Вятка слушал только себя, он присел перед арбалетом на корточки и прищурил глаз, затем постучал по одному боку, похлопал по другому, налаживая прицел, и приказал помощникам запаливать паклю. Она вспыхнула живым огнем от наконечника до торца, роняя горящие капли на деревянную станину. Тысяцкий с тревогой хлопнул себя ладонями по животу, защищенному байданой, но сказать ничего не решился, опасаясь языка Вятки, а тот, прячась от вражеских стрел за деревянным щитом, зашел сбоку арбалета и ударил что есть силы по клину, удерживавшему ворот. Ратники приникли кто к расщелинам между плахами, кто к бойницам в заборолах, тысяцкий опустил личину и укрылся щитом, в который впилось несколько стрел. Болт шумнул в воздухе толстым древком и полетел в сторону рва, до которого хашары, выбившиеся из сил, докатили высокие машины с тараном посередине в виде бревна с наконечником, висящего на цепях и окованного железом.
Он ударил в помост с колесами по бокам, древко задрожало, удерживаемое на весу глубоко вошедшим наконечником, на доски посыпались тысячи брызг от горящего мазута. Хашары попадали на землю, а мунгалы бросились врассыпную, но тут-же они вернулись и взялись стегать их плетями по спинам и головам, заставляя тушить огонь. Настало время показать умение и праштникам, пока ордынцы не пришли в себя, они накидали камней в ковш, оттянутый назад, и с шумом его отпустили. Град из булыжников пронесся над осаждающими крепость и через несколько моментов застучал по шлемам и малахаям, не разбирая кто свой, а кто чужой. К визгам кипчаков, штурмующих стены, прибавились вопли побитых камнями ордынцев, суетящихся вокруг осадных сооружений.
А Вятка переметнулся к другому арбалету, он понимал, что успех надо закрепить, иначе более расторопный присвоит его себе. Второй болт легко снялся с ложа и отправился вслед за первым, он воткнулся во вторую машину, едва не опрокинув ее набок, поливая бревенчатые стойки,