Их было столько, что конца им, казалось, никогда не будет, но сейчас эта картина воеводу не волновала, он обдумывал план, как отсечь основную массу нехристей, когда первые орды хлынут в распахнутые створки и ворвутся в западню, заготовленную для них. А чтобы действие выглядело правдоподобно, приказал не поливать смолой и не расстреливать из самострелов окситанские требюше, долбящие ворота таранами, подвешенными на толстых цепях, лишь отпугивать обслугу копьями и стрелами. Он был уверен в дубовых плахах, соединенных массивными железными пластинами и скрепленных между собой тяжелыми штырями. Оставалось выбрать время для проведения задумки и способ, как отогнать остальных степняков от ворот, когда они закроются, отсекая попавших в ловушку. Засадный полк занял место на пряслах вокруг проездной башни, в помощь ему была придана сотня Вогулы, на стенах же крепости и днешнего града разместились защитники из посадских и ремесленников. Вятка откачнулся от бойницы, вышел на полати и задумчиво пощипал бороду, придумывая, с чего начать, взгляд рассеянно упал на Званка, возившегося вместе с дружинниками с самострелом, мелькнула как бы невзначай и нужная мысль. Воевода посмотрел вдоль полатей и удовлетворенно крякнул, он направился к сотскому, пригинаясь от стрел за досками навершия.
— Званок, на кого ты надумал пустить болт? — еще издали спросил он, опасаясь, что в пылу боя ратники могли забыть о его приказе не трогать чужеземные пороки.
— Вота по тем поганым пущу, что торчат весь день между рвом и берегом, — указал сотский на кучку ордынцев с белыми перьями над шлемами. Он покривился, поняв, о чем беспокоится воевода. — Мы бы эти пороки с одного болта сложили в кучу дров, уж больно у них бока широкие.
— Не замай, они еще сослужат нам службу, когда нехристи повернут назад, а ловушка-от окажется тесная, да на проходе стоят растопыренные ванзейские требюше.
Званок вскинул подбородок и приоткрыл рот, начиная догадываться, к чему клонит собеседник, дружинники тоже бросили возиться с самострелом:
— Вота будет диво дивное — из загона-то поганым не вырваться, и другим в ворота тож не попасть, — огласил сотский свои догадки. — А мы на них сверху обрушимся градом стрел и копий.
Вятка попытался пригасить улыбку, успевшую, как у других воев, растянуть углы рта, он положил десницу на плечо другу:
— Это была бы радость великая, почитай, малая победа козельской дружины, как на той охоте, когда мы отправили к мунгальскому богу половину тьмы ихних воинов, — он с сожалением подергал щекой. — Но тебе придется стоять со своими ратниками на другом месте.
— Гли-ко, небывальщина такая! — оглянувшись на соратников, попытался отодвинуться Званок от товарища. — Моя сотня стоит на проездной башне как прихваченная, али получше успел сыскать?
— Твоя сотня лучшая и все это знают, поэтому ты пойдешь с ней на прорыв, чтобы увести от ворот другие полки нехристей, — твердо сказал воевода. — Даю тебе в подмогу Мытеру с тремя десятками воев, остальные будут стоять тут.
Звяга обернулся на то место на пряслах, где лютовала над погаными его супружница, и хлопнул друга по груди:
— Вота и славно, важно не где стоять, а какую тем стоянием пользу гражданам принести, так я мыслю, друг?
— Так, Званок, у нас одна земля, один народ и один на всех город, — сказал Вятка под общее одобрение. — И мы должны запросить за него самую высокую цену.
— Тако и будет, они заплатят сполна, — ощерился сотский крепкими зубами. — Когда думаешь зачинать?
Воевода прищурился на расплавленное солнце, на тьмы мунгал, штурмующих стены, зрачки у него стали неподвижными:
— Когда Ярило подкатится к верхушкам сосен, а поганые соберутся завертывать полки в свои стойбища на ночной отход, тогда и отворим для них проездные ворота, пускай под конец дня порадуются победе над нами.
Звяга хитро прикусил губу и хлопнул себя ладонями по бедрам:
— Ай да Вятка, ай да светлая голова! Тут ихний прорыв в крепость, тут ворота закрываются, а тут Ярило за лес покатилося! Накося выкуси, немытая морда, деревянную козельскую игрушку-неваляшку, — он даже присел от избытка чувств. — На такую ловитву мы согласные, глаголь, что нам тут мастеровать.
Воевода указал рукой на пролом в стене за две вежи от места разговора, наскоро заваленный бревнами с досками, и посмотрел на сотского, черты лица у него огрубели:
— Посылаю вас испытать ратную судьбину, — начал было он.
— Глаголь дале, опосля жалковать будем, — дружинники придвинулись к нему ближе.
— Тогда такое дело, когда ворота откроются и ордынцы хлынут в них со всех концов, всем надо выбежать из пролома и пустить стрелы им вдогонку, — он положил ладонь на яблоко меча. — А когда они заметят вас и повернут обратно, успеть схорониться за стенами и заделать дыру снова.
Звяга проследил путь, который нужно было пройти его сотне, и потянулся пальцами к бороде, ратники за спиной продолжали терпеливо ждать решения. Наконец сотский откачнулся назад, складки вокруг рта рассслабились.
— Тако мы и поступим, Вятка, и мунгал порешим немало, и пролом закрыть успеем, верно я сказал, вои?
— Вота еще заковырина какая, сам воевода огласил нам дивье блазное! — откликнулись те. — Управимся, не первый день бьем нехристя.
По равнине за Жиздрой и по полю за Другуской с Клютомой побежали длинные тени, но атака ордынцев на стены крепости не ослабевала, наоборот, она крепчала с каждым разом, успев перейти в беспрерывный штурм. Ханы Кадан и Бури надеялись на усталость защитников и наращивали мощь, подключая свежие полки, те мчались к подступам города и натыкались на жесткий отпор, который получали все семь недель осады. Это упорство, невиданное мунгалами доселе, выводило их из себя, заставляя делать множество ошибок и не замечать мелочей, от которых зависел чаще всего исход брани. Вятка стоял в забороле на проездной башне и наблюдал за действиями противника, под ногами у него раскачивалось на цепях бревно, бьющее в центр ворот, защищенное вместе с обслугой деревянными щитами, оно сотрясало сооружение до основания. Еще одно бревно, окованное железными листами, старалось развалить часть стены, измочаленную тараном в прошлые дни, но огромные плахи будто вросли друг в друга, не спеша раскатываться в разные стороны.
И все-таки долго так продолжаться не могло, защитников оставалось все меньше, подмоги ни от кого не ожидалось, а у противника не иссякал колодец, наполеннный до краев свежими силами, степняки, несмотря на ощутимые потери, не собирались уходить домой не солоно хлебавши. Это понимал каждый житель Козельска, и брань по этой причине превратилась не в защиту города от жестокого ворога, а в защиту себя от лютого зверя, не щадившего ни малого, ни старого. Горожане стояли насмерть, понимая, что иного выхода нет, несмотря на подземный ход, прорытый монахами, который в любой момент могла обрушить простая случайность. Не слишком верил в такое спасение и Вятка, хотя прошел пещеру из конца в конец, ведь из нее все равно придется выбираться наружу, а там вокруг будут одни мунгалы. Вот почему он решил драться до конца. Была и другая причина, она заключалась в том, что жизнь под погаными превратилась бы в бесконечный ад, избавиться от которого не было бы никакой возможности. Об этом сожалел и Звяга с многими дружинниками.
Воевода дождался момента, когда ярость мунгальских воинов достигла пика, они словно ошалели, поднимаясь на стены с одними ножами, их кони тоже стали грызть морды друг друга. Казалось, еще немного и обезумевшие от ужаса, они собьются в кровавый змеиный клубок. Пришла пора осуществить задуманное, Вятка обернулся назад и крикнул сторожевому, стоявшему на полатях:
— Давай сигнал открыть ворота!
Приказ полетел вниз, где за створками прятались воротники, готовые отодвинуть тяжелые заворины, а Вятка уже отдавал новую команду воям, оседлавшим навершия по бокам узкого прохода между стеной и днешним градом:
— Ратники, встречайте незваных гостей каленым железом!
Под пряслами раздался громкий стук чеканов по заворинам, потом натужно заскрипели петли и обе створки распахнулись настеж, пропуская вовнутрь бревно тарана, пролетевшее туда по инерции. На подступах к главным воротам наступила на какое-то время тишина, она мигом обложила крепость, заставив защитников и осаждающих замереть на месте. Люди на обеих краях жизни и смерти словно почувствовали, что случилось что-то необычное, будто ветерок овеял их лица, успев шепнуть о том, что после затишья наступит кровавая развязка, которая может повернуть сечу в ту или иную сторону. Это продолжалось несколько мгновений, сравнимых с тенями, беспокойными перед заходом солнца, и сразу раздался вопль животной страсти и безрассудства, охвативший всполохом алчности передние ряды ордынцев, они ринулись в ворота, обтекая пороки, не замечая, что рвут о них одежду и даже тела. Они стремились вовнутрь крепости, надеясь первыми отыскать спрятанные горожанами сокровища, обещанные джагунами и тысячниками, и успеть присвоить себе то, что можно было от них утаить. А еще отобрать в вечное пользование пленных и скот, вещи и предметы быта, княжеские украшения и церковную утварь — все пошло бы в дело, а потом насладиться молодыми наложницами там, где захватила страсть, где они попадали бы на землю, опьянев от крови и радости победы.
Ордынцы хлестали коней плетями, они срывались со стен, попадая под копыта, ползли ползком, чтобы только не оказаться в числе неудачников, они ждали этого момента почти два месяца. Проход был узким, он мешал не только разбежаться по городу в поисках добычи, чтобы она оказалась весомее, но даже оглядеться по сторонам, чтобы вовремя выбраться из столпотворения. Скоро в победные кличи стали вплетаться крики раненных и раздавленных, они усиливались, перекрывая другие звуки. Все было напрасно, задние ряды продолжали напирать, проталкивая передних в тупик с высокой стеной, вдруг выросшей перед глазами, окончательно забивая узкий коридор людьми и животными. Началась давка, похожая на битву армий на малом пространстве или на беспорядочное бегство от неприятельских полков, когда лошади наседали на пеших воинов, а всадники не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой.