— Джихангир, ты нашел способ перелетать через стены, не поднимаясь на них по лестницам? — не скрывая сарказма в голосе поинтересовался Гуюк-хан, продолжавший ощущать себя неудачником, выставленным к тому же на посмешище. — Я потерял под Козелеском почти половину своих воинов, которых мне никто теперь не вернет. Два тысячника из войск Кадана и Бури тоже остались без своих сипаев всего за два дня, им пришлось отказаться от званий и стать вновь рядовыми.
— Джихангир, неужели к нам слетелись все орлы из поднебесного Барон Тала, чтобы в мощных когтях переносить наших воинов прямо на главную площадь урусутского города? А еще лучше к порогу их детинца с коназом Василом на резном крыльце, — присоединился к нему Шейбани, сидевший рядом с троном. — Ты стал баяндер-щедрый на храбрых сипаев, которые полегли под стенами и которых уже никто не вернет, а нам еще нужно пройти долгий путь до Каменного Пояса и почти столько же за ним, чтобы вернуться домой.
Саин-хан сдвинул надбровные дуги, слуха его коснулось слово «берикеля», означавшее на кипчакском языке молодец, оно прозвучало из уст одного из темников и адресовалось скорее всего обоим выступавшим. Это говорило о том, что стояние на одном месте успело надоесть всему разноплеменному войску, и что воинам не терпится сняться с уртонов и продолжить путь в родные степи. Сузив зрачки, он швырнул в осмелевшего харакуна пронзительный взгляд, простаравшись запомнить его, обратился, не поворачивая головы, к начальнику правого крыла:
— Ты не угадал, Шейбани-хан, наши воины никогда не надеялись на орлов и других хищных птиц со зверями, потому что обладали их качествами сами, заменяя острые клювы и когти булатными клинками и меткими стрелами. Не они виноваты в том, что крепость Козелеск до сих пор не распахнула ворот, а допустил ошибку тот, кто послал их на ее стены в самом укрепленном месте, где даже несравненный Аттила обломал бы зубы.
Под куполом шатра зависла настороженная тишина, готовая разродиться градом гневных восклицаний. Это было оскорбление, брошенное в лицо одному из царевичей, не слыханное ими никогда прежде и потому зацепившее каждого из прямых потомков Священного Воителя, словно и они были повинны в неудачах Гуюк-хана. Шейбани воздел руки к лицу, словно хотел смахнуть с себя что-то омерзительное, Кадан вжал подбородок в края доспехов, а Бури наоборот вскинул голову, уставясь на саин-хана в упор. Орду и Тангкут недовольно переглянулись, затем перевели взгляды на Гуюк-хана, застывшего на коврике каменным божком из страны Барон Тала. Пальцы, теребившие бахрому на коврике под ним, вцепились в нее мертвой хваткой, побелев на глазах, а губы распрямились в одну тонкую нитку. Он готов был кинуться на обидчика горным барсом, и если бы не кебтегулы за спинкой трона, тут-же отстранившие от себя длинные пики, так бы давно и сделал. Но Бату-хан словно не замечал этих туч с громами и молниями, оторвавшихся от царевичей и сгустившихся над ним, сверкавших из суженных глаз булатными клинками. Он налил зрачки сталью и вскинул голову, пресекая неприступным видом любое проявление недовольства:
— Сегодня настало время эту ошибку исправить, — жестко заговорил он. — Обсуждение высоким советом плана взятия крепости будет коротким. Я решил выложить перед вами свой замысел, а потом выслушать по нему мнение каждого.
— А если наше мнение не совпадет с твоим замыслом, ты прервешь совет и завтра поступишь по своему? — Гуюк-хан хищно подался вперед. — Мы знаем, что курултай наделил тебя и такой милостью.
Бату-хан прикрыл вспухшие от гнева веки, чтобы уменьшить всплески ярости, разорвавшей его изнутри, и сказал, растягивая слова, прекрасно осознавая, что мысль, растянутая на всю длину, лучше оплетает мозги подчиненных. Между ним и ими давно пробежала кипчакская мусук-кошка, причина этого была одна — бездействие всех трех крыльев огромного войска, зажатого в бесконечных лесах. Он видел, что высокородный этот тарбаган, оплывший от жира до похожести на китайского мандарина, покидающего трон лишь для совокупления с очередной наложницей, не оставляет надежды хотя бы на словесную месть, если нет возможности метнуть в обидчика булатный хорезмийский кинжал.
— Такое право я оставляю за собой до тех пор, пока совет мудрых в Карокоруме не отменит его высшей своей властью. — он чуть дрогнул верхними веками и вогнал в диалоге окончательную точку. — Тот из военачальников, кто посмеет поступить по своему, будет предан смерти. Так записано в Ясе.
В помещении, заполненном ароматными запахами, снова наступила тишина, нарушаемая лишь громким сморканием Непобедимого полководца, занявшего как всегда место позади всех, чтобы угадывать настроение высокородных ханов по их расслабленным или напряженным спинам, по подвижным ушам и по другим признакам, едва уловимым по большей части. Даже Бури, не знавший ни днем, ни ночью покоя от мыслей о своем неполноценном происхождении, уперся черными угольями зрачков в носок своего рыжего кипчакского сапога и лишь не уставал перекатывать по широким скулам крутые желваки. Саин-хан, не возрождая к жизни слепого взора, отражавшего отблески костра стальными всполохами, разомкнул тонкие губы и огласил первую часть своего замысла.
— Ночью хашары перетащат большую часть стенобитных машин на правую сторону крепости и присоединив к стоящим там, примутся с восходом солнца разрушать ворота, выходящие на степную дорогу. Кадан перекинет свой тумен вслед за ними и обрушит его силу на стены, отвлекая осажденных от главных ворот Козелеска. Бури в то же время займет выжидательную позицию, отведя свой тумен от крепости как можно дальше и оставив перед воротами два-три окситанских требюше, продолжающих разбивать дубовые плахи, как они делали до этого.
Военачальники, образовавшие кольцо перед троном саин-хана, повернули как один головы в его сторону и замерли с напряженным вниманием на скуластых лицах, не смаргивая влаги, набежавшей на глаза. Они стали одинаковыми с ордами китайских воинов в тайной пещере, обнаруженной монгольскими разведчиками недалеко от их высокой и бесконечной стены, окружающей эту страну, вытесанных из терракотовых пород в полный рост и с полным вооружением, уходящих рядами в неведомые глубины гор. Монголы не стали их разрушать и тем более перетаскивать к себе, как не подвергали разрушению все, не имевшее в их глазах ценности. Эти китайские воины были словно захвачены врасплох неведомой силой, превратившей их мгновенно в окаменевших идолов. То же самое происходило в шатре джихангира, разница была лишь в том, что слово его, заставившее замереть членов совета в неподвижных позах, могло их точно так-же оживить. Бату-хан выдержал приличную паузу и тем же стальным голосом огласил вторую часть замысла:
— Как только защитники крепости решат, что мы изменили планы захвата города и станут перебрасывать ко вторым воротам отряды дружинников, настанет очередь Бури бросить свой тумен в последний бой. Его воинам будет легче атаковать высокие стены, оголенные самими защитниками, поспешившими на помощь соплеменникам.
В шатре саин-хана, поставленном посреди кюрийена — военного стойбища, возникло короткое оживление, обрубленное хозяином взмахом правой руки. Джихангир уловил, что обсуждения его замысла царевичами и темниками может не быть, если судить по лицам, пораженным слепым вниманием, и если он выложит свой план до конца тем же холодно-расчетливым голосом:
— Но перед тем, как бросить своих барсов во главе с нойонами на приступ Козелеска, Бури встанет на виду у них и поклянется отдать на разграбление город, набитый сокровищами, спрятанными жителями в домах и подвалах, на три бесконечных дня. Девушки, не познавшие мужчин, молодые мужчины с детьми, не достающими головой до оси колеса урусутской повозки, станут их рабами на всю оставшуюся жизнь. Как вещи и скот жителей города, посмевших оказать нам сопротивление. Они будут работать на новых хозяев, плодиться и приносить новых скотов и рабов не только для труда, но и для продажи их на рынках невольников. — джихангир приподнял голову, увенчанную китайским золотым шлемом с крыльями по бокам и с крупным бриллиантом в основании высокого шишака, отчего над ним засиял ореол, окрашенный отблесками от костра в золотисто-кровавый полукруг, и напомнил. — Так поступал Великий Потрясатель Вселенной, имя которого нельзя произносить после его смерти. Я не нарушу его законов, записанных в Ясе.
Царевичи числом одиннадцать человек, ведшие родословные от пяти линий династии Чингисхана, от пяти его сыновей — Джучи, убитого в Орде, Джагатая, Угедэя, Тули и Кюлькана, убитого урусутами под Коломной — настороженно начали переглядываться между собой, кипчакские с татарскими темники взялись оглаживать подбородки, голые по большей части. Они сомневались, стоило ли начинать обсуждение замысла саин-хана, изложенное сжато и доступно, или принять его как указание к действию. Орду и Тангкут ушли каждый в себя, не желая принимать участия в разборках родственников, обязательных в таких случаях. Кадан был недоволен второстепенной ролью, отведенной ему, по сути ему вменялось в обязанность обеспечить победу Бури, этому незаконнорожденному выскочке, хотя оба были друзьями с детских лет. Но дружба дружбой, а первая добыча всегда была врозь.
Зато Бури вознесся в мыслях к богу Сульдэ, благодаря его за долгожданное вознаграждение, прозвучавшее из уст саин-хана, позволявшее ему в случае удачи стать равным среди равных. Если он ворвется в крепость первым и получит звание минган богатура, он перестанет смешивать хорзу с орзой, разгонит наложниц по их шатрам и начнет прилагать все усилия, чтобы стать правой рукой джихангира. А потом время покажет, кто больше достоин царского трона в Карокоруме. Лишь Шейбани с Гуюк-ханом не отрывали друг от друга долгих взоров, в которых читалось недоверие к замыслу джихангира и к нему самому, ставшее у них словно врожденным. Бату-хан, подождав немного для того, чтобы каждый член совета взялся за основательное переваривание услышанного из его уст, незаметно покосился в сторону учителя не издавшего за все время, как остальные, ни одного возгласа.