Хоуп уже прощалась с Алисой и Робом сегодня утром, еще до Медведя, поэтому она просто отряхнула одежду от снега и пошла к острову, к той его части, где не было выточенных высоких набережных, а сползала в море островная земля. Через сорок с лишним минут обе ноги Хоуп ступили на русскую почву. Вернее, на русский снег. Хоуп походила немного туда-сюда, чтобы почувствовать, как ходится неработающему человеку. Ходилось ок. Прилетела, подумала она.
5. Ах ты, кожа моя, кожа
– Ну вот, Братец Череп, опять медведи.
– А что такого?
– Ну, знаешь, все эти стереотипы про Россию: водка, медведи, шпионы, КГБ, проститутки, олигархи. Вообще-то это объективация, похожим образом people of color подвергаются объективации.
– Я чего-то не понимаю, что ты говоришь. Скучно что-то, и небо белое.
– Белое, Братец Череп. Ну, знаешь, когда в лифт заходят чернокожий парень и белая женщина, она перевешивает свою сумку на то плечо, что дальше от него… Она действует согласно стереотипам, объективирует зашедшего с ней в лифт человека из-за цвета его кожи. Понимаешь?
– Нет. Небо скучное, без облачка, и даже солнца не видно. Ты умеешь петь?
– Не умею. Меня даже в детстве в музыкальную школу не взяли, когда я не взяла какую-то там ноту.
– Спой все равно.
– Ну ок.
И я начала петь как могу.
Знаешь, Нина, моя кожа – русская,
покрытая медвежьей шерстью,
спермой и дешевой косметикой,
порохом от незарегистрированного оружия,
нефтью,
кровью,
тюремными татуировками,
стразами из натуральных бриллиантов,
«Новичком» и водкой.
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
усыпанная прыщами-стереотипами.
Знаешь, Нина,
мои прапрапрародители были рабами,
я из кожи вон лезу, чтобы от них отличаться,
хожу в офис на работу,
для развлечения – на концерты и за грибами,
получаю второе или третье высшее,
слушаю, смотрю и читаю только на английском,
выплачиваю ипотеку,
она – основная доступная мне форма рабства,
или не хожу в офис,
а работаю на удаленке,
но все равно плачу ипотеку,
часто обедаю в кафе с капучино и меню,
написанным белым мелом
на черных досках.
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
засыпанная землей
еще до моего рождения.
Знаешь, Нина, моя кожа – русская,
она лоскутное одеяло – из российского флага,
пыльного ватника, вафельного полотенца,
моей школьной формы,
формы силовиков и военных,
скучного галстука Путина,
дачной одежды родителей,
моих первых джинсов из американской
гуманитарной помощи,
пиджаков советских шахматистов,
белых халатов русских олигархов,
коротких юбок русских женщин, попавших
за границу в девяностые и нулевые,
светлых хвостов русских теннисисток,
кожаных курток постсоветских бандитов,
страниц русской и западной пропаганды —
одеяла, сшитого политиками, журналистами
и сценаристами «Нетфликса» (и других крутых
сериальных продакшенов).
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
это не кожа вовсе,
а так, натянутая на меня не мной оболочка.
Я вылезаю из нее,
мне не холодно,
мне не больно,
мне не страшно.
Вот теперь вы видите
мою настоящую кожу.
После песни, хоть я и пела ее лежа, у меня опять закончились силы. Я заснула, а когда проснулась, Братец Череп снова рассказал мне кусок истории про Хоуп и Домну.
Хоуп сидела в темной каменной комнате, куда ее посадили таможенные полуработающие. Они встретили ее на русском снегу и потребовали у нее на разных ломаных языках показать документы. Хоуп отвечала, что ее бывший Хозяин бросил ее на корабле посреди льда и что она теперь не работающая, потому что Главный русский хозяин освободил людей с ее кожей на своей земле. Таможенные полуработающие вывели Хоуп сначала на гранитную набережную. Встречались здесь люди разной речи, и одежды, и цвета кожи, но таких, как у нее, Хоуп не заметила. Ее увели быстро вниз, где оказалась подземная тюрьма. Обыскали сумку Хоуп. Забрали все съедобное.
Хоуп раньше была работающая, но в открытом пространстве, а теперь оказалась неработающей, но в тюрьме. Кожа на спине чесалась и ныла, будто ворочалась. Зубы бились друг о друга, конечности, туловище, голова тряслись. Хоуп надела на себя всю запасную одежду. Было почти так же холодно, как и в детстве. Прилетела – Хоуп решила поплакать впервые с детства, но передумала, решив, что слезы покатятся горячие, а потом замерзнут и будет болеть кожа на щеках. Ей принесли воду с варенной в ней четвертинкой нечищеного видимо-батата, с колечком оранжевого овоща и со светлой слизицей с губочной структурой. Хоуп попробовала все равно и поняла, что слизица – это хлеб. Еда согрела неработающую.
Прошла половина суток, и за Хоуп наконец пришли таможенные. Привели в теплую каменную комнату. Снова обыскали ее сумку. Выложили ее начинку на стол. Появились говорящий на странном английском таможенный полуработающий и задающий вопросы на русском таможенный полуработающий. Поглядели на кожу Хоуп и на ее вещи на столе. У них обоих была бело-желтая кожа. Хоуп думала о том, что ее кожа, наверное, перестала быть своей, а сделалась светловато-синеватой от холода, словно неработающей, хозяйской.
Хоуп допрашивали: Задающий вопросы задавал, Говорящий на английском переводил с толстым акцентом, Хоуп отвечала, Говорящий отвечал за нее на русском, Задающий вопросы записывал в книжку, почти такую же, в которую записывали ответы бывшего Хозяина Хоуп. Кто она, откуда, на каком корабле приплыла, кто ее хозяин. Хоуп отвечала на вопросы до «хозяина», но тут разозлилась, принялась повторять, почти петь, что нет у нее хозяина, потому что Главный русский хозяин освободил работающих с ее кожей на этой земле. Говорящий на английском перевел. Задающий вопросы замолчал. Хоуп тоже перестала петь. Втроем они посидели в тишине. Задающий вопросы вдруг вырвал страницу, в которую записывал все про Хоуп. Вторую ее половинку, пока пустую, на другом конце книжки тоже вытащил. Бросил бумажки в печь. Говорящий на английском спокойно зевал. Хоуп удивлялась. Задающий вопросы еще раз осмотрел стол с вещами. Забрал себе капитанские стекла, сказал что-то Говорящему на английском. Тот подошел к столу, сон– но поглядел на оставшиеся вещи. Полистал книжку Хоуп с записанными туда текстами. Почитал тексты, но вяло, не находясь наяву. Хоуп почувствовала, что для Говорящего на английском полусонное существование – просто способ выжить в Дикой и холодной стране. А ее стихотворения могут его разбудить. Зачем ему это. И больше половины страниц исписано. Правда, хорошая кожа на обложке. Говорящий на английском трогал ее пальцами. Можно тоже вырвать и сжечь будящие тексты. Но это вырывание было резким, требующим решительности, ответственности действием. Говорящий на английском положил книжку Хоуп обратно на стол. Но забрал кусок графита в дереве. Задающий вопросы уже будто хотел уходить, но тут снова посмотрел на Хоуп и сказал что-то Говорящему на английском. Тот перевел, что Задающий вопросы просит Хоуп снять ее серое теплое пальто. Хоуп снова сказала, что она неработающая. Задающий вопросы теперь посерел злым лицом и потянул к телу Хоуп ладони с круглыми косточками. Она дернулась назад, выдохнула, расстегнула пуговицы из корабельной веревки и сняла пальто из серых матросских одеял. Под ним было другое, темно-зеленое, нарядное, но мало теплое. Оно не интересовало Задающего вопросы. Хоуп протянула ему одеяльное пальто. Оно подходило его средней дочери по размеру. Он забрал его и ушел. Сонно выплыл дальше Говорящий на английском. Хоуп сложила в сумку оставшуюся ей книжку с текстами. Таможенные вывели неработающую из тюрьмы на поверхность.
Хоуп сразу захотела назад в комнату для допросов и даже просто в каменную комнату. Здесь, снаружи, было в сто крат холоднее. Она поглядела на кожу своих рук, самосшитые варежки Хоуп забыла в тюрьме, теплую маску для лица оставила Робу и Алисе. Через лицо и руки морозный ветер сразу залез Хоуп под ткани, будто и не было на ней двух слоев белья, носков, рубашек и юбок. Еще через две минуты он залез Хоуп под кожу. Спина выла от боли на поверхности и внутри. Или просто ветер так громко обдувал остров и Хоуп вместе с ним. Среди серых камней крепости не виднелось людей. Хоуп не понимала, куда они все делись. Людей нужно было найти, чтобы выжить. Или того самого Медведя. Хоуп, скрюченная, пошагала по булыжникам. Вокруг нее идеально прямыми телами выстраивались дома-близнецы. Хоуп казалось, она снова ступает маленькая среди рядов сахарного леса. Не виднелось ни души. «Наверное, все умерли от холода», – спокойно решила Хоуп. Она принялась одну за другой толкать встречающиеся ей двери. Каждая оказывалась запертой. Окна были темные. Закончилась линия улицы, вместе с ней дома и двери.