Крики «Да здравствует радость!» кажутся предсмертным стоном, прерываемым смехом филина. Филин – символ ночного мрака, и его смех – как смех сумасшедшего. Над «режь-публикой» нависает кожаное небо. И сразу вспоминаются слова 103 псалма, предначинательного Великой Вечерне: «…простираяй небо яко кожу… Бездна яко риза одеяние ея…». У Николая Клюева эти слова отзываются жалостливой задумчивостью: «Распростерлось небо рваной кожей. Где ж игла и штопальная нить?» У Карпова же – «небо – чертова кожа Столбы пыли вверху – что струпья на коже». И мнится оно чекистской кожанкой, чертовым кожухом. Где спасенье?
В собрании «истинно русских» во дворце барона Толля? В тайном сборище тех, кого «ловили и расстреливали на месте»? жуткую картину этого собрания рисует Карпов. Крики, шум, гам, «прожекты», планы… Храповицкий и здесь успел – чекист, рядящийся под истинно русского… «Планы. Тысячи планов! А выполнение всех планов поручить Храповицкому – этот спасет!»
В ответ на возглас «Объявляю денежный сбор!» раздался не менее внушительный ответ: «Красные на лестнице!» И все разбежались. «На этом спасение России и окончилось».
И единственный, кого мучит в романе неотступная дума о любви и свете на святой Руси – Сидоров, ведущий тайный дневник, где «запутались давно уже тайники скитские, лесная скифская дрема, глушь и поддонные пророчества о Горнем Светлом Граде Грядущем», Сидоров, покрытый тьмой и тщащийся разорвать ее пелену. Сидоров, переживший все трагедии, перевидавший все смертоубийства. «Небо – кожаный мех, заря – пылающий горн. Куёт кузнец солнце – молотом лучей по кувалде земли – чертит, выковывает булат-жизнь…».
Роман «Кожаное небо», судя по всему, так и не дошел ни до одного редакторского стола. Он остался частично в машинописи, частично в рукописи в архиве Пимена Карпова и ныне публикуется по его единственному первоисточнику, хранящемуся в РГАЛИ (ф. 1368, оп. 3, ед. хр. 2).
2 декабря 1925 года Карпов писал в очередном письме к А. Рудневу: «За что меня истязают, и пьют ведрами мою кровь, и не дают печататься, подлецы, костоглоты? Ведь эдак можно с ума сойти! Ведь это наиважнейшая из казней – не давать писателю печататься! Я понимаю, журналистику иногда можно щемить, потому что вообще журналистика ничто, гнойник на теле русской культуры (Карпов сам много лет был корреспондентом различных газет. – С. К.), но – художественное слово! Ведь без него же все превратятся в орангутангов, обрастут мхом, поделаются людоедами!»
В это время произведения Карпова уже не появлялись в печати. Лишь в 1933 году вышла маленькая книжечка «Верхом на солнце» – отдельные небольшие главки из огромного мемуарного романа «Из глубины». Следующей публикации пришлось ждать еще 23 года, когда в «Советском писателе» книга «Из глубины» была наконец издана в чрезвычайно урезанном виде.
В 1985 году подборка стихотворений Пимена Карпова была опубликована в антологии поэтов есенинского круга «О Русь, взмахни крылами!» Тогда же было найдено ставшее знаменитым стихотворение «История дурака». Предложенное в альманах «День поэзии-1989», главными редакторами которого был Петр Вегин, Алексей Марков и Дмитрий Сухарев. Оно было отвергнуто тем же Сухаревым и составителями Татьяной Бек и Тамарой Жирмунской со следующими резолюциями: «Таня, я против. Т.Ж.», «Я против… Т.Б.», «Я против, т. к. в этой вещи общая трагедия народов страны изображена как исключительно русская трагедия, что несправедливо. Д.С.» В общем, снова Пимен Иванович оказался неудобным. Как большевикам, так и либералам впервые это стихотворение появилось в печати в «Литературной газете» 28 апреля 1989 года.
В 1991 году в издательстве «Художественная литература» вышло первое избранное Пимена Карпова в серии «Забытая книга», включившее в себя роман «Пламень» в поздней авторской редакции 1924 года (вопреки утверждению А. Дугина, при жизни Карпова не публиковавшейся), книгу стихов «Русский ковчег» и неизвестные главы из романа «Из глубины». По выходу этой книги в издательство пришло письмо из Старого Оскола от писателя Николая Харченко, в котором он сообщал буквально следующее:
«Пимен Карпов и Н. С. Хрущев – земляки. До появления „с грудой написанного“ в „Советском писателе“ он, насколько мне известно, побывал с рукописями у Хрущева, оставлял их у него. Сам Хрущев вряд ли что читал, но кто-то из доверенных лиц ознакомился и поморщился. Но Хрущев посоветовал дать хоть что-нибудь приемлемое. Выбор пал на воспоминания о былом, и они, якобы в страшно отцензуренном виде, опубликованы. Земляки с трудом достали эту книгу, но местные идеологи не разрешили выставить ее на стенде в районном музее рядом с портретом Пимена Карпова. Якобы чуть не сам Суслов сказал, что опубликование воспоминаний было крамольной ошибкой, идеологической беспринципностью Хрущева. Сейчас же тот экземпляр затерялся, и Пимен Карпов на родине в музее гол как сокол».
Трудно сказать, что реального и что легендарного во всей этой истории. Но с 1996 года на курской земле в селах Хомутовка и Турки ежегодно проходили карповские чтения, делались доклады, читались стихи. В конце концов в Курске вышла книжка «Певец Светлого Града» с текстами Карпова и материалами чтений, составленная Николаем Шатохиным. Вот только ни собрания сочинений, ни полновесного однотомника поэта и прозаика «новокрестьянской» плеяды нет до сих пор. А прошло уже пятнадцать лет со времени издания небольшого «избранного», и в прошлом году исполнилось 120 лет со дня рождения полузабытого писателя.
Как писал сам Пимен Карпов,
…За мои же пророчества
Обречен я – святой и палач –
На мучительное одиночество,
На глухой, заколдованный плач…
Плач «глухой», но «заколдованный». И расколдовать его по-настоящему еще предстоит.
Хотелось бы, чтобы публикация романа «Кожаное небо» заново всколыхнуло память о русском поэте и прозаике, которому когда-то Сергей Есенин написал на своей фотографии: «Друг ты мой, товарищ Пимен! Кинем мы с тобою камень в небо, кинем. Исцарапанные хотя, но доберемся до того берега и водрузим свой стяг. А всем прочим осиновый кол поставим».
Кожаное небо
(От собирателя рукописей)
Загадка моей жизни – страсть к безвестным исповедям, рассказам, заговорам, легендам. За свой век я собрал их до сотни. Все это рваные рукописи неизвестных мне авторов на клочках оберточной бумаги и т. д. – каждой из них я дорожу, точно также, как влюбленный дорожит письмами своей любви.
А может быть тут и нет загадки. Ибо в последнее время, задумываясь над значением того или иного документа для культуры будущего, я пришел к заключению, что ценность рукописи обусловливается не тем, кто ее писал, а тем, как и когда она написана. Удивительно, почему ничтожные записи так называемых героев, в большинстве случаев обыкновенных тунеядцев, хранятся в музеях, издаются, изучаются, а рукописи безвестных тружеников, рукописи, отличающиеся всей непосредственностью чувств, – гибнут бесследно? Не потому ли, что все мы варвары?
Как часто мы, обозревая в великолепных музеях и книгохранилищах автографы разных знаменитостей, замираем над ними в благоговейном трепете… Между тем цена подобным реликвиям – ломаный грош. Ибо в них есть все, кроме человеческой души, за редким исключением.
Судите сами: теперь ГИЗом издаются на народные деньги роскошные тома, заполненные скудоумием венценосных и невенценосных деятелей – разных Романовых, Гогенцоллернов, Людендорфов, Победоносцевых, графов Витте и т. д. Дошло до того, что недавно опубликованы записки и письма некоего жулика Ковнера, потому что он украл много денег, – деяние, в некотором роде, историческое. Скажите, кому все это нужно? Но если записки этих выродков, говорю я, издаются, то неужели нельзя издать записки безвестного рабочего, раз в них горит и трепещет большая душа? Это было бы чудовищно.
Вот почему я так страстно собираю, храню, а время от времени буду опубликовывать безвестные исповеди, рассказы, так или иначе отражающие человеческую душу, душу труженика.
На этот раз я предлагаю вниманию читателя отрывки из рукописи кузнеца. Происхождение отрывков совсем недавнее. Найдены они в 1921 г. на фабричном задворке. Ни имени автора, ни того, жив ли он, узнать при всем моем старании не удалось.
Долго мудрили над рукописью те, кому она попала в руки (и первый я), норовя обкорнать ее и так и эдак. Но напоследок всем нам стало стыдно, и рукопись оставлена такою, какою была найдена. Да это и понятно, так как каждое слово отмечено печатью высокого мастерства. И все же это только отрывки – «зарубки», как они названы кем-то при нумерации разрозненных листков с оглавлением их. Поэтому и почерк рукописи разный. Так, в заглавии, затерявшемся где-то в уголке одного из листков, слово «Кожаное» выведено крупными энергичными линиями, тогда как слово «небо» – едва заметными черточками, точно писавшему ненавистно было это слово. А в общем во всех листках изломанные линии – точно зигзаги сейсмографа души от тех ударов жизни, что потрясли писавшего. А может, и не его одного? Тогда не лучше ли отнести рукопись не к исповеди одного, а к исповеди многих? Я это и делаю здесь. Но при этом я должен сказать несколько слов о себе и… о раках-толмачах.
Дело вот в чем. В один из установленных для обозрения моего хранилища дней, когда я позволил себе прочесть несколько отрывков из предлагаемой исповеди, мне было кем-то заявлено, что это подлог и что сам я, собиратель подобного рода материалов, – буржуй, развожу мистику, истерику и еще черт знает что. Это, дескать, не записки кузнеца, а литература упадочника-интеллигента.
Словом, поднялся страшный вопль головотяпов и толмачей по моему адресу:
– Мистик!.. Истерик!.. Буржуй!..
Тогда, возмущенный, заговорил я. Вот что я сказал, обратясь к головотяпам:
– Глупцы! Самая уродливая мистика – это блуждание в трех соснах, то есть в трех словах, вроде выкрикиваемых вами; самая неизлечимая истерия – это глупость; самая отъявленная буржуазность – это «к ногтю». А все вместе это вы дураки.