Букя отвечает: «Человек — это иллюзия для создания иллюзий, снабженная механизмом агрессии, направленным против себе подобных, и вследствие этого уникальная. Гениальное, но ошибочное направление развития. Он скоро добьется своего».
«Чего добьется?» — спрашиваю я.
«Устранит самого себя из этого мира. — Букя улыбается, ему в голову пришла забавная мысль. — Без человека мир был бы вполне сносен», — объясняет он.
Я хватаю камень и хочу бросить его в Букя. Но камень чересчур тяжел, он падает мне на ногу.
«Даже самый лучший мозг, — говорит Букя, насмешливо или задумчиво, трудно разобрать, — все-таки страдает от человеческого, пока он еще связан с телом. Только чистый мозг был бы совершенно свободен от аффектов. Подумай-ка, ведь у него нет семьи, он не принадлежит ни к одной национальности, ни к одной расе, ни к одному классу, он был бы воплощением чистого разума. Ведь это твоя цель!»
Он прав, но я не хочу с ним соглашаться. Пока я человек, я с ним не соглашусь.
«Человек только в том случае является человеком, если он старается преодолеть в себе низменное!» — кричу я.
«Браво!» — раздается чей-то голос: охотник в зеленом костюме идет к нам по лужайке. Я узнаю его, это тот самый писака, который на визитных карточках и на почтовой бумаге именует себя поэтом.
«Браво! — повторяет он и усаживается против меня на большой камень. — Человек действительно достоин звания человека лишь в том случае, — говорит он взволнованным, но менторским тоном, — если он помогает человечеству подняться на свою собственную ступеньку, причем сам он всегда должен карабкаться на ступеньку выше».
Он задумывается, можно ли в данном случае употребить слово «карабкаться» и достаточно ли точно оно отражает его мысль, потом кивает: да, карабкаться, потому что это слово выражает и напряжение, и стремление вверх.
Он прислоняет к камню свое отделанное серебром ружье, достает из кармана зеленой шерстяной охотничьей куртки синюю записную книжку величиной с осьмушку листа — в такие школьники обычно записывают слова — и заносит туда свою мысль.
«Дорогое ружье», — говорю я.
«Пушка, — поправляет он, — у нас говорят: пушка, когда…»
Меня не интересует, как называются различные механизмы, предназначенные для убийства, и я спрашиваю его: «Вы любите ходить на охоту?»
«Охотиться», — поправляет он и заканчивает процесс фиксирования в записной книжке своей мысли.
Я слышал, что люди, которые постоянно заносят свои мысли или зачатки мыслей в записные книжки, либо обладают плохой памятью, либо относятся к себе с очень большим почтением. Мне интересно, к какой категории принадлежит он. Он замечает мое любопытство и неверно его истолковывает.
«Конечно, такая тетрадочка может потеряться, — объясняет он. — Есть клептоманы, ворующие мысли, существуют и страстные коллекционеры подобных записей. Например, недавно на одном аукционе четверть миллиона выложили за автограф Софокла. У меня уже сто тридцать семь тетрадей, полных мыслей».
Он смотрит мимо меня вдаль, вероятно умножает четверть миллиона на сто тридцать семь. Результат его удовлетворяет, он улыбается и рассказывает: дома я записываю свои мысли на магнитофон, так они будут сохраннее.
Я беру в руки отделанное серебром ружье и повторяю свой вопрос: «Вы любите ходить на охоту?»
«Я очень люблю охотиться», — отвечает он, и я замечаю, что от волнения он начинает косить.
Почему?
Он поворачивается к Букя и подзывает его хорошо заученным, еле уловимым жестом. «Как зовут вашего слугу?», — спрашивает он.
Вместо меня отвечает Букя: «Кшук».
«Кшук, — повторяет охотник, — это звучит очень по-восточному», — говорит он мне или себе. Он обращается к Букя: «Принеси мне стакан воды».
Букя застывает в лакейской позе. «Водки?»
«Я сказал: воды, — резко повторяет охотник и вновь обращается ко мне: — Вы знаете, у меня аллергия к этой теме, я терпеть не могу всю эту однообразную болтовню о капитализме. Разумный предприниматель сегодня так же мало похож на эксплуататора, как ремесленник средневековья, когда царили патриархальные нравы. Дело в характере человека».
Букя приносит воду.
«Болтовня от постоянного повторения не становится правдой», — говорю я.
Охотник поперхнулся, Букя стучит его по спине. Отдышавшись, он решает истолковать мою последнюю фразу как подтверждение собственных слов. Откашлявшись, он продолжает: «Почему я люблю охоту… Представьте себе, стою я в засаде, и на меня выходит могучий олень, на рогах, ну скажем, шестнадцать концов. Вы знаете, что это за чудо?» Охотник смотрит на меня с восторгом, как будто этот олень — я. «Вот где мощь и красота, — говорит он, — кровь и почва. Этот олень у меня на мушке, он прямо передо мной, стоит только согнуть палец и… Понимаете, он у меня в руках, да что я говорю! Мне достаточно пошевелить пальцем — в моей власти уложить его или отпустить. Это чудо, этот великолепный экземпляр…»
«А я вас видел однажды, — говорю я. — Вы сидели за штурвалом истребителя и охотились за моим другом, это было в Нормандии, летом сорок четвертого года, нас было только трое: вы в воздухе, он на окруженном изгородью выгоне, а я во рву, под крошечным мостиком, меня вы не заметили.
У моего друга был опыт, четыре года войны и до этого пять лет лагеря. Но вы выискивали его за каждым кустиком, за мертвой коровой, в пруду, где поили скот. Я мог разглядеть ваше лицо, когда вы, как ищейка, выслеживали его в десяти метрах от земли: вот олень, а вот вы. Сколько раз вы согнули палец, пятьдесят, сто раз? Пока не уложили моего друга.
А помните, что вы сделали после этого? Вы сделали мертвую петлю от радости».
Но он не слушал меня, возможно, эта история произошла и не с ним.
Его история, может быть, висит, как флаг — символ власти, — высоко на старой сосне у края вырубки. Светит солнце, пахнет смолой, прислонившись к стволу дерева, спит охотник с отделанной серебром «пушкой» в руках, он на несколько километров углубился в чужое лесничество и заблудился. Лесник, обнаруживший его, думает, что перед ним браконьер, он не замечает хищного флага власти, обрывок которого висит на дереве. Это его вина, и за это он должен заплатить кусочком самоуважения или собственного достоинства величиной с сердце, или как иначе можно назвать то, что он выдавливает из себя, становясь на колени перед браконьером и прося его о прощении: у меня жена и ребенок, о господин, и я не знал…
Браконьер или охотник позволяет себя умолять и упрашивать и заворачивается во флаг власти, как в плащ. На плаще написан номер телефона секретаря того человека, которого некоторые считают могущественнее короля. «Я прощаю вам, — говорит браконьер, — но пусть это послужит вам уроком, и в будущем обращайтесь с людьми по-человечески».
Он завороженно вслушивается в свою последнюю фразу. Букя, прислонившись к стене дома, ухмыляется.
У охотника, видимо, глаза на затылке, он замечает это и говорит мне: послушайтесь моего совета, гоните прочь этого типа, и чем скорее, тем лучше. Он поднимается и вешает на плечо свое ружье. Он смотрит на меня внимательно, испытующе. «Пойдемте со мной, — говорит он. — Тут неподалеку вверх по течению ручья есть луг. Там пасется косуля, я предоставлю ее вам».
«Не пасется там косуля, — вмешивается Букя, — там лежит труп животного, которого вы недавно подстрелили».
Лицо охотника наливается кровью, глаза косят: ложь, хрипит он и уходит, тяжело переваливаясь. На краю лужайки он оборачивается и кричит что-то, звук его голоса отскакивает от деревьев, и я слышу: арь, арь.
«Что он кричит?» — спрашиваю я.
«Он призывает на твою голову секретаря, — говорит Букя и спрашивает: — ну что будем делать дальше?»
«Не знаю», — отвечаю я.
Букя кивает. Не знаю — лучшее место на свете, я однажды там побывал. На дороге я встретил девушку, от которой голова шла кругом. Я спросил: куда ты идешь? Не знаю, ответила она. Я спросил, куда ведет дорога, она пожала плечами, не знаю. Я сел на обочину и спросил, зачем же ты по ней идешь? Не знаю, сказала она и остановилась. Она внимательно посмотрела на меня и сказала: мы могли бы заняться любовью. Зачем, спросил я. Не знаю, просто так, сказала она, мы можем остаться здесь. А потом, спросил я. Не знаю, сказала она, может, мы умрем. Для чего умирать, спросил я. Она легла рядом со мной на дорогу. Не знаю, для чего жить, сказала она. Не знаю — самое приятное место, которое я знаю.
Я пробую встать, но ноги мои слишком тонки и слабы, чтобы выдержать меня — Большой Мозг.
«Зачем ты отпустил его?», — спрашивает Букя и показывает в том направлении, куда исчез охотник.
«Его мозг в порядке», — говорю я.
Букя берет свой саксофон. Звуки кувыркаются, как будто ходят на руках. Они причиняют мне боль.
«Все идет кувырком», — кричу я и затыкаю себе уши.
Букя откладывает свой инструмент в сторону, ты это понял наконец, замечает он. А как же с нравственностью от разума — разве это не твоя программа?
Я молчу. Я не сдамся, пока во мне есть хоть частица человеческого.
«Ты должен был все-таки превратить охотника во что-нибудь, — говорит Букя задумчиво, — может быть, в гнома. Или в круглого дурака. Ведь это он упрятал Сигне Гёрансон за решетку», — добавляет он.
Я не знаю Сигне Гёрансон, может, она провозила контрабандой гашиш или застрелила своего любовника, у богатых ведь не так много возможностей.
«Она публично обвинила охотника в том, что своими книгами он вводит людей в заблуждение, — говорит Якуб Кушк. — Ведь это он был водителем автобуса, который гулял с нами по парку Свободного Выбора и показывал всех — от ловца угрей до мастера кнута и пряника. У неё должен родиться ребенок».
«В тюрьме?» — спрашиваю я.
Якуб Кушк качает головой. Она на свободе.
Он подносит к губам свою трубу и играет на ней странную мелодию, кажется, будто звуки карабкаются с большим трудом друг другу на плечи.
Иногда они соскальзывают, падают и снова начинают карабкаться.