Когда стемнело, Мастер разослал мукомолов добыть себе знак. Всё происходило в точности как год назад. Снова Мастер рассчитал парней, снова уходили они парами с мельницы. Крабат в этот раз пошёл вместе с Юро.
- Куда? - спросил Юро после того, как они взяли себе одеяла.
- Если тебя устраивает, к месту смерти Боймеля.
- Хорошо, - откликнулся Юро, - только если ты знаешь путь. На меня ночью нельзя положиться, я рад бываю, если дойду от дома до хлева, не заплутав.
- Я пойду впереди, - сказал Крабат. - Смотри, не потеряйся в темноте!
Путь, по которому они должны были идти, Крабат проходил только однажды, в тот раз с Тондой. Пересечь Козельбрух было, конечно, нетрудно.
Разве что после, по ту сторону леса, могло быть тяжело, если бы понадобилось искать просёлок, что вёл мимо Шварцкольма... "В худшем случае, - сказал себе Крабат, - придётся нам бежать через поля напрямик..." - но всё нашлось.
Несмотря на мрак, они как будто сами наткнулись на тропу. Оставив огни деревни слева, они шли через поля, достигли через некоторое время большой дороги по ту сторону деревни и двигались по ней до ближайшего поворота.
- Это здесь должно быть, - сказал Крабат.
Они пробирались ощупью по опушке от сосны к сосне. Крабат был рад, когда наконец коснулся пальцами угловатого основания деревянного креста.
- Сюда ко мне, Юро!
Юро торопливо подошёл, запинаясь.
- Как только у тебя получилось, Крабат - у тебя стоило бы поучиться!
Он покопался в кармане в поисках огнива и кремня, затем они разожгли охапку хвороста. При свете костерка они насобирали с лесной земли кусков коры и сухих веток.
- Следить за костром берусь я, - сказал Юро. - С огнём и древесиной я умею обращаться, для этого меня кое-как хватает.
Крабат укутался в одеяло и уселся под крестом. Как Тонда сидел здесь год назад, сидел тут сегодня он: прямо, с согнутыми коленями, прислонившись спиной к основанию креста.
Юро убивал время рассказывая истории. Крабат иногда отвечал на это "да", или "ах", или "неужели!" Он отвечал наугад, не вслушиваясь толком. Большего и не требовалось, чтобы удовлетворить Юро. Он с усердием рассказывал дальше, о том, о сём, что только приходило ему на ум. Казалось, для него ничего не значило, что Крабат едва ли во что-то вникал.
Крабат думал о Тонде - и думал одновременно о Запевщице. Помимо его желания она приходила ему на ум. Он порадовался на мгновенье, что услышит, как она поёт, там, в деревне, в полночь.
А если он её не услышит? Если другая девушка будет запевать в этом году?
Попытавшись представить себе голос Запевщицы, он сделал открытие: для него это было теперь невозможно, голос пропал из его воспоминаний, исчез, угас. Или это ему только так казалось?
Это было болезненно для него, и боль, которую он сейчас испытывал, была особого рода, новая для него: будто его поразило в какое-то место, о котором он и не знал прежде, что оно существует.
Он попробовал справиться с этим, сказав себе: "Мне никогда не было дела до девушек, того же я намерен держаться и в будущем. Что бы я поимел с этого? Пришлось бы однажды и мне как Тонде. Вот я сидел бы здесь - а на сердце тяжело от горя. И ночами, когда мой взгляд падал бы на освещённую луной равнину, я уходил бы иногда из себя наружу и искал бы место, где та, которой я принёс несчастье, покоится в могиле..."
Искусству уходить-из-себя Крабат за это время уже научился. Это было одно из тех немногих искусств, от которых Мастер предостерегал парней - "потому что легко может статься, что кто-то, покинув своё тело, никогда больше не найдёт дорогу обратно". После Мастер внушал мукомолам вот что: уйти из себя можно только с наступлением темноты - а вернуться не позже начала нового дня.
Кто прозевает и останется снаружи дольше, для того больше не будет дороги назад. Его тело будет для него закрыто и похоронено как мёртвое, а сам он вынужден будет тогда блуждать, не зная покоя, между смертью и жизнью, неспособный показаться, заговорить или как-либо проявить себя - и в этом заключена особая мука такого существования: даже самый жалкий полтергейст может всё же изредка стучать, греметь горшками и швыряться поленьями о стену.
"Нет, - подумал Крабат, - я поберегусь уходить из себя - что бы там меня ни манило".
Юро затих, он примостился у костра и едва шевелился. Если бы он время от времени не подкладывал ветку в пламя, не пододвигал бы кусок коры, Крабат готов бы был поверить, что он там заснул.
Так пришла полночь.
Снова издали прозвучал пасхальный звон, и вновь в Шварцкольме раздался девичий голос и запел - голос, который Крабат знал, которого он ждал, который он тщетно искал в своих воспоминаниях.
Но сейчас, когда он его услышал, для него казалось непостижимым, как он мог его забыть.
"Христос воскрес,
Христос воскрес,
Аллилуйя,
Аллилуйя!"
Крабат вслушивается в пение девушек в деревне - как голоса чередуются друг с другом, сначала один и затем остальные, и пока поют остальные, он уже ждёт, что их снова сменит один.
"Какие у неё волосы, у Запевщицы? - думается ему. - Каштановые, может быть, или чёрные, или цвета пшеницы?"
Это бы ему хотелось знать. Он хотел бы увидеть девушку, которая - он слышит - поёт там, желание гложет его.
"Если я уйду из себя? - думает он. - Только на один миг - только чтобы заглянуть ей в лицо..."
И вот уже он произносит заклинание, уже чувствует, как отделяется от своего тела, как будто выдыхает себя в тёмную ночь снаружи.
Он бросает взгляд назад, на костёр: на Юро, что примостился рядом, будто готовый заснуть в любую минуту, на себя - он, сидя прямо, прислонился к кресту, ни жив ни мёртв. Всё, чем была жизнь Крабата, теперь здесь, снаружи, вовне. Оно свободно, легко и ничем не обременено - и оно бдит, бдит куда яснее всеми чувствами, чем сам он когда-то либо прежде.
Он всё ещё не решается оставить своё тело одно здесь. Нужно разорвать последнюю связь. Это даётся ему нелегко, ведь он знает, что расставание может быть и навсегда. Однако он отводит взгляд от костра и парня рядом, что носит его имя, - и направляется в деревню.
Никто не слышит Крабата, никто не может его видеть. Он сам, однако, слышит и видит всё с отчётливостью, для него удивительной.
С пением ходят девушки со своими светильниками и пасхальными свечами по деревенской дороге вверх и вниз, в одеяниях для причастия - чёрных от башмаков до чепчиков, только лента на лбу белая, поверх разделённых посередине, гладко зачёсанных назад волос.
Крабат ведёт себя так, как и вёл бы себя Крабат, если бы его видели: присоединяется к деревенским парням, которые стоят стайками по обеим сторонам дороги и наблюдают за девушками. Сыплются шутки и возгласы.
- Не можете, что ли, петь громче - вас едва слышно!
- Осторожнее с лампами - чтобы они вам носы не пообжигали!
- Не хотите подойти и обогреться немного - вы же совсем посинели от холода!
Девушки делают всё так, как если бы парней по краям дороги не существовало для них. Это их ночь, она принадлежит только им одним. Спокойно шествуют они по своему пути и поют - вверх по дороге, вниз по дороге.
Позже они заходят в крестьянский дом, чтобы погреться. Парни пытаются протолкаться вслед за ними, хозяин дома не пускает их. Тогда они спешат к окну избы и заглядывают внутрь. Девушки окружают печь, хозяйка протягивает им пасхальные пирожки и горячее молоко. Больше парни ничего не видят, потому что как раз снова появляется хозяин, на этот раз с палкой.
- Кш-ш! - бросает он, как прогоняют вон надоедливого кота. - Прочь отсюда, ребята - или получите кое-чего!
Парни с ворчанием рассеиваются, Крабат тоже следует за ними, в чём нет никакой необходимости. Они ждут поблизости, когда девушки покинут дом и двинутся дальше.
Крабат теперь знает, что у Запевщицы светлые волосы. Она тонкая и высокого роста, она так гордо идёт и держит голову. В сущности, он давно может вернуться к Юро и костру и, пожалуй, это бы ему и следовало сделать.
Но до сих пор так получалось, что он наблюдал за Запевщицей только издали, с обочины дороги, а теперь он хочет посмотреть ей в глаза.
Крабат становится единым целым с огоньком свечи, который Запевщица несёт перед собой. Теперь он близко от неё - так близко, как никогда прежде не бывал к девушке. Он смотрит в юное лицо, которое так красиво в строгом обрамлении чепчика и ленты на лбу. Глаза большие и нежные, она глядит вниз на него и его не видит - или всё же..?
Он знает: это крайний срок, для того чтоб вернуться к костру. Но глаза девушки, светлые глаза в венке ресниц, держат его крепко, он больше не освободится от них. Голос Запевщицы он уже слышит лишь издалека, теперь он больше неважен Крабату, с тех пор как он посмотрел ей в глаза.
Крабат знает, что дело идёт к утру - он не может оторваться. Он знает, что его жизнь будет проиграна, если он вовремя не высвободится и не вернётся к себе; он знает это - и не может.
Пока внезапная, пронзительная боль не озаряет его - она вспыхивает как огонь и стремительно вырывает его прочь.
Крабат обнаружил себя вновь на опушке, возле Юро. На тыльной стороне ладони лежала тлеющая головёшка, он живо стряхнул её.
- Ой, Крабат! - воскликнул Юро, - я это не нарочно! Ты мне в какой-то миг таким странным показался, таким другим, не как обычно - так я посветил тебе в лицо, этой вот лучинкой. Кто же мог знать, что тебе уголь на руку упадёт... Покажи, всё совсем плохо?
- Ничего, - сказал Крабат.
Он плюнул на обожжённое место. Насколько благодарен он был Юро за его неловкость, нельзя было тому показывать. Без его игр с огнём Крабат бы здесь сейчас не сидел, определённо нет. Боль в руке была тому причиной, что он с быстротой мысли слился со своим телом - в последнюю минуту.
- День наступает, - сказал Крабат, - давай отколем щепки.
Они откололи щепки и сунули их в кострище.
"Я мечу тебя, брат,
Углём деревянного креста,