Всё хорошо шло до сих пор - но тут Андруш хлопнул руками над головой и выругался.
- Взгляни! - крикнул он Сташко. - Что за туфту ты сделал! - он показал на дыру ступицы. - Ты сюда на крайняк ручку метлы вставишь, но чтоб мельничный вал - никогда!
Сташко перепугался, покраснел до ушей. Он же всё тщательно и точно измерил - и, однако, теперь дырка ступицы оказалась слишком маленькой, такой маленькой, что даже Юро бы это точно заметил, просто на глазок.
- Это... я не могу... объяснить, - пробормотал Сташко.
- Не можешь? - спросил Андруш.
- Не могу, - сказал Сташко.
- А я могу! - заметил Андруш, усмехнувшись.
Другие уже давно заметили, что он просто играет со Сташко свои шутки. Теперь же он щёлкнул пальцами - и мгновенно всё снова было в порядке: дыра ступицы оказалась правильной величины, и, когда они насадили колесо на вал, оно подошло тютелька в тютельку.
Сташко не обиделся на Андруша за его проделку, он был рад, что самую тяжёлую часть подъёма колеса они пережили. Всё, что ещё оставалось сделать, было по сравнению с этим детской игрой. Они привели мельничный вал обратно в нормальное положение и убрали трос. Потом колесо было закреплено на валу клиньями и шипами. Ещё несколько пустяков, ещё несколько постукиваний - готово.
Мельник помогал с подъёмом колеса, как и все остальные. Теперь он забрался на леса, а Юро должен был принести вина ему. Стоя над лотком, выпрямившись, Мастер взмахнул кувшином. Затем он выпил за мукомолов, остатки же вылил на увенчанное венками колесо.
- Сначала вино - а потом вода! - крикнул он. - Давайте его запустим!
Тут Ханцо открыл шлюз, и под ликование парней новое колесо пришло в движение.
После сделанной работы мукомолы принесли длинный стол и скамейки из людской на площадку перед мельницей, а Лышко притащил с помощью Витко кресло Мастера, которое они поставили во главе стола. Затем умылись в мельничном пруду, и пока парни приводили себя в порядок, надевали свежие рубашки и чистые рабочие куртки, на кухне Юро заканчивал последние приготовления к праздничному столу.
По случаю праздника поднятия колеса были жареное мясо и вино. Пировали под открытым небом до позднего вечера. Мастер был разговорчив и в самом хорошем настроении. Он похвалил Сташко и его помощников за их работу и нашёл даже для дурня Юро лишнее хорошее слово: что жаркое прекрасно, а вино - услада. Он пел вместе с парнями, он шутил вместе с ними, он подбивал их пить и сам пил больше всех.
- Смешно! - крикнул он, - просто смешно, парни! Кого-нибудь зависть бы удушила, увидь он вас - вы не знаете, как хорошо вам!
- Нам? - спросил Андруш, хватаясь за голову. - Услышьте это, братья и товарищи, Мастер завидует нам!
- Потому что вы молоды.
Мастер стал серьёзен, но это продолжалось недолго; он начал рассказывать: о времени, когда сам ещё был парнем на мельнице, примерно в возрасте Крабата.
- У меня тогда был хороший друг, надо вам знать - которого звали Ирко. Мы вместе были учениками на мельнице в Коммерау. Позже мы вдвоём отправились в странствия - вдоль и поперёк по Лужицам, в Силезию ещё и через всю Богемию. Когда мы приходили к какому-нибудь мельнику, то всегда спрашивали, есть ли работа для двоих - потому что по одиночке мы бы просто не взялись, Ирко и я. Вместе было лучше и веселее. Ирко всегда заботился о том, чтоб нам было над чем посмеяться. И работать он умел - за троих, если было надо. А как девушки гонялись за нами, вы не поверите!
Мастер ушёл в рассказы. Время от времени он прерывался, чтобы выпить, потом снова находил нить и рассказывал дальше: как Ирко и он однажды попали в Школу Чернокнижия, как они за семь лет выучились колдовству и, когда вышло время обучения, начали по новой странствовать по стране.
- Один раз, - рассказывал Мастер, - работали мы на одной мельнице, недалеко от Косвига, там однажды был проездом Курфюрст с охотничьей свитой: они устроили там привал, на лугу за мельничным прудом, в тени деревьев.
Мы, парни с мельницы, Ирко и я тоже, стояли за кустами и пялились на них, пока они пировали. Двое слуг растянули скатерть на траве, так вот там расположился Курфюрст, а вокруг - его гости-охотники, и ели они из серебряных тарелок то, что им подавали слуги: перепелиный паштет с трюфелями, жареную дичь, и всякое разное вино к нему - а на десерт были сладости, всё привезено на вьючных лошадях, в огромных корзинах.
Ну вот, как Курфюрст - тогда ещё тоже молодой человек, - как он со своими дамами и господами покушал - в знак того, что он теперь сыт и доволен, испускает он громкую отрыжку. Потом объявляет, что сейчас на свежем воздухе у него такое хорошее настроение, что он такую силу в себе чувствует, как у двенадцати быков. И когда он видит, что мы, парни, стоим за кустами и таращимся, то кричит нам, чтобы кто-нибудь принёс ему подкову, только живо, иначе его прямо разорвёт от мощи!
Ну мы, конечно, знали, что Курфюрст способен якобы руками разломать подкову надвое - крик-крак посерёдке. Так что мы догадывались, зачем ему понадобилась подкова, Ирко побежал на мельницу и принёс ему одну с конюшни.
"Вот, Ваша Всесветлейшая Милость!"
Курфюрст ухватил подкову за оба края. Егеря - они с лошадьми и собаками расположились немного в стороне - уже повскакивали, вытянули губы и подняли рога, и в тот миг, как Курфюрст разламывает подкову, они начинают трубить во все лёгкие, щёки надувают как органные меха. Под трезвон охотничьих рожков Курфюрст поднимает обе половинки подковы ввысь и показывает их всем вокруг. Потом он спрашивает господ из охотничьей свиты, в состоянии ли кто-то это повторить.
Все отнекиваются, только у нашего Ирко опять шило в одном месте. Он шагает к Курфюрсту и заверяет: "Я могу, с позволения, кое-что гораздо лучше - а именно, сделать подкову снова целой".
"Это, - замечает Курфюрст, - может каждый кузнец".
"С помощью мехов и горна, - соглашается Ирко, - но едва ли голыми руками".
Он не дожидается, что возразит Курфюрст. Он просто забирает себе обе половинки подковы. Потом прижимает их местом разлома одну к другой и произносит заклинание.
"Для Вашей Милости!" - говорит он.
Курфюрст вырывает подкову у него из руки, он оглядывает её со всех сторон: железо нетронуто и цело, как только что отлитое.
"Да ну! - ворчит Курфюрст. - Не рассказывай Нам, что это будет держаться!"
Второй раз он хочет разломить подкову - наверняка же несложно, думает он. Но это он не рассчитал, что имеет дело с Ирко! Он дёргает и дёргает подкову, так что у него жилы на шее вздуваются, толщиной в палец. Пот бежит у него со лба, глаза сейчас вылезут наружу. Сначала он становится красным, как индюк, потом фиалкового цвета и, наконец, тёмно-синего. Губы у него белые от усилий, белые и узкие, как два штриха мелом.
Потом внезапно господин Курфюрст бросает подкову. Он теперь айвово-жёлтый от гнева.
"Лошадь! - приказывает он. - Едем!" Он, однако, едва взобрался в седло - так ослабели у него ноги, у Всесветлейшего. И ту мельницу, рядом с Косвигом, он с тех пор обходил по большой дуге.
Мастер пил и Мастер рассказывал: о своей молодости и об Ирко, прежде всего о нём. Пока Михал не спросил его, что же с этим Ирко стало; было уже сильно поздно, и звёзды стояли на небе, и за щипцом конюшни поднималась луна.
- С Ирко? - Мастер обхватил обеими руками кружку с вином. - Я его прикончил.
Парни подпрыгнули на своих скамейках.
- Да, - повторил Мастер. - Я его прикончил - и я вам однажды расскажу, как до этого дошло. Но теперь я хочу пить - так что вина сюда, вина сюда!
Мастер напивался, не говоря больше ни одного слова, пока не упал в своё кресло, неподвижный, как мертвец.
Парней ужасал его вид. Они не смогли себя заставить отнести его в дом и оставили его сидеть снаружи, пока ранним утром он не проснулся сам и не пробрался к себе в постель.
Петушиный бой
Порою случалось так, что странствующие подмастерья приходили на мельницу в Козельбрухе и - таков был обычай и их полное право - просили мельника о пище на дорогу и о постое. Но вот с Мастером у Чёрной воды им не везло - потому что, хотя он был обязан предоставить путешествующим мукомолам стол на один день и приют на одну ночь, он не придерживался обычая гильдии, напротив, с насмешливыми речами отвергал его. Он не хочет иметь с бездельниками и бродячим отребьем никакого дела, - набрасывался он на них, - для подобной шушеры у него нет ни хлеба в коробе, ни каши в горшке, пусть они убираются отсюда к лешему, или он спустит на них собак, чтоб гнали до Шварцкольма.
Чаще всего этого хватало, чтобы странствующие подмастерья удалились. Если же кто-то протестовал, мельник умел так устроить, что горемыкам этим тут же казалось, будто на них спустили собак - они бешено отбивались дорожными посохами и с криком бросались удирать.
"Нам не нужны здесь шпики, - бывало, говорил Мастер, - и дармоеды тоже".
Стоял разгар лета, знойный, будто свинцовый день. Дымка висела над Козельбрухом, воздух был таким вязким, что дышать становилось трудно. От мельничного ручья шёл тяжёлый запах водорослей и ила: собиралась гроза.
Крабат после обеда удобно устроился в тени ивовых кустов на берегу мельничного пруда. Заложив руки за голову, он лежал на спине и жевал травинку. Он был вялый и сонный, глаза у него закрывались.
Уже сквозь дрёму он услышал, как кто-то, громко насвистывая, шёл по дороге. Когда он открыл глаза, перед ним стоял бродячий подмастерье.
Незнакомец, длинный и тощий, уже немолодой человек с тёмной, как у цыгана, кожей, носил высокую, причудливую остроконечную шляпу, а в левом ухе - тонкое золотое кольцо. Хотя одет он был как обычный подмастерье, в длинные льняные штаны, с тесаком на поясе, с узелком на ремешке через левое плечо.
- Приветствую, брат! - крикнул он.
- Приветствую, - сказал Крабат, зевая. - Откуда, куда?
- Оттуда - туда, - заметил незнакомец. - Отведи меня к своему мельнику!