Через несколько дней после Михайлова дня, в конце сентября, случилось так, что Мастер послал Петара и Крабата в Хойерсверду, достать бочку соли и всякий кухонный скарб. Мельник никогда не отпускал кого-то из парней в одиночку. Если следовало уладить какое-то дело за пределами мельницы, он посылал самое меньшее по двое, и наверняка у него была своя причина для этого - или свои правила.
На рассвете они двое тронулись в путь на телеге, запряжённой гнедыми. В Козельбрухе было туманно. Когда они оставили лес позади, вышло солнце, туман растаял над землёй.
Перед ними лежал Шварцкольм.
Крабат надеялся, что сможет увидеть Запевщицу. Пока они ехали через деревню, он всё озирался в поисках неё - напрасно. Среди девушек, что болтали, стоя у ближнего колодца со своими вёдрами, её не обнаружилось, у дальнего колодца - тоже нет. И больше нигде её не было видно этим утром.
Крабат опечалился, он бы хотел разок её увидеть снова, прошло ведь уже много времени с пасхальной ночи.
"Может, после полудня мне повезёт, когда мы будем ехать обратно?" - думал он. Возможно, было бы лучше, если бы он не тешил себя никакой надеждой - тогда не пришлось бы потом разочаровываться.
После полудня, когда они со своей бочкой соли и прочей мелочью ехали обратно из Хойерсверды, вышло всё же так, что его желание осуществилось. Вот она стояла, окружённая толпой квохчущих кур, недалеко от ближнего деревенского колодца, с соломенной корзинкой в руке и рассыпала курам корм.
- Цып-цып-цып! Цып-цып-цып!
Крабат узнал её с первого взгляда. Он кивнул ей, проезжая мимо, совсем мимолётно, ведь Петар ничего не должен был заметить. Запевщица кивнула столь же мимолётно в ответ, впрочем дружелюбно, как кивают незнакомцам - но куры, которых ей нужно было кормить, были ей в десять раз важнее. Среди стайки куриц выделялся красивый, пёстро-красный петух, который истово клевал зёрна у её ног - ему в этот миг Крабат очень позавидовал и, если б было возможно, поменялся бы с ним местами.
Осень в этот раз затянулась надолго, неприветливая, прохладная и серая, с обильными туманами и дождями. Они использовали те несколько дней, когда было более или менее сухо, чтобы привезти торф на зиму. Оставшееся время они проводили на мельнице, в овине и хлеву, в хранилище или в сарае. Каждый был рад, если для него находилась работа, которая не требовала выходить наружу, под дождь.
Витко с начала года значительно вырос, но оставался таким же тощим.
- Нам ему надо кирпич положить на голову, - высказал Андруш, - или он ещё нас перерастёт!
А Сташко предложил откармливать его как рождественского гуся: "потому что ему нужно больше жирка на рёбрах и мяса на заднице, чтоб не смотрелся соломенным пугалом!"
С недавних пор у Витко появился и первый пушок на подбородке и над губой: рыжий, как у лиса, само собой. Витко не обращал на всё это никакого внимания - больше обращал Крабат. По Витко он мог наблюдать, как это - когда мальчишка в один год становится старше на три.
Первый снег в этом году выпал в Андрееву ночь, на тридцатое ноября, что весьма поздно. Тут снова великое беспокойство охватило мукомолов на мельнице в Козельбрухе, снова они стали несговорчивыми и неуживчивыми. По ничтожнейшему поводу они затевали ссору. Дни, в которые хотя бы один в ярости не набрасывался с кулаками на другого, случались от недели к неделе всё реже.
Крабат вспоминал разговор с Тондой, который они вели в прошлом году в это время: может, парней и теперь переполнял страх, потому что одному из них предстояла смерть?
Как эта мысль ещё раньше не пришла ему в голову! В конце концов, он ведь знал о Пустоши и о ряде плоских холмиков: семь их было или восемь - или ещё больше, он их не считал. Теперь он понимал страх парней, теперь он разделял его. Каждый из них, за исключением, быть может, Витко, мог быть на очереди в этом году. Но кто? И почему же? Крабат не решался спросить об этом ни у кого из товарищей по работе, даже у Михала.
Чаще, чем обычно, он вытаскивал нож Тонды, раскрывал его, проверял лезвие. Лезвие было блестящим и таким же оставалось. Так что он, Крабат, похоже, был вне опасности - но уже завтра это могло перемениться.
В дровяном сарае стоял наготове гроб. Крабат обнаружил его случайно, когда в день перед Сочельником пошёл за дровами. Гроб был накрыт куском парусины. Крабат вряд ли обратил бы внимание, если бы, проходя мимо, не задел его поленом.
Кто сколотил этот гроб? Как давно стоял он здесь наготове - и для кого бы?
Вопросы не оставляли Крабата в покое. Они занимали его весь остаток дня - пока не приснился сон.
Крабат нашёл гроб в дровяном сарае - сосновый гроб, накрытый куском парусины. С опаской Крабат открывает гроб и бросает взгляд внутрь - он пуст.
Тогда он решает расколотить гроб. Ему кажется невыносимым, что он здесь стоит и ждёт кого-то - гроб.
С тесаком Крабат принимается за работу. Он разламывает гроб на доски, он раскалывает их сверху вниз, столько раз, сколько получается. Потом рубит их ещё - на удобные маленькие поленья, которые он сложит в корзину и отнесёт Юро, пусть он разжигает ими огонь.
Но когда он осматривается в поисках корзины, слышится "щёлк!" - и гроб снова собирается воедино, он цел и невредим.
Тогда Крабат второй раз бросается на него с топором и разбивает на мелкие деревяшки. Но едва он заканчивает, как слышится "щёлк!" - и гроб снова цел.
Крабат пытается это сделать в третий раз, в полной ярости. Он рубит и рубит, так что стружки летят, пока всё не расколочено в кучку крошечных щепок - но что с того толку? "Щёлк!" - и гроб снова стоит здесь, без единой трещины или царапинки: он ждёт того, кто ему обречён.
Охваченный ужасом, Крабат выбегает наружу в Козельбрух. Снег валит, сильная метель скрывает всё из вида. Крабат не знает, куда он бежит. Ему страшно, что гроб может последовать за ним. На некоторое время он останавливается и прислушивается: что там, позади.
Ни стука деревянных ног - ни глухого грохота, как он опасался... Вместо этого в нескольких шагах перед ним - скрежет и шарканье, как будто копается там кто-то в песке и песок, похоже, промёрз.
Крабат идёт на шум, он добирается до Пустоши. В снежных вихрях он различает фигуру, которая копает яму, киркой и лопатой, у дальнего края в ряду холмиков, возле опушки - там, где летом упал на землю лишний цветок ятрышника. Крабат уверен, что знает эту фигуру. Он понимает, что перед ним один из парней с мельницы - кто из них, в метели он не может разобраться.
"Эй! - хочет он крикнуть. - Кто ты?"
Голос изменяет ему, он не издаёт ни звука. И у него не получается пройти хоть на шаг дальше. Он стоит на том месте, где стоит. Ноги крепко примёрзли к земле, он не может их высвободить.
"Проклятие! - думает он. - Я обездвижен? Я должен пройти несколько шагов... я должен... я должен..."
Его бросает в пот, он собирает свои последние силы. Ноги не слушаются его. Можно делать что угодно - он не отрывается от земли. И идёт снег, и идёт снег, - и его постепенно заваливает снегом...
Крабат проснулся весь в поту. Он откинул прочь одеяло, сорвал влажную рубашку с тела. Затем он шагнул к чердачному окну и выглянул наружу.
Наступило Рождественское утро; в сочельник шёл снег - и он увидел свежие следы, которые вели в Козельбрух.
Когда он пошёл к колодцу, чтобы умыться, с ним поравнялся Михал - с киркой и лопатой. Сгорбившись шёл он, медленными шагами, с тусклым лицом. Когда Крабат хотел с ним заговорить, он отмахнулся. Они поняли друг друга, не проронив ни слова.
С этих пор Михал будто преобразился. Он закрылся от Крабата и всех остальных, даже от Мертена. Как стена стояла между ним и другими, будто он был уже далеко отсюда.
Так наступил вечер перед Новым годом. Мастер с утра исчез, он не показывался. Сгустилась ночь, мукомолы пошли в постель.
Крабат, хотя он решил бодрствовать, заснул, как и другие. В полночь он проснулся и начал прислушиваться.
Смутный грохот в доме - и крик - и затем тишина.
Мертен, широкоплечий медведь, начал всхлипывать, как ребёнок.
Крабат натянул одеяло себе на уши, впился пальцами в соломенный тюфяк и захотел умереть.
В Новогоднее утро они нашли Михала. Он лежал в камере для муки на полу, потолочная балка упала сверху, она проломила ему затылок. Они положили его на доску и отнесли его в людскую, там они простились с ним.
Юро позаботился о нём: снял с него одежду, обмыл его и уложил его в сосновый гроб, с пучком соломы под затылком. После полудня они вынесли Михала на Пустошь. Они опустили его в яму у дальнего края в ряду холмиков, возле опушки.
Поспешно они зарыли его, ни мгновения дольше необходимого не стали парни задерживаться у его могилы.
Один Мертен остался.
Третий год
Мавританский король
Мастер не появлялся в последующие дни, на это время мельница стихла. Мукомолы лежали без дела на нарах, они мостились у тёплой печки. Был ли когда-нибудь на мельнице в Козельбрухе подмастерье, которого звали Михал? Даже Мертен не говорил о нём, с раннего часа допоздна он сидел и молчал. Лишь единственный раз, вечером новогоднего дня, когда Юро принёс одежду покойника и положил в ногах опустевших нар, Мертен очнулся от оцепенения. Он убежал в овин и до следующего утра запрятался в сено. С тех пор он вёл себя совсем безучастно, ничего не видел и ничего не слышал, ничего не говорил и не делал - он просто сидел.
Мысли Крабата в эти дни постоянно вращались вокруг одних и тех же мучительных вопросов. Тонда и Михал, это было ясно как день, не по случайности умерли, оба в новогоднюю ночь. Что за игра здесь велась - и кем, по каким правилам?
Мельника не было дома до кануна Богоявления. Витко как раз хотел задуть свечу, как открылась чердачная дверь. Мастер показался по пороге, с бледным лицом, будто покрытым известью. Он бросил взгляд на компанию. Что не хватало Михала, он, казалось, не заметил.