Незадолго до утра Крабат проговорил новое заклинание. Он сосредоточил всю силу, что была в его сердце, на Запевщице, пока не поверил, что теперь чувствует её - и тогда он заговорил с ней.
"Кто-то просит тебя, Запевщица, чтоб ты его выслушала, - сказал он. - Ты его не знаешь, но он знает тебя уже давно. Если ты в это утро набрала пасхальной воды, то устрой на обратном пути так, чтобы ты приотстала от других девушек. Ты должна идти одна с кувшином воды: кто-то хочет тебя встретить - и ему не хотелось бы, чтоб это происходило у всех на глазах, потому что нечто касается только тебя и его, и больше никого в мире".
Трижды воззвал он к ней, всё одними и теми же словами. Потом занялось утро, пение и колокола смолкли. Теперь было самое время научить Лобоша чертить пентаграмму и поставить знаки друг другу с помощью щепок от деревянного креста, Крабат отколол их от основания ножом Тонды и дал им обуглиться в кострище.
Крабат на обратном пути так торопился, будто его честолюбие не допускало, чтоб они прибыли на мельницу не первыми. Лобошу с его коротенькими ногами едва удавалось не отставать.
Недалеко от Козельбруха, у первых кустов, Крабат остановился. Он пошарил в своём кармане, затем схватился за голову и сказал:
- Я его оставил лежать у деревянного креста...
- Что? - спросил Лобош.
- Нож.
- Тот, что ты от Тонды получил?
- Да - от Тонды.
Мальчишка знал, что нож Тонды был единственным, что осталось на память о нём у Крабата.
- Тогда мы должны вернуться, - сказал он, - и его забрать!
- Нет, - возразил ему Крабат и понадеялся, что Лобош не заметит обмана. - Давай я один назад сбегаю, так будет быстрее. Ты можешь пока что посидеть под кустами и подождать меня.
- Ты думаешь? - шпингалет подавил зевок.
- Я думаю так, как я сказал.
Пока Лобош усаживался под кустами на мокрой траве, Крабат поспешил назад к тому месту, мимо которого, как он знал, должны были проходить девушки, когда несли пасхальную воду домой - там он спрятался в кустах.
Спустя недолгое время подошли девушки с кувшинами воды и потянулись длинным рядом мимо него. Запевщицы, Крабат видел это, среди них не было. Значит, она его услышала, и она поняла, о чём он просил её издалека.
Затем, когда девушки исчезли, он увидел, как подходит она. Она шла одна, плотно закутанная в свою шерстяную шаль. Тут он шагнул вперёд и встал перед ней.
- Я Крабат, мукомол из Козельбруха, - сказал он. - Не бойся меня.
Запевщица взглянула ему в лицо, совсем спокойно, как если бы она его ожидала.
- Я знаю тебя, - сказала она, - потому что я видела сон про тебя. Про тебя и про одного человека, который замышлял против тебя зло, - но он не беспокоил нас, тебя и меня. С тех пор я ожидала, что встречу тебя - и вот, теперь ты здесь.
- Я здесь, - сказал Крабат. - Но я не могу долго оставаться - меня ждут на мельнице.
- Мне тоже надо домой, - сказала Запевщица. - Мы ещё увидимся?
Она опустила кончик шали в кувшин с пасхальной водой - и, не говоря не слова, смыла Крабату пентаграмму со лба: очень аккуратно и без спешки, как будто это само собой разумелось.
Парень почувствовал, словно она клеймо с него сняла. И Крабат был ей бесконечно благодарен: что она есть и что она стоит напротив него и на него глядит.
Не под солнцем, не под луной
Лобош спал под кустами на опушке. Когда Крабат разбудил его, он сделал большие глаза и спросил:
- У тебя?
- Что?
- Нож!
- А, да, - сказал Крабат.
Он показал ему нож Тонды и дал лезвию выскочить - оно было чёрным.
- Тебе его надо отшлифовать, - заметил Лобош. - И хорошенько смазать жиром - лучше всего собачьим жиром.
- Да, - сказал Крабат. - Надо бы, наверно.
Затем они заторопились домой и столкнулись на полпути с Витко и Юро, которые были у креста убитого и тоже припозднились.
- Нда, - заметил Юро, - успеем ли до дождя? - с этими словами он взглянул на Крабата так, будто недосчитался у него чего-то.
Пентаграмма!
Крабат перепугался. Если он без знака вернётся на мельницу, у Мастера обязательно возникнут подозрения, неминуемо. Тогда может плохо прийтись им обоим, Запевщице тоже. Крабат покопался в кармане в поисках кусочка угля - но его там не было, он знал.
- Идём! - поторопил Юро, - пока мы не получили по шапке! Бежим, бежим!
В тот миг, когда парни выбрались из леса и побежали к мельнице, погода разбуянилась. Порыв ветра сорвал у Витко и Крабата шапки с головы, припустил такой ливень, что Лобош взвизгнул. Мокрые как мыши явились все четверо на мельницу.
Мастер ожидал их, полный нетерпения. Они склонились под воловьим ярмом, они получили пощёчины.
- Где у вас знак, чёрт возьми?
- Знак? - сказал Юро. - Вот он, - и показал на свой лоб.
- Нет там ничего! - крикнул Мастер.
- Значит, проклятый дождь его смыл...
Мельник колебался одно мгновенье, казалось, обдумывал.
- Лышко! - велел он затем. - Принеси мне из очага кусок угля - и шевелись!
Грубыми штрихами он начертил всем четверым над переносицей пентаграмму, что обжигала их кожу как огнём.
- За работу!
Этим утром им пришлось вкалывать дольше и тяжелее, чем обычно, минула целая вечность, прежде чем и у них четверых знак на лбу смылся. Но вот теперь миг настал - в этот раз тоже - и Лобош, маленький Лобош, сумел вдруг взмахнуть полным мешком над головой.
- Ура! - крикнул он. - Только посмотрите, как легко у меня пошла работа! Только посмотрите, какой я стал сильный!
Парни проводили остаток дня за пасхальными пирожками и вином, за песнями и плясками. Рассказывались истории, и про Пумпхута тоже, а Андруш, когда уже изрядно напился, толкнул речь, смысл которой заключался в том, что все мукомолы славные парни, а всех мастеров нужно гнать к чёрту, в самое пекло.
- Давайте выпьем за это! - воскликнул он. - Или кто-то тут другого мнения?
- Нет! - вскричали все и подняли стаканы, только Сташко заверил во всё горло, что он против.
- Гнать к чёрту? - крикнул он. - Пусть Сатана сам придёт и заберёт мастеров к себе! Пусть он им по одному свернёт шею - крак! - вот моё мнение!
- Твоя правда, браток! - Андруш обнял его. - Твоя правда! Побери чёрт всех мельников - а нашего в первую очередь!
Крабат отыскал себе место в углу, достаточно близко к остальным, дабы никто не мог его обвинить, будто он отмежёвывается, и всё же он был здесь больше сам по себе, с краю заварушки, и пока парни пели, и смеялись, и вели громкие речи, он думал о Запевщице: как она встретила его этим утром, по пути домой, и как они стояли рядом и разговаривали друг с другом.
Каждое её слово мог припомнить Крабат, каждое её движение, каждый её взгляд, и он мог бы ещё часами сидеть в своём углу и думать о ней, не замечая, как бежит время, если бы Лобош не уселся рядом с ним на скамейку и не подтолкнул его.
- Мне надо кое-что у тебя спросить...
- Да? - сказал Крабат, стараясь не показывать раздражения.
Лобош был полон тревоги.
- Что Андруш тут только что говорил - и Сташко! Если дойдёт до ушей Мастера...
- А, - бросил Крабат. - Это же просто дурацкие пустые речёвки, разве ты не замечаешь?
- А мельник? - возразил Лобош. - Если Лышко ему об этом расскажет... Представь себе, что он с ними обоими сотворит!
- Ничего он с ними обоими не сотворит, вообще ничего.
- Ты же сам в это не веришь! - крикнул Лобош. - Он этого никогда не потерпит!
- Сегодня вполне, - сказал Крабат. - Сегодня нам можно ругаться на Мастера, прочить ему чуму и холеру в живот - или даже сатану, как ты слышал; за это он на нас сегодня не обидится, напротив.
- Нет? - спросил Лобош.
- Кто раз в году даст выход своей злости, - сказал Крабат, - тот в остальной год куда легче подчинится во всём, чего от него ни потребуют - а такого, как ты заметишь, на мельнице в Козельбрухе великое множество.
Крабат больше не был прежним Крабатом. В последующие дни и недели он жил не под солнцем, не под луной - не здесь где-то. Он делал, что надо было делать, он разговаривал с парнями, он отвечал им на вопросы - но на самом деле он был далеко от всего, что происходило на мельнице: он был возле Запевщицы, и Запевщица была возле него, и мир вокруг был всё ярче, всё зеленее с каждым днём.
Никогда раньше Крабат не обращал внимания, как много существует всевозможной зелени: сотня оттенков травяной зелени, зелень берёз и ив, между ними зелень мха, иногда с мазком голубоватого, молодая, пылающая зелень на берегах мельничного пруда, на каждой изгороди, на каждом ягодном кусте - и тёмная, сдержанная старая зелень сосен в Козельбрухе, в иные часы мрачная, и зловещая, и почти чёрная, но порой, особенно ближе к вечеру, вспыхивающая, словно в позолоте.
Несколько раз за эту неделю, хотя не очень часто, Крабат и по ночам грезил Запевщицей. Это был в основных своих чертах всегда одинаковый сон.
Они шли вместе через лес или сад со старыми деревьями, было по-летнему тепло, и Запевщица была одета в белую блузу. Когда они проходили под деревьями, Крабат клал руку на её плечо. Она наклоняла голову, так что он чувствовал щекой её волосы. Платок с головы слегка сползал ей на шею, и он хотел, чтоб она остановилась и повернулась к нему, потому что тогда он смог бы поглядеть ей в лицо. Но в то же время он знал, что будет лучше, если она этого не сделает: тогда и никто другой не сможет узнать её, обладай тот некто властью подсмотреть его сны.
От товарищей по работе не укрылось, что с Крабатом что-то произошло, что в корне его поменяло - а Лышко ещё раз предпринял попытку закинуть удочку. Это было на неделе после Троицы. Ханцо поручил Крабату и Сташко наточить мельничные жернова. Они поставили их на козлы около дверей мукомольни и молотками углубляли бороздки, от середины жерновов ведущие наружу. Аккуратно наносили они удар за ударом, чтобы получились острые края. Сташко между делом отошёл, ему надо было поточить своё затупившееся лезвие, на что требовалось время. Тут появился Лышко со стопкой пустых мучных мешков подмышкой. Крабат заметил его только тогда, когда тот остановился возле него и заговорил с ним - Лышко всегда подкрадывался бесшумно, даже когда это совершенно не было необходимо.