— Твоё здоровье, брат — на счастье!
— На счастье, брат!
Пока остальные продолжали пить, Крабат сел в сторонке на стопку пустых мешков. Надо ли удивляться, что у него гудела голова — после всего, что он пережил в этот вечер?
Позже подошёл Михал и сел рядом с ним.
— Ты как будто бы кое с чем не разобрался.
— Нет, — сказал Крабат. — Как мог Мастер произвести меня в подмастерья! Разве время моего обучения уже закончилось?
— Первый год на мельнице в Козельбрухе считается за три, — проговорил Михал. — Вряд ли от тебя укрылось, что со времени своего прибытия ты стал старше, Крабат — как раз на три года.
— Но это невозможно!
— Тем не менее, — сказал Михал. — На этой мельнице и многое другое возможно — ты должен был за это время заметить.
Мягкая зима
Какой зима начиналась, такой и осталась она — снежной и мягкой. Лёд у шлюза, на плотине и в мельничном ручье не доставлял парням больших хлопот в этом году. Его живо скалывали, и иногда он по полнедели не намерзал больше. Зато снег шёл часто и обильно — к несчастью нового ученика, который едва поспевал убирать его.
Когда Крабат разглядывал этого Витко — такого тощего и красноносого — ему становилось ясно, что, должно быть, верно сказал Михал про три года, на которые Крабат за это время стал старше — и что, в сущности, он давно должен был заметить это по себе: по своему голосу, по своему телу, по своим силам и по тому, что с начала зимы у него на подбородке и щеках вырос лёгкий пушок, ещё не видимый глазу, но всё же, если провести пальцами, отчётливо ощутимый.
О Тонде он думал снова и снова в эту неделю, ему не хватало его повсюду, и было тяжко оттого, что он не мог посетить его могилу. Он пытался два раза и оба раза недалеко прошёл: слишком много снега лежало в Козельбрухе, Крабат застревал в нём уже после какой-то сотни шагов. Однако он был полон решимости, как только представится случай, сделать третью попытку — и тут приснившийся сон опередил его.
Весна, снег стаял, ветер растопил и унёс его. Крабат идёт через Козельбрух, сейчас ночь и день. Луна стоит на небесах, солнце сияет. Скоро Крабат должен быть у Пустоши — тут он видит в тумане фигуру, приближающуюся к нему. Нет, она отдаляется. Он понимает, что это Тонда.
«Тонда! — кричит он, — стой! Это я — Крабат!»
Ему кажется, будто фигура замешкалась на мгновение. Но как только он начинает идти, она тоже продолжает свой путь.
«Стой, Тонда!»
Крабат переходит на бег. Он бежит так быстро, как может. Расстояние уменьшается.
«Тонда!» — кричит он.
Теперь ему остаётся несколько шагов, — и вот он стоит перед ямой. Яма широкая и глубокая, ни один мостик не ведёт через неё, ни одного бревна поблизости, по которому он смог бы перебраться.
На той стороне стоит Тонда, он развернулся к Крабату спиной.
«Почему ты убегаешь от меня, Тонда?»
«Я не убегаю от тебя. Тебе следует знать, что я на другом берегу. Оставайся на своём».
«Повернись хотя бы ко мне лицом!»
«Я не могу оглядываться, Крабат, я не имею права. Но я слышу, и я отвечу тебе, три раза всего. Теперь спрашивай, что надо спросить».
Что надо спросить? Крабату не нужно раздумывать над этим.
«Кто, Тонда, виноват в твоей смерти?»
«Больше всего я сам».
«А кто ещё?»
«Ты это узнаешь, Крабат, если раскроешь глаза пошире. Теперь последний вопрос».
Крабат размышляет. Много ещё чего он хотел бы узнать…
«Я совсем один, — говорит он. — С тех пор, как ты ушёл, у меня больше нет друзей. Кому я могу довериться, что ты посоветуешь мне?»
Тонда не глядит на него, даже теперь — нет.
«Возвращайся, — говорит он, — и доверяй самому первому, кто позовёт тебя по имени: на него можно будет положиться. И ещё одно, прежде чем я пойду, последнее! Посетишь ли ты мою могилу — это неважно. Я знаю, что ты обо мне думаешь, — это важнее».
Медленно поднимает Тонда руку на прощание. Затем он растворяется в тумане — не повернув головы, он исчезает.
«Тонда! — кричит Крабат ему вслед. — Не уходи, Тонда! Не уходи от меня!»
Он выкрикивает это из самой глубины души — и внезапно слышит: «Крабат!», — кто-то зовёт его. «Проснись, Крабат, проснись!»
Михал и Юро стояли у нар Крабата, они склонились над ним. Крабат не знал, снится ли ему ещё всё это или он уже проснулся.
— Кто меня позвал? — спросил он.
— Мы, — сказал Юро. — Ты бы слышал, как ты кричал во сне!
— Я? — спросил Крабат.
— Хуже некуда было, — Михал ухватил его за руку. — У тебя жар?
— Нет, — сказал Крабат. — Просто сон… — и следом он спешно прибавил: — Кто из вас позвал меня по имени первым? Скажите мне, я должен это знать!
Михал и Юро заявили, что даже не знают, на это они не обратили внимания.
— Но в следующий раз, — заметил Юро, — мы посчитаемся на пуговицах, кому тебя будить — и тогда не будет потом сомнений.
Крабат твёрдо уверился в том, что это точно Михал первым позвал его. Юро, конечно, был хорошим парнем, добродушным до мозга костей, вот только придурком. Тонда, когда они разговаривали друг с другом во сне, мог лишь Михала иметь в виду. Отныне Крабат обращался к тому, когда бы ни потребовался совет или ответ на вопрос.
Михал не разочаровывал его никогда, всегда был готов подсказать ему в любом деле. Только однажды, когда Крабат завёл разговор о Тонде, Михал остановил его.
— Мёртвые мертвы, — сказал он. — Они не станут вновь живыми, если говорить о них.
Михал был кое в чём похож на Тонду. Крабат подозревал, что он тайно поддерживал нового ученика, потому что время от времени видел, как Михал стоял рядом с Витко и разговаривал с ним — как Тонда прошлой зимой иногда разговаривал с Крабатом и помогал ему.
Юро тоже на свой лад заботился о новичке, постоянно пичкая его какой-нибудь едой. «Ешь давай, мальчуган, ешь давай, сколько поместится, тогда будешь большой и сильный и нагуляешь жирок на боках!»
На следующую неделю после Сретения они начали работы в лесу.
Шесть парней, включая Крабата, должны были притащить брёвна, которые в прошлом году нарубили и сложили в лесу штабелями, на мельницу. При глубоком снеге это была нелёгкая задача. Чтобы прокопаться к площадке для дров, им потребовалась целая неделя — и это несмотря на то, что Михал и Мертен рьяно взялись за дело.
Андруш, казалось, мало понимал такое рвение. Он делал ровно столько, сколько требовалось, чтобы согреться.
«Кто за работой мёрзнет, тот осёл, — пояснял он, — а кто потеет — тот ишак».
В полуденное время в эти февральские дни было так тепло, что парни возвращались из леса с промокшими ногами. Когда по вечерам они приходили домой, им приходилось обильно смазывать сапоги жиром, а после разминать кулаками, чтобы кожа оставалась гибкой, иначе за ночь, пока сапоги для просушки висели над печью, она бы закаменела.
Все выполняли эту муторную работу сами — кроме Лышко, который прицепился к Витко и заставлял этим заняться его. Когда Михал заметил, он в присутствии других парней призвал Лышко к ответу.
На Лышко это не слишком произвело впечатление.
— Ну и что с того? — недолго думая заявил он. — Сапоги намокают — а ученики здесь для того, чтоб работали.
— Не на тебя! — сказал Михал.
— Ах вот что! — возразил ему Лышко. — Ты суёшь свой нос в вещи, которые тебя не касаются. Ты тут разве старший подмастерье?
— Нет, — вынужден был признать Михал. — Но полагаю, что Ханцо на меня не обидится, если я всё же скажу тебе впредь разминать свои сапоги самому, Лышко. Иначе может статься, что ты наживёшь неприятности — и ни один человек не посмеет меня упрекнуть, что я тебя не предупреждал.
Неприятности скоро нажил не Лышко.
Вечером следующей пятницы, когда парни в облике воронов расселись на шесте в Чёрной комнате, Мастер объявил им: до его ушей дошло, что один из них тайком протягивает руку помощи новому ученику и незаконно облегчает ему работу, это заслуживает наказания. Затем он повернулся к Михалу.
— С чего это ты помогаешь мальчишке — отвечай!
— Потому что мне жаль его, Мастер. Работа, которую ты с него требуешь, слишком тяжела для него.
— Ты находишь?
— Да, — сказал Михал.
— Тогда послушай теперь меня хорошенько!
Мельник вскочил и оперся руками о Корактор, перегнувшись через него.
— Что я с кого требую или не требую, не твоё собачье дело! Ты забыл, что я Мастер? Что я приказываю, то приказываю, и на этом баста! Я преподам тебе один урок, который ты будешь помнить до конца своих дней! Вон отсюда, все остальные!
Он выгнал мукомолов из комнаты и заперся с Михалом.
Парни в тревоге убрались в свои постели. Они полночи слышали ужасный визг и карканье в доме — затем Михал, шатаясь, поднялся по лестнице, бледный и смятённый.
— Что он с тобой сделал? — хотел узнать Мертен.
Михал обессилено отмахнулся.
— Оставьте меня, прошу вас!
Парни догадывались, кто сдал Михала Мастеру. На другой день они держали совет в камере для муки и постановили отплатить за то Лышко.
— Мы его, — сказал Андруш, — сегодня ночью стащим с нар и надерём ему шкуру!
— Каждый с дубиной! — крикнул Мертен.
— А после, — пробурчал Ханцо, — волосы ему обрезать и лицо намазать сапожным жиром — а потом сажей сверху!
Михал сидел в углу и молчал.
— Скажи и ты что-нибудь, — крикнул Сташко. — В конце концов, это тебя он заложил Мастеру!
— Хорошо, — заметил Михал, — я вам кое-что скажу.
Он подождал, пока они затихли, затем начал говорить. Спокойным голосом говорил он, как Тонда говорил бы на его месте.
— Что сделал Лышко, — сказал он, — это подлость. Но что вы тут задумываете — немногим лучше. В гневе не взвешивают каждое слово — ладно. Но теперь вы излили душу, теперь хватит. Стыдиться за вас — избавьте меня от этого.