Так и получилось, что Крабат рассказал ему всё, что было рассказать. Только о тайне лезвия ножа он не упомянул ни словом, чтобы не рисковать колдовской силой, что в том жила.
— Ты знаешь, — спросил Лобош, — кто виноват в смерти Тонды и Михала?
— Я догадываюсь, — сказал Крабат. — И если моё подозрение подтвердится, я отплачу.
Около полуночи пошёл слабый дождь. Лобош натянул одеяло на голову.
— Не делай так! — сказал Крабат. — Тогда ты не сможешь услышать колоколов и пения в деревне.
Немного позже они различили, как вдали зазвонили пасхальные колокола, и услышали голос Певуньи в Шварцкольме — голос Певуньи и, на смену ему, других девушек.
— Звучит красиво, — сказал Лобош спустя какое-то время. — Чтобы это услышать, можно и под дождём помокнуть.
Следующие часы они провели молча. Лобош понял, что Крабат не хочет разговаривать и не хочет, чтоб ему мешали. Лобошу не сложно было последовать его примеру. Того, что он узнал о Тонде и Михале, хватало, чтоб обмысливать полночи и даже дольше.
Девушки пели, колокола звучали. Через некоторое время снова перестал идти дождь — Крабат этого не заметил. Для него не существовало ни дождя, ни ветра в этот час, ни тепла, ни холода, никакого света и никакой темноты, — для него сейчас существовала только Певунья, её голос и воспоминание о том, как сияли её глаза в свете пасхальной свечи.
На это раз Крабат решил не уходить снова из себя. Разве Мастер не учил их искусству говорить в мыслях с другим человеком «так, чтобы он мог слышать слова и понимал их, как если бы они исходили от него самого»?
Незадолго до утра Крабат проговорил новое заклинание. Он сосредоточил всю силу, что была в его сердце, на Певунье, пока не поверил, что теперь чувствует её — и тогда он заговорил с ней.
«Кто-то просит тебя, Певунья, чтоб ты его выслушала, — сказал он. — Ты его не знаешь, но он знает тебя уже давно. Если ты в это утро набрала пасхальной воды, то устрой на обратном пути так, чтобы ты приотстала от других девушек. Ты должна идти одна с кувшином воды: кто-то хочет тебя встретить — и ему не хотелось бы, чтоб это происходило у всех на глазах, потому что нечто касается только тебя и его, и больше никого в мире».
Трижды воззвал он к ней, всё одними и теми же словами. Потом занялось утро, пение и колокола смолкли. Теперь было самое время научить Лобоша чертить пентаграмму и поставить знаки друг другу с помощью щепок от деревянного креста, Крабат отколол их от основания ножом Тонды и дал им обуглиться в кострище.
Крабат на обратном пути так торопился, будто его честолюбие не допускало, чтоб они прибыли на мельницу не первыми. Лобошу с его коротенькими ногами едва удавалось не отставать.
Недалеко от Козельбруха, у первых кустов, Крабат остановился. Он пошарил в своём кармане, затем схватился за голову и сказал:
— Я его оставил лежать у деревянного креста…
— Что? — спросил Лобош.
— Нож.
— Тот, что ты от Тонды получил?
— Да — от Тонды.
Мальчишка знал, что нож Тонды был единственным, что осталось на память о нём у Крабата.
— Тогда мы должны вернуться, — сказал он, — и его забрать!
— Нет, — возразил ему Крабат и понадеялся, что Лобош не заметит обмана. — Давай я один назад сбегаю, так будет быстрее. Ты можешь пока что посидеть под кустами и подождать меня.
— Ты думаешь? — шпингалет подавил зевок.
— Я думаю так, как я сказал.
Пока Лобош усаживался под кустами на мокрой траве, Крабат поспешил назад к тому месту, мимо которого, как он знал, должны были проходить девушки, когда несли пасхальную воду домой — там он спрятался в кустах.
Спустя недолгое время подошли девушки с кувшинами воды и потянулись длинным рядом мимо него. Певуньи, Крабат видел это, среди них не было. Значит, она его услышала, и она поняла, о чём он просил её издалека.
Затем, когда девушки исчезли, он увидел, как подходит она. Она шла одна, плотно закутанная в свою шерстяную шаль. Тут он шагнул вперёд и встал перед ней.
— Я Крабат, мукомол из Козельбруха, — сказал он. — Не бойся меня.
Певунья взглянула ему в лицо, совсем спокойно, как если бы она его ожидала.
— Я знаю тебя, — сказала она, — потому что я видела сон про тебя. Про тебя и про одного человека, который замышлял против тебя зло, — но он не беспокоил нас, тебя и меня. С тех пор я ожидала, что встречу тебя — и вот, теперь ты здесь.
— Я здесь, — сказал Крабат. — Но я не могу долго оставаться — меня ждут на мельнице.
— Мне тоже надо домой, — сказала Певунья. — Мы ещё увидимся?
Она опустила кончик шали в кувшин с пасхальной водой — и, не говоря не слова, смыла Крабату пентаграмму со лба: очень аккуратно и без спешки, как будто это само собой разумелось.
Парень почувствовал, словно она клеймо с него сняла. И Крабат был ей бесконечно благодарен: что она есть и что она стоит напротив него и на него глядит.
Не под солнцем, не под луной
Лобош спал под кустами на опушке. Когда Крабат разбудил его, он сделал большие глаза и спросил:
— У тебя?
— Что?
— Нож!
— А, да, — сказал Крабат.
Он показал ему нож Тонды и дал лезвию выскочить — оно было чёрным.
— Тебе его надо отшлифовать, — заметил Лобош. — И хорошенько смазать жиром — лучше всего собачьим жиром.
— Да, — сказал Крабат. — Надо бы, наверно.
Затем они заторопились домой и столкнулись на полпути с Витко и Юро, которые были у креста убитого и тоже припозднились.
— Нда, — заметил Юро, — успеем ли до дождя? — с этими словами он взглянул на Крабата так, будто недосчитался у него чего-то.
Пентаграмма!
Крабат перепугался. Если он без знака вернётся на мельницу, у Мастера обязательно возникнут подозрения, неминуемо. Тогда может плохо прийтись им обоим, Певунье тоже. Крабат покопался в кармане в поисках кусочка угля — но его там не было, он знал.
— Идём! — поторопил Юро, — пока мы не получили по шапке! Бежим, бежим!
В тот миг, когда парни выбрались из леса и побежали к мельнице, погода разбуянилась. Порыв ветра сорвал у Витко и Крабата шапки с головы, припустил такой ливень, что Лобош взвизгнул. Мокрые как мыши явились все четверо на мельницу.
Мастер ожидал их, полный нетерпения. Они склонились под воловьим ярмом, они получили пощёчины.
— Где у вас знак, чёрт возьми?
— Знак? — сказал Юро. — Вот он, — и показал на свой лоб.
— Нет там ничего! — крикнул Мастер.
— Значит, проклятый дождь его смыл…
Мельник колебался одно мгновенье, казалось, обдумывал.
— Лышко! — велел он затем. — Принеси мне из очага кусок угля — и шевелись!
Грубыми штрихами он начертил всем четверым над переносицей пентаграмму, что обжигала их кожу как огнём.
— За работу!
Этим утром им пришлось вкалывать дольше и тяжелее, чем обычно, минула целая вечность, прежде чем и у них четверых знак на лбу смылся. Но вот теперь миг настал — в этот раз тоже — и Лобош, маленький Лобош, сумел вдруг взмахнуть полным мешком над головой.
— Ура! — крикнул он. — Только посмотрите, как легко у меня пошла работа! Только посмотрите, какой я стал сильный!
Парни проводили остаток дня за пасхальными пирожками и вином, за песнями и плясками. Рассказывались истории, и про Пумпхута тоже, а Андруш, когда уже изрядно напился, толкнул речь, смысл которой заключался в том, что все мукомолы славные парни, а всех мастеров нужно гнать к чёрту, в самое пекло.
— Давайте выпьем за это! — воскликнул он. — Или кто-то тут другого мнения?
— Нет! — вскричали все и подняли стаканы, только Сташко заверил во всё горло, что он против.
— Гнать к чёрту? — крикнул он. — Пусть Сатана сам придёт и заберёт мастеров к себе! Пусть он им по одному свернёт шею — крак! — вот моё мнение!
— Твоя правда, браток! — Андруш обнял его. — Твоя правда! Побери чёрт всех мельников — а нашего в первую очередь!
Крабат отыскал себе место в углу, достаточно близко к остальным, дабы никто не мог его обвинить, будто он отмежёвывается, и всё же он был здесь больше сам по себе, с краю заварушки, и пока парни пели, и смеялись, и вели громкие речи, он думал о Певунье: как она встретила его этим утром, по пути домой, и как они стояли рядом и разговаривали друг с другом.
Каждое её слово мог припомнить Крабат, каждое её движение, каждый её взгляд, и он мог бы ещё часами сидеть в своём углу и думать о ней, не замечая, как бежит время, если бы Лобош не уселся рядом с ним на скамейку и не подтолкнул его.
— Мне надо кое-что у тебя спросить…
— Да? — сказал Крабат, стараясь не показывать раздражения.
Лобош был полон тревоги.
— Что Андруш тут только что говорил — и Сташко! Если дойдёт до ушей Мастера…
— А, — бросил Крабат. — Это же просто дурацкие пустые речёвки, разве ты не замечаешь?
— А мельник? — возразил Лобош. — Если Лышко ему об этом расскажет… Представь себе, что он с ними обоими сотворит!
— Ничего он с ними обоими не сотворит, вообще ничего.
— Ты же сам в это не веришь! — крикнул Лобош. — Он этого никогда не потерпит!
— Сегодня вполне, — сказал Крабат. — Сегодня нам можно ругаться на Мастера, прочить ему чуму и холеру в живот — или даже сатану, как ты слышал; за это он на нас сегодня не обидится, напротив.
— Нет? — спросил Лобош.
— Кто раз в году даст выход своей злости, — сказал Крабат, — тот в остальной год куда легче подчинится во всём, чего от него ни потребуют — а такого, как ты заметишь, на мельнице в Козельбрухе великое множество.
Крабат больше не был прежним Крабатом. В последующие дни и недели он жил не под солнцем, не под луной — не здесь где-то. Он делал, что надо было делать, он разговаривал с парнями, он отвечал им на вопросы — но на самом деле он был далеко от всего, что происходило на мельнице: он был возле Певуньи, и Певунья была возле него, и мир вокруг был всё ярче, всё зеленее с каждым днём.