Никогда раньше Крабат не обращал внимания, как много существует всевозможной зелени: сотня оттенков травяной зелени, зелень берёз и ив, между ними зелень мха, иногда с мазком голубоватого, молодая, пылающая зелень на берегах мельничного пруда, на каждой изгороди, на каждом ягодном кусте — и тёмная, сдержанная старая зелень сосен в Козельбрухе, в иные часы мрачная, и зловещая, и почти чёрная, но порой, особенно ближе к вечеру, вспыхивающая, словно в позолоте.
Несколько раз за эту неделю, хотя не очень часто, Крабат и по ночам грезил Певуньей. Это был в основных своих чертах всегда одинаковый сон.
Они шли вместе через лес или сад со старыми деревьями, было по-летнему тепло, и Певунья была одета в белую блузу. Когда они проходили под деревьями, Крабат клал руку на её плечо. Она наклоняла голову, так что он чувствовал щекой её волосы. Платок с головы слегка сползал ей на шею, и он хотел, чтоб она остановилась и повернулась к нему, потому что тогда он смог бы поглядеть ей в лицо. Но в то же время он знал, что будет лучше, если она этого не сделает: тогда и никто другой не сможет узнать её, обладай тот некто властью подсмотреть его сны.
От товарищей по работе не укрылось, что с Крабатом что-то произошло, что в корне его поменяло — а Лышко ещё раз предпринял попытку закинуть удочку. Это было на неделе после Троицы. Ханцо поручил Крабату и Сташко наточить мельничные жернова. Они поставили их на козлы около дверей мукомольни и молотками углубляли бороздки, от середины жерновов ведущие наружу. Аккуратно наносили они удар за ударом, чтобы получились острые края. Сташко между делом отошёл, ему надо было поточить своё затупившееся лезвие, на что требовалось время. Тут появился Лышко со стопкой пустых мучных мешков подмышкой. Крабат заметил его только тогда, когда тот остановился возле него и заговорил с ним — Лышко всегда подкрадывался бесшумно, даже когда это совершенно не было необходимо.
— Ну? — спросил он, подмигнув. — Как же её зовут? Она блондинка, или шатенка, или черноволосая?
— Кто? — ответил Крабат вопросом на вопрос.
— Ну — та, — пояснил Лышко, — о которой ты в последнее время всё думаешь. Или ты, может, считаешь, что мы слепые и не замечаем, что она вскружила тебе голову — во сне, может, или так… Я тут знаю одно хорошее средство, чтоб тебе помочь — и ты смог бы с ней встретиться, есть ведь опыт в таком, знаешь ли…
Он огляделся по всем сторонам, затем нагнулся к Крабату и прошептал ему на ухо:
— Тебе надо только сказать мне её имя — и всё дальнейшее я смог бы легко устроить…
— Прекрати! — сказал Крабат. — Не знаю, о чём ты болтаешь. Ты только от работы меня отвлекаешь своими глупостями.
В следующую ночь Крабату снова приснился сон о Певунье, который он уже знал. Вновь они проходили под деревьями, и вновь был тёплый летний день, только на этот раз они вышли к лужайке, что лежала посреди леса, и когда они выступили из-под деревьев, чтобы пересечь прогалину — по ним скользнула, едва они сделали несколько шагов, тень. Крабат набросил свою кофту Певунье на голову. «Скорей отсюда — он не должен видеть твоё лицо!» Он отдёрнул девушку назад, под защиту деревьев. Крик ястреба настиг его, пронзительный и резкий, будто нож вонзился ему в сердце — тут он проснулся.
После, вечером, Мастер вызвал к себе Крабата. Нехорошее чувство было у него, когда он встал перед Мастером и увидел направленный на себя взгляд его единственного глаза.
— Мне надо с тобой поговорить, — мельник смотрелся, как судья, в своём кресле, со скрещенными руками и каменным выражением лица. — Ты знаешь, — продолжил он, — что я высокого мнения о тебе, Крабат, и что в Тайной науке ты можешь добиться кое-чего такого, что никому из твоих товарищей не под силу. Но всё же в последнее время меня посещают сомнения, могу ли я тебе доверять. У тебя есть тайна от меня, ты скрываешь от меня что-то. Разве не умнее было бы держать передо мной ответ добровольно, не заставляя меня за тобой шпионить? Скажи мне откровенно, в чём дело — а после давай обдумаем, как мы вместе могли бы поступить для твоего блага: для этого ещё есть время.
Крабат не колебался ни мгновения с ответом.
— Мне нечего сказать тебе, Мастер.
— В самом деле нет?
— Нет, — сказал Крабат твёрдым голосом.
— Тогда иди — и не жалуйся, если у тебя будут неприятности!
Снаружи в сенях стоял Юро — казалось, там он поджидал Крабата. Теперь Юро потянул его на кухню и закрыл за собой дверь.
— У меня тут кое-что есть, Крабат…
Юро всунул какую-то вещь ему в руку: маленький, высохший корешок на петле из перекрученной тройной верёвки.
— Возьми это — и повесь его себе на шею, иначе поплатишься головой за свои сны.
Сюрприз
Мастер был в следующие дни удивительно приветлив с Крабатом. Он при любой возможности отдавал ему предпочтение перед его товарищами и хвалил его за само собой разумеющиеся вещи, как если бы хотел ему показать, что решил не таить злобу — пока однажды вечером, ближе к концу второй недели после Троицы, они не столкнулись в сенях, когда остальные уже садились за ужин.
— Это я очень кстати тебя встретил, — сказал Мастер. — Иногда, ты ж знаешь, бывает по временам, что настроение плохое — и тогда забудешься, скажешь что-нибудь, откровенную чушь. Короче, тот разговор, что мы недавно вели в моей комнате, ты помнишь, был дурацким разговором. И вдобавок ненужным — ты согласен?
Мастер не дожидался ответа Крабата.
— Я сожалею, — продолжил он на одном дыхании, — если всё, что я сказал в тот вечер, ты принял за чистую монету! Я хорошо знаю, что ты славный парень, уже давно мой лучший ученик и надёжный, как мало кто ещё — ну, ты меня, верно, понимаешь.
Крабат почувствовал себя неприятно: чего мельник хочет от него?
— Чтобы не болтать больше вокруг да около, — сказал Мастер. — Я хотел бы развеять твои сомнения насчёт того, что я на самом деле о тебе думаю. Чего я до этого не разрешал никому из учеников, я разрешаю тебе: в следующее воскресенье я отпускаю тебя с работы, даю тебе свободный день. Можешь отправиться погулять, если хочешь и куда захочешь — в Маукендорф, или Шварцкольм, или Зайдевинкель, мне всё равно. И если ты возвратишься до утра понедельника, мне будет довольно.
— Отправиться погулять? — спросил Крабат. — Что это я забыл в Маукендорфе или где бы то ни было?
— Ну, в деревнях есть кабаки и трактиры, где ты мог бы хорошо провести день, — и там есть девушки, с которыми можно танцевать…
— Нет, — сказал Крабат. — Я о таком не думаю. Что, мне лучше должно быть, чем моим товарищам по работе?
— Тебе — должно, — прояснил Мастер. — Я не вижу причин, почему бы мне не вознаградить тебя за усердие и настойчивость в изучении Тайной науки, которые ты прилагаешь каждый день в гораздо большей степени, чем кто-либо другой.
Утром следующего воскресенья, когда парни готовились к работе, Крабат собирался сделать то же самое. Тут подошёл Ханцо и отвёл его в сторонку.
— Не знаю, что случилось, — сказал он, — но Мастер освободил тебя на сегодня. Я тебе должен напомнить, что до завтрашнего утра он на мельнице тебя видеть не хочет — всё остальное ты знаешь.
— Да, — проворчал Крабат, — уж знаю.
Он натянул свою выходную куртку и — остальные парни в то время должны были работать, как каждое воскресенье — покинул дом.
За дровяным сараем он уселся на траву, чтобы подумать.
Мастер устроил ему ловушку, это было ясно, а значит, сейчас стоило наметить, как в неё не попасться. Одно казалось несомненным в любом случае: он мог пойти куда угодно, только не в Шварцкольм. Лучше всего было бы просто остаться сидеть здесь, за дровяным сараем на солнце, и весь день пробездельничать. Но это бы очень смахивало на то, что он раскусил умысел Мастера. «Тогда, выходит, — в Маукендорф! — подумал он. — А мимо Шварцкольма по большой дуге!»
Но, возможно, это тоже было ошибкой? Возможно, было бы умнее, если бы он не обходил Шварцкольм, а напротив, прошёл бы по нему через центр — ведь это кратчайший путь до Маукендорфа.
Разумеется, встретиться в Шварцкольме с Певуньей он не имел права, ему надо было это предотвратить.
«Певунья! — попросил он девушку, после того как произнёс заклинание. — Я должен тебя кое о чём попросить сегодня — это я, Крабат, прошу об этом. Ты не должна в этот день ни на шаг выходить из дома, что бы ни произошло. И в окно тоже не выглядывай, обещай мне!»
Крабат уповал на то, что Певунья внимет его просьбе. Тут, как раз когда он хотел отправиться в путь, из-за угла дома показался Юро с пустой корзиной для дров.
— А, Крабат — да ты вроде не особенно торопишься уходить. Можно мне немного посидеть с тобой на траве, да?
Как тогда, после провалившейся конеторговли, он, порывшись в кармане, вытащил деревяшку и очертил кругом то место, на котором они сидели, дополнил круг пентаграммой и тремя крестами.
— Ты мог, наверно, догадаться, что с комарами и мухами это никак не связано, — заметил он, подмигнув.
Крабат признался ему, что уже тогда у него были некоторые сомнения.
— Ты устраиваешь так, что Мастер не может нас ни видеть, ни слышать, когда мы сидим здесь и разговариваем, ни вблизи, ни издалека — так ведь?
— Нет, — сказал Юро. — Он мог бы нас видеть и слышать, но он не будет этого делать, потому что он про нас забыл — вот как действует этот круг. Пока мы находимся в нём, Мастер думает о чём угодно — только не о тебе и не обо мне.
— Неглупо, — сказал Крабат, — неглупо… — и внезапно, будто было проронено ключевое слово, его озарило. Поражённо он взглянул на Юро. — Так это ты, — сказал он, — тебя должны благодарить за снег крестьяне — а Лышко за ротвейлеров! Ты не придурок, за какого мы все тебя держим — нет разве? — ты только притворяешься!
— А если бы и так? — возразил Юро. — Не хочу отрицать, я вовсе не такой тупой, как все считают. Но вот ты, не обижайся на меня, Крабат, глупее, чем о себе воображаешь.