…Доцент Сережкин оказался полной противоположностью завучу. Развеселый алкоголик, он мало заботился о впечатлении, которое производит на людей, одевался будто на слет бардовской песни, а хирургический костюм всегда был чудовищно измят, несмотря на то что сестра-хозяйка этот костюм каждый раз тщательно наглаживала (Зиганшин видел это собственными глазами, иначе не поверил бы).
Познакомившись с Зиганшиным, Сережкин стремительно перешел с ним на «ты» и, рассказывая о своей работе, употребил несколько нехороших слов, извинился, мол, медицина без мата – что врач без халата, и продолжил в том же духе. Мстислав Юрьевич не любил сквернословов, но, странное дело, речь Сережкина, несмотря на превалирование ненормативной лексики над другими словами, оказалась удивительно четкой и доходчивой.
Ради интереса Зиганшин посетил одно занятие Сережкина с аспирантами и обнаружил, что, не имея специальной подготовки, тем не менее понимает, о чем идет речь, настолько доцент оказался хорошим преподавателем. А то, что подача материала происходит через «твою мать», так это издержки производства…
Он вел научное направление, не входящее в компетенцию заведующего кафедрой, поэтому был самостоятельной «боевой единицей», а не прислужником Царькова, как остальные, и даже профану Зиганшину было ясно, что Сережкин делает вещи мирового уровня.
Доцент не разглагольствовал о высоких материях, как Царьков, и не тратил энергию на создание внушительного образа себя, как Клименко. Он просто работал и, как Левша, за бутылку делал филигранные операции, выполняя которые в любой цивилизованной стране стал бы богатейшим человеком.
Проведя сложнейшее протезирование клапана, Сережкин переодевался в джинсики и драные кеды, накидывал парусиновую ветровку, от старости давно потерявшую свой первоначальный цвет, и бежал к автобусной остановке, не забывая по дороге посетить магазин. «Пойдем на экскурсию «Люби и знай свой край!», – говорил он заведующему отделением Тиглиеву. – Я покажу тебе прекрасное произведение архитектурного зодчества – пивной ларек!» И, убедившись, что рабочий день официально закончен, друзья исчезали. Обычно через пять минут в ординаторской появлялся Царьков с требованием обхода, и, обнаружив отсутствие двух ключевых фигур, разражался очередным панегириком врачебному долгу и презрительными нападками на «помощничков», которые заняты черт знает чем вместо высокого служения.
Друг Сережкина Тиглиев остался последним кандидатом на роль Человека дождя. Высокий горбоносый мужик лет сорока пяти, он был красив той темной мужской красотой, которая сводит с ума даже самых уравновешенных женщин.
Общения с ним у Зиганшина совсем не получилось, не из антипатии или каких-то принципиальных разногласий, просто Тиглиев вел себя угрюмо на грани хамства со всеми без исключения людьми, кроме, пожалуй, профессора Журавлева.
Являясь заведующим отделением, Тиглиев впрямую не подчинялся Царькову и, наверное, поэтому состоялся как врач. Зиганшин выяснил, что он не достиг такого высочайшего уровня, как Сережкин, но в ургентной хирургии не имел себе равных.
Так горячо пропагандируемое Царьковым милосердие и участие Тиглиев отвергал напрочь. «Жалобы? Короче! Еще короче! Замолчите и отвечайте на мои вопросы! Показывайте!» – вот, пожалуй, весь набор слов, которым Тиглиев пользовался при общении с больными.
Если пациент пытался что-то возразить или высказать собственное мнение, Тиглиев молча протягивал ему бланк отказа от лечения и ручку.
Его можно было бы назвать мизантропом, но при всей внешней грубости заведующий отделением никогда не бросал больных без помощи и отлично знал свое дело.
У Зиганшина создалось смутное впечатление, что Тиглиев – это демоническая версия его самого, и, прикинув, как сам бы отреагировал на присутствие в отделе какого-то непонятного журналистишки, он решил даже не пытаться наладить контакт с этим суровым мужиком.
Тиглиев, как и Сережкин, не верил в виновность Ярослава, выразив свое мнение кратко: «Полный дебил, но не убийца». Столь же лапидарно он отозвался о правоохранительных органах в целом, Зиганшин хотел было возмутиться, но вовремя вспомнил, что он в данный момент журналист.
Обнаружился еще один деликатный момент: Царьков требовал, чтобы Тиглиев ассистировал ему на всех больших операциях, и при этом тормозил его научную карьеру так же, как душил докторскую Сережкина.
Мстислав Юрьевич никогда не понимал, зачем люди делают такие вещи. Как дикари, ей-богу, которые верили, что если сожрешь врага, станешь таким же сильным и умным, как он. Не станешь, увы. Зиганшин считал, что дать человеку профессионально вырасти и раскрыться – долг руководителя, и старался своих подчиненных подтягивать, а не гнобить. Если среди его оперов появлялись толковые ребята, он наставлял их и помогал перейти на руководящую должность, когда подходило время. А потом оказывалось, что у него везде знакомства и друзья, и многие вопросы решались очень просто.
«Кто же из них?» – думал Зиганшин, расхаживая по пустой учебной комнате. Его привел сюда Сережкин, чтобы «журналист» изучил историю кафедры, наглядно представленную на стендах.
Неожиданно для себя Мстислав Юрьевич подпал под таинственное обаяние старинных фотографий и стал внимательно разглядывать, представляя, какие были судьбы и характеры у людей, изображенных на них.
«Теперь уже никогда не узнать правды, – думал он, вглядываясь в застывшие лица на портретах, – когда уходишь, становится важным не кем ты был, а каким тебя помнят. И кто помнит лучше, друзья или враги».
Зиганшин нахмурился, вспомнив про женщин, найденных в сарае Реутова. Удастся ли когда-нибудь узнать их имена? Кто они были, как выглядели и что им удалось сделать прежде, чем они были убиты? Помнит ли кто-нибудь о них сейчас, тоскует ли, а может быть, еще ждет…
Но прошлое – это такой игрок, который никогда не открывает все свои карты.
Если не вычислить Человека дождя, его давние жертвы так и останутся безымянными. Родители их могут быть еще живы и проводят дни в тоске и неведении, вздрагивая от каждого стука в дверь. А если у этих женщин были мужья и дети, они должны знать, что произошло, что мама не бросала их.
Но как ни хотел Зиганшин поймать серийного убийцу, вынужден был признать, что покамест продвинулся очень мало.
За последнюю неделю он узнал много нехорошего о здравоохранении и его оптимизации, о том, что коллектив научных работников – ужасное кубло, или, как говорила его мама, «кобрятник», но эти сведения нисколько не приблизили его к разгадке.
Когда Фрида рассказала, как ее выгнали из аспирантуры, Мстислав Юрьевич отнесся к словам девушки с долей скепсиса, решив, что она не лжет, конечно, а просто неправильно поняла ситуацию. Теперь, узнав академическую кухню изнутри, он поверил, что соседка говорила чистую правду.
Но как ни страшен мир науки, все же очень сомнительно, что серийный убийца нашел в нем пристанище. Царьков? Сволочь и нарцисс, но, кажется, вполне доволен миром и собой, адекватно реализует свои амбиции, к чему еще рисковать? Особенно если имеешь административный ресурс извести неугодного тебе человека придирками и доносами в вышестоящие инстанции. Клименко? Типичный эпилептоид, и по психотипу в принципе подходит. Но с другой стороны… Миром, может, он и недоволен, а вот собой – полностью! И череда молодых жен косвенно свидетельствует, что у него нет особых сексуальных проблем.
Доцент Сережкин? Только если ему ставят бутылку за каждую убитую женщину. Ну а завотделением слишком явно ненавидит человечество, чтобы быть тайным маньяком.
Зиганшин понял, что не может судить объективно, потому что искренне восхищается Сережкиным и Тиглиевым и совсем не хочет думать о них плохо.
Впрочем, «подходит – не подходит», «может – не может» – это не что иное, как гадание на кофейной гуще. Если серийный убийца настолько организован, что умеет носить «маску нормальности», то маска эта может быть любой: и мизантроп, и алкаш, и кто угодно.
Поэтому нужно отбросить психологическую лабуду и сосредоточиться на сборе оперативной информации. Покопаться в прошлом этих людей, не было ли у них точек пересечения с Реутовым, не пропадали ли люди в их окружении, да просто изучить биографии, иногда благодаря рутинным проверкам всплывают самые неожиданные вещи.
Если бы Леша Кныш был хоть вполовину таким добросовестным, как Лиза! И если бы на него хоть на десять процентов так же действовал авторитет начкрима! Но Леша – бездельник и разгильдяй, он ни за что не станет делать ничего сверх самого необходимого. Мстислав Юрьевич пытался работать с ним одной командой, но Кныш высказался в духе, что за Михайловского и за скелеты, конечно, спасибо, а дальше мы сами.
И самолюбивый Зиганшин не мог заставить себя позвонить ему снова.
– Мстислав Юрьевич, вы здесь? – произнес кокетливый голос, и начкрим чуть не выпрыгнул в окно на манер гоголевского Подколесина.
На пороге стояла Оксана Васильевна Черных, терапевт отделения. Зиганшин скрипнул зубами. Вот кого бы он с удовольствием стал подозревать, если бы не женский пол!
Черных была очень ухоженной женщиной средних лет с умеренно расплывшейся фигурой и круглым поросячьим лицом. Волосы, черные и густые, были хороши, но она убивала всю их прелесть, заплетая на макушке в девичью косу, неуместную ни для возраста, ни для должности.
Зиганшин терпимо относился к некрасивым женщинам, признавая, что многие бывают чертовски обаятельны, и смотреть на них порой приятнее и интереснее, чем на скучные правильные лица. Но к Оксане Васильевне лучше всего подходил старомодный эпитет: «отталкивающая внешность».
Работы у Черных было мало, и она целыми днями просиживала в ординаторской, создавая вокруг себя атмосферу конфликта и психологического напряжения, без чего не могла существовать, как рыба без воды. Наблюдая за ней, Зиганшин от души порадовался, что служит в мужском коллективе и гарантирован от инсинуаций таких вот стерв.