– Да что ты все останавливаешься? – рассердился Шурка. – Я так еще больше устаю.
Таня сделала несколько шагов. Но ноги топали вхолостую. Словно под ногами ехало.
Прохожий поодаль взмахнул руками – и мягко, как ватный, упал.
Зеленоватый дом наблюдал. Скалился балконами.
– Ему как будто смешно, – изумленно пробормотала Таня.
Тротуар под ними дернулся, как скатерть под чашкой, – и Шурка свалился. Лежал как жук, только руки и ноги медленно загребали воздух.
Таня поднатужилась, перекатила его на живот. Но никак не могла поднять.
Голубоватая тень накрыла их. Сверху протянулась рукавица. Схватила Шурку за воротник, потащила вверх. Поставила на ноги. Выпустила.
– Спасибо, – только и успела сказать Таня.
Прохожий даже не обернулся, нетвердо продавливая ботами ямки в снегу. То ли мужчина, то ли женщина – не понять.
Шурка выпрямился. На коленях, на рукавах повисли бомбочки снега.
Таня смотрела остолбенело. Она больше не сомневалась: заснеженный тротуар тянуло, как белую ленту. Столько времени и сил они потратили, а все равно недалеко ушли от зеленоватого дома! Движение было едва заметным глазу, но несомненным. Таню мотнуло в сторону, она едва удержала равновесие.
Шурка подхватил сестру, посмотрел в ту же сторону, что и она, но не увидел ничего особенного: дом как дом, старинный, облезлый. В Ленинграде таких много.
Таня шевельнула губами, будто сказала что-то, вздохнула и побрела вперед. Но теперь замер Шурка: из арки дома вышли женщина с мальчиком. Они шли как против ветра – сильно наклонившись вперед. Тянули санки. К санкам была привязана доска. А на доске – мумия, туго завернутая в белую ткань. Санки взвизгивали, попадая на утоптанную тропинку, заезжали полозьями в нетронутый сугроб, и женщина и мальчик наклонялись еще больше. Мумия равнодушно задирала вверх ступни.
Санки свернули за угол. И только тогда Шурка отвел взгляд, проглотил комок в горле.
– Таня…
Она опять остановилась, но не повернулась к брату – смотрела на дом. Дом смотрел на Таню.
– Мы идем, идем, идем… А он все тут.
– Что ты, Танька, сочиняешь, – испугался Шурка.
– Тротуар двигается, ты что, не видишь?
Шурка хотел на нее рассердиться. Но сам вдруг почувствовал, что стороны улицы, как два берега или половинки разводящегося моста, отплывают друг от друга. Площадь Жертв революции тронулась, поехала, как набирающая ход карусель. Белесое небо – тоже. У Шурки закружилась голова.
– Шурка…
Таня, чуть не упав, присела на каменную тумбу. А Шурка, покачнувшись, схватился за сестру.
– Это он, – голубоватыми губами прошептала Таня. – Он что-то с нами делает.
И выдохнула:
– Город. Он нас морит как тараканов. Все это нарочно. Он не хочет, чтоб мы жили.
– Нас, Танечка, немцы морят.
Таня глядела на снег, на круглые мыски своих валенок. Пожала плечами.
– Такой красивый. А мы в нем так некрасиво жили.
– Ты считаешь, мы сами виноваты?!
Она съехала с тумбы, огляделась: дома, их стройный ряд, уходивший к мосту, крыши под снегом, иней на деревьях. И беспомощно крикнула – крышам, слепым домам, сама не знала кому:
– Это нечестно! Слышишь? Жестоко! Ты только отнимаешь! Твоя красота – красивенькое вранье! Ненавижу!
Воздух зашелестел. Таня оглянулась. Шурка задрал подбородок. Воздух взвыл. Хлопнуло. Дом кивнул. Балкончик сорвался вниз. Брызнул снег. Гипсовые столбики покатились как кегли. Шурке лишь ушибло ногу. Дом промахнулся. Оскалился зубами-кирпичами. Воинственно топорщились на крыше каменные фигуры и вазы, как перья индейца на тропе войны.
– Ты это видел?! – заорала Таня. – Он!
Воздух опять засвистел.
– Бежим!
Шурка схватил ее за руку. Поволок.
И там, где только что стояла Таня, хлопнулась, разлетевшись снежными и каменными брызгами, большая ваза.
– Это был обстрел, – неубедительно настаивал Шурка.
– А атланты тогда? Скажешь, каменные?
– Тоже обстрел. Просто мы не слышали, как начался.
– Ох, только бы Бобка…
Когда они добрались домой, на лестнице было совсем темно.
– Как мы могли оставить Бобку одного! – все твердила Таня. – Никогда себе не прощу.
– Ничего-ничего, – бормотал Шурка. – Видишь, дом цел.
– А вдруг и он…
В темноте поднимались, нащупывая ногой ступеньки и шлепая ладонями вдоль стен.
– Все, больше никогда не разделяемся, понял? Только вместе!
– Бобка! – не выдержал, крикнул вверх, в раковину лестницы, Шурка. – Ты дома?
– Бобка!
– Таня, он дома. Просто не слышит.
Но Шурка сам себе уже не верил.
Таня пыхтела и отдувалась. Потом не могла попасть ключом в замочную скважину. Он плясал у нее в пальцах.
– Ты же видел. Ты же видел сам…
– Бобка, Бобка! – дрожащим голосом звал Шурка.
Ключ звякнул, пропал внизу в темноте, как на дне колодца. Таня опустилась на корточки и принялась шарить по полу.
– Таня, ну что же ты копаешься!
Вдруг дверь квартиры открылась сама, на пол лег дрожащий клин света, показал черную палочку ключа. Таня схватила его. Подняла взгляд. В дверях стоял Бобка, а на полу – свеча. Держать ее Бобка не мог: в одной руке у него была большая витая булка с маком, в другой – надкусанная груша.
– Ты… э-э-э… чего шапку снял? – промямлила Таня.
Они с Шуркой уставились так, словно Бобка был привидением. Давно не мытые Бобкины волосы стояли кустом. Свеча подрагивала. Тени ходили по стенам. По потолку. По Бобке, по булке, по груше. Откуда-то поддувало холодком. Они даже забыли отругать Бобку за то, что он без разрешения вылез из-за комода.
Есть Бобка не спешил. Он явно был сыт. Груша успела слегка заржаветь.
– Я уже одну съел, – объяснил он и засмеялся.
– Дай, – не выдержала Таня.
Бобка охотно протянул ей обе руки. Таня и Шурка схватились одновременно. Разломили булку. Таня не сразу смогла укусить грушу. Но справилась. Промычала что-то с набитым ртом.
Бобка засмеялся:
– Вкусно?
Шурка жевал, закрыв глаза: после блуждания на морозе есть хотелось в сто раз сильнее.
– Вкусно? – улыбался до ушей Бобка.
Таня помотала головой: неописуемо.
Она даже не спросила – откуда. Ясно же откуда. Только один человек мог ее привезти. Из далеких краев.
Дом, мумия на саночках, пухнущие улицы, каменная ваза – все забылось. Все было уже неважно.
– Мама!!! – радостно завопили в два голоса Таня и Шурка в темноту коридора. – Мамочка! Мы здесь!
Глава 48
В комнате было темно. От свечи ложились длинные шевелящиеся тени. Комод был выдвинут почти на середину комнаты. Печенья у стены не было.
Бублик обнаружился на кровати. Ткнулся Тане в руку. Из пасти у него пахло карамелью.
– Балбес, – сказала Таня и поцеловала его в мягкий лобик. – Мама, ты здесь? – спросила она темноту. Никто не ответил. Подняла свечу.
Диван тоже стоял под углом – будто кто-то рванул его от стены изо всех сил.
От груши на руку стекал сок, Таня его слизывала.
– Мама?
Люстра мерцала сверху стекляшками, посылая обратно свет свечи. Словно подмигивала: знаю все, но не скажу, нет-нет, и не просите.
– В ванной ее тоже нет, – возник в дверях Шурка.
Таню осенило. Она отодвинула Шурку, высунула голову в коридор:
– Тетя Вера! Это ты?
Пламя свечи запрыгало на сквозняке. Дверь на кухню поскрипывала, сквознячок прикидывал и все не мог решить: закрыть ее? не закрыть?
– Может, она пришла, а нас нет – и она пошла искать нас? – предположил Шурка. – Бобку накормила и пошла. – Посмотрел на Бобку: физиономия брата показалась ему подозрительной. – Бобка, ты ей сказал ведь, что мы за ней пошли?
Тот замялся.
– Она на кухне? – подсказала Таня.
– Наверно, колет дрова? – уточнил Шурка.
Только что-то ни звука не доносилось.
– Ты на кухне? – крикнула Таня.
Она сама уже не знала, кого имеет в виду – маму или тетю Веру.
– Не ходи туда, – наконец выдавил Бобка. – Туда не надо.
– Бобка, что? – обернулся Шурка.
– Там с той тетей…
– С Маней? – подсказал Шурка.
– С мамой? – еле выговорила Таня.
Бобка спокойно смотрел круглыми глазами.
– Нет, с той злой, – мотнул он головой. – С ней… нехорошо.
Таня и Шурка тотчас бросились на кухню. Таня застыла на пороге. Шурка заглянул – и замер.
Тети Веры на кухне не было. Из окна с сорванной светомаскировкой струился тихий лунный свет. Стекло вынесло взрывной волной. В кухне стояла черная студеная ночь. Большую, давно остывшую плиту покорежило; она уже не могла рассказать, что случилось.
Нашлось и печенье – оно горкой лежало на столе. В лунном свете оно было похоже на руины игрушечного замка.
Дворничиха сидела за столом, откинувшись на спинку стула. Руки лежали на столе, как будто она хотела сделать что-то совсем обычное – например, разложить пасьянс или накрасить ногти. И даже глаза у нее были открыты. У руки стопкой лежали хлебные карточки. У другой руки – топор. Лунный лучик нарисовал на нем полоску. Изо рта у Шурки, у Тани, у подошедшего Бобки вырывался парок. А вот у дворничихи – нет.
Напротив дворничихи на стуле сидел мишка. Желтоватый глаз блестел выпуклым лунным бликом. Четырьмя дырочками глядела пуговица.
Он улыбался.
– Я мишку позвал. А он не идет, – сообщил Бобка.
Таня вывела его из кухни, решительно закрыла дверь, прижала покрепче. Она дышала так, будто пробежала всю лестницу вверх и вниз.
– А что с ней? – полюбопытствовал Бобка. – Я ее тоже звал, она не пошла. И почему у нее так много хлебных карточек?
– Э-э-э-э… – потянул Шурка.
– Ничего особенного. Она превратилась в куклу, – быстро проговорила Таня.
– Это как?
Таня пожала плечами.
– С некоторыми бывает.
– Потому что она была злая?
– Отстань, Бобка, – не выдержала Таня. – Сказано тебе: так иногда бывает.
Прикрыла на ходу рукой пламя свечи от сквозняка.
– Печенье осталось там, – просипел Шурка, когда они вернулись в комнату. – И мишка.