Том Ванадий, наоборот, не сомневался в том, что найти Каина, который, похоже, заранее продумал свои действия на случай, если нападение на Целестину не удастся, будет очень непросто. Ванадий полагал, что маньяк или залег на дно где-нибудь в городе… или уже покинул территорию, на которую распространялась юрисдикция УПСФ.
– Возможно, ты и прав, – пробурчал Беллини, прежде чем уйти, – но ты воспользовался возможностью провести незаконный обыск, тогда как я не могу войти в чужой дом без подписанного судьей ордера.
Целестина чувствовала, что мужчин связывала близкая дружба, но и уловила нотку напряженности, возможно связанную с упоминанием незаконного обыска.
После ухода Беллини Том подробно допросил Целестину, делая упор на изнасилование Фими. И хотя тема эта по-прежнему причиняла боль, она могла лишь поблагодарить детектива за его вопросы. Без них, несмотря на огромный резервуар надежды, она позволила бы своему воображению одну за другой рисовать ужасные картины, и в ее голове Уолли умер бы добрую сотню раз.
– Твой отец напрочь отрицал, что Фими изнасиловали. Как мне представляется, потому, что в этом вопросе полностью полагался на Божественное правосудие.
– Частично да, – согласилась Целестина. – Но поначалу отец хотел, чтобы Фими назвала насильника, чтобы этого человека арестовали и осудили. Отец пусть и баптист, но ему не чужда жажда мести.
– Рад это слышать, – чуть улыбнулся Том. Вроде бы с иронией, но кто мог правильно истолковать выражение столь изуродованного лица.
– И даже после того, как Фими ушла… отец надеялся выяснить, кто этот человек, чтобы посадить его в тюрьму. Но потом что-то в нем изменилось… года два тому назад. Внезапно он захотел оставить все как есть, вверить правосудие в руки Господа. Он говорил, если насильник такой зверь, как рассказывала Фими, тогда Ангел и я будем в опасности, даже если мы узнаем его имя и обратимся в полицию. Не вороши осиное гнездо, не буди зверя, и все такое. Я и представить себе не могу, почему он вдруг передумал.
– Я знаю, – ответил Том. – Теперь. Благодаря тебе. Он передумал из-за меня… моего лица. Это дело рук Каина. Большую часть тысяча девятьсот шестьдесят пятого года я провел в коме. Когда я пришел в себя и смог принимать посетителей, я попросил позвать твоего отца. Примерно два года тому назад… как ты и говоришь. От Макса Беллини я узнал, что Фими умерла при родах, а не в дорожно-транспортном происшествии, и полицейский инстинкт подсказал Максу, что Фими изнасиловали. Я объяснил твоему отцу, почему этим насильником мог быть только Каин. Я хотел, чтобы он рассказал мне все, что знал. Но полагаю… сидя в палате, глядя на мое лицо, он решил, что Каин – самое большое осиное гнездо, какое только может существовать, и не захотел подвергать дочь и внучку неоправданному риску.
– И вот к чему это привело.
– И вот к чему это привело. Но даже если бы твой отец все рассказал, ничего бы не изменилось. Поскольку Фими не назвала имени насильника, я не смог действовать более эффективно.
На кроватке, составленной из двух стульев, рядом с матерью, Ангел испуганно вскрикивала во сне. Целестина не могла сказать, что ей снилось, но определенно не желтые цыплята.
– Тихо, сладенькая, тихо, все хорошо, – шептала Целестина и гладила дочку по лбу и волосам, пока ее прикосновения не прогнали дурной сон.
В поисках чего-то недоговоренного, факта, который мог бы объяснить, отчего имя Бартоломью так глубоко запало в подсознание маньяка, Ванадий задавал все новые вопросы, пока наконец Целестина не вспомнила и не поделилась с ним искомой информацией: Каин, насилуя сестру, крутил и крутил на магнитофоне черновой вариант проповеди «Этот знаменательный день».
– По словам Фими, этот псих полагал, что это забавно. Но голос отца при этом и… ну, возбуждал его, возможно, тем, что Фими испытывала большее унижение, ибо, насилуя ее под проповедь нашего отца, он унижал и его. Но об этом мы папе так и не рассказали. Не видели особого смысла.
Какое-то время Том сидел, наклонившись вперед, вглядываясь в виниловые плитки пола, обдумывая ее слова. Потом заговорил:
– Связь, конечно, есть, но мне далеко не все ясно. Итак, он получал дополнительную остроту ощущений, насилуя Фими под аккомпанемент проповеди ее отца… и, возможно, пусть он этого не понимал, слова преподобного запали ему в душу. Я не думаю, что наш трусливый женоубийца обладает чувством вины… хотя, кто знает, может, твой отец сотворил чудо и брошенное им семечко проросло.
– Мама всегда говорит, что свиньи точно полетят, если папа сочтет нужным убедить их, что у них есть крылья.
– Но в проповеди «Этот знаменательный день» Бартоломью – апостол, историческая фигура, и он используется как метафора, с тем чтобы показать последствия наших самых обычных дел.
– И что?
– Он – не реальный, ныне живущий человек, которого следует бояться Каину. Откуда у него взялась эта навязчивая идея? Почему он ищет Бартоломью? – Он встретился взглядом с Целестиной, словно она могла ответить на его вопросы. – А существует ли настоящий Бартоломью? И какое отношение имеет он к нападению на тебя? Есть ли здесь какая-то связь?
– Я думаю, мы свихнемся, как и он, если попытаемся разобраться в его перевернутой с ног на голову логике.
Ванадий с ней не согласился:
– Я думаю, он одержим злом, но не считаю его сумасшедшим. И он глуп, каким зачастую бывает зло. Он слишком самодовольный и тщеславный, чтобы признать собственную глупость, поэтому и попадает в ловушки, которые сам же и ставит. Но глупость не делает его менее опасным. Он даже более опасен, чем мудрый человек, думающий о последствиях.
Монотонным, гипнотизирующим голосом, убедительными доводами, неспешностью манер, меланхоличностью, умом, светящимся в серых, особенно прекрасных на изуродованном лице глазах, Ванадий напоминал мощную гранитную глыбу, которая устояла бы в любом катаклизме, укрыла бы от любой опасности.
– Все полисмены такие же философы, как вы? – спросила Целестина.
Ванадий улыбнулся:
– Только те, кто вначале побывал в священниках. Да, мы любим поразмышлять. Насчет остальных… их немного, но, наверное, больше, чем ты думаешь.
Шаги в коридоре привлекли их внимание к открытой двери. В комнату ожидания вошел хирург, во всем зеленом, только что из операционной.
Целестина поднялась, сердце забилось в груди, его удары напоминали приближающиеся шаги человека, несущего дурную весть. И в голове теснились ужасные мысли. Но две секунды спустя хирург развеял ее опасения:
– Операция прошла хорошо. Сейчас он в реанимации, но скоро его переведут в палату интенсивной терапии. Состояние у него тяжелое, но я уверен, что до окончания этого дня положение улучшится. Он выкарабкается.
Этот знаменательный день. Завершение одного дает начало другому. Но, слава богу, на этот раз обошлось без завершения.
На миг освобожденная от необходимости быть опорой спящей Ангел и Уолли, Целестина повернулась к Тому Ванадию, увидела в его серых глазах печаль и надежду, которые испытывала сама, увидела в его изуродованном лице уверенность в том, что добро всегда возьмет верх над злом, прислонилась к нему и наконец позволила себе расплакаться.
Глава 72
В своем «форде», с вышитыми подушками, картинами Склента и книгами Зедда, Каин Младший, для всех Пинчбек, покинул район Залива, можно сказать, через черный ход. По шоссе № 24 доехал до Орехового Ручья. Орехов он там не заметил, зато нашел гору и небольшой заповедник с милым названием: «Гора дьявола». Шоссе № 4 привело его к Антиоху, реку он пересек к западу от Бетел-Айленд. Те, кто занимался расширением своего словарного запаса, знал, что слово «bethel» означает «святое место».
От дьявола к святым местам и дальше мчался Младший по шоссе № 160, которое гордо именовалось живописной дорогой, хотя в эти предрассветные часы он видел лишь тьму. Следуя извилистому руслу реки Сакраменто, шоссе № 160 вело Младшего от одного маленького городка к другому.
Между Айлетоном и Локом Младший обнаружил на лице несколько болевых точек. Пальцы его не нащупывали ни припухлости, ни порезов, ни царапин, в зеркале заднего обзора он видел классические черты лица, от одного взгляда на которое женские сердца начинали биться сильнее, чем от любого из амфетаминов.
Тело тоже болело, особенно спина, ему крепко досталось от Целестины. Он вспомнил, как врезался в пол подбородком, и решил, что повредил лицо сильнее, чем ему поначалу показалось. Если так, то скоро проявятся синяки, но они со временем сойдут, а в промежутке только добавят ему привлекательности, потому что женщинам захочется утешить его и поцелуями снять боль, особенно если они узнают, что синяки – результат жестокой схватки с насильником, который набросился на соседку.
Однако болевые точки на лбу и щеках досаждали ему все сильнее, поэтому он остановился на автозаправочной станции около Кортленда, купил в автомате бутылку пепси и запил ею еще одну капсулу антигистаминного. Заодно принял противорвотное, четыре таблетки аспирина и, хотя кишечник вел себя паинькой, дозу закрепляющего.
Подстраховавшись на все случаи жизни, за час до рассвета Младший прибыл в Сакраменто. Жители этого города, название которого на итальянском и испанском означает «причастие», отдают предпочтение другому названию: «Всемирная столица камелий», благодаря проводящемуся в начале марта десятидневному фестивалю. Уже в середине сентября рекламные щиты сообщали об этом выдающемся событии. Камелия, как куст, так и цветок, получила свое названия от Камелия, миссионера-иезуита, который в восемнадцатом веке привез его из Азии в Европу.
Дьявольские горы, святые острова, причастие в образах реки и города, иезуиты – Младшему становилось не по себе от встречающихся за каждым поворотом упоминаний о высших силах. Веселенькая у него выдалась ночь, сомневаться в этом не приходилось. Наверное, он не очень бы и удивился, если б в зеркале заднего обзора увидел севший ему на хвост синий «студебекер» Томаса Ванадия, с призраком детектива за рулем, разложившимся трупом Наоми на пассажирском сиденье и устроившимися сзади Викторией Бресслер, Долговязым, Бартоломью Проссером и Недди Гнатиком. «Студебекер», набитый призраками, словно клоунский автомобиль в цирке, хотя, наверное, Младший не нашел бы ничего забавного, когда распахнулись бы дверцы и призраки полезли наружу.