Ангел обожала устраиваться с доской для рисования на диване у окна в комнате Барти, смотреть на дуб и рисовать картинки, черпая вдохновение в говорящей книге, которую они слушали в тот момент. Все сходились во мнении, что для трех лет она рисовала очень даже хорошо, и Барти очень хотелось увидеть, так ли оно на самом деле. Хотелось ему увидеть и Ангел.
– Слушай, Ангел, – в голосе мальчика слышалась искренняя забота, – книга действительно страшная. Если хочешь, давай послушаем другую.
– Мы хотим страшную книгу, особенно если в ней есть пауки, – пропищала Пикси Ли.
– Хорошо, будем слушать страшную.
– Я ИНОГДА ДАЖЕ ЕМ ПАУКОВ С МОЕЙ ИКРОЙ.
– Так кто у нас грубый?
Тем утром, когда все и произошло, Эдом проснулся рано, вырвавшись из кошмарного сна о розах.
Во сне он перенесся на тридцать лет в прошлое. Ему шестнадцать. Двор. Лето. День жаркий, воздух недвижный и тяжелый, словно вода в пруду, пропитанный ароматом жасмина. Под огромным раскидистым дубом травяной ковер. Там, где на траву падают лучи солнца, она ярко-зеленая, в тени – темно-изумрудная. Толстые вороны, черные, словно ошметки ночи, то взлетают, то садятся на ветви, каркающие, взбудораженные. Прыгают с ветви на ветвь, черные демоны. Кроме карканья, слышатся глухие удары кулаков, сильные удары, и тяжелое дыхание отца. Он всегда так дышит, наказывая детей. Эдом лицом вниз лежит на траве, молчит, потому что балансирует на грани потери сознания, уже слишком сильно избитый, чтобы протестовать или молить о пощаде, прекрасно знающий: крик боли только вызовет у отца приступ ярости и новые, еще более жестокие удары. Отец сидит на нем и молотит кулаками по спине, по бокам. Высокие заборы и кусты скрывают происходящее от соседей, но они все знают, давно знают. Увы, их воспитательные методы отца волнуют куда меньше, чем ворон. На траве лежат осколки фарфорового кубка, врученного Эдому за выращенную розу, символа его греховной гордости, свидетеля самого знаменательного момента его жизни. Сначала его били кубком. Потом в ход пошли кулаки. А теперь отец перевернул его на спину и заталкивает вырванные с корнем розы ему в рот, с землей и шипами, не замечая, что шипы рвут ему самому ладони, заталкивает и заталкивает, раздирая в кровь кожу и губы. «Ешь свой грех, парень, ешь свой грех», – приговаривает он. Эдом не хочет есть розы, но он боится за свои глаза, шипы слишком близко подбираются к его глазам, зеленые острия уже касаются ресниц. Но на сопротивление нет сил, оно подорвано ударами кулаков и годами страха. Он открывает рот, чтобы поскорее с этим покончить, позволяет затолкать в него розу, чувствует языком горечь зеленого сока, острия шипов. И тут появляется Агнес. Она бежит по двору и кричит: «Прекрати, прекрати!» Агнес только десять лет, она худенькая, прямо-таки тростиночка, но она осознает свою правоту, до того момента сдерживаемую собственным страхом, воспоминаниями об избиениях, выпавших на ее долю. Она кричит на отца и ударяет его книгой, которую вынесла из дома. Библией. Ударяет отца Библией, которую он читал им каждый вечер. Он роняет розы, выхватывает святую книгу из рук Агнес, отшвыривает от себя. Вновь берется за розы, чтобы скормить сыну обед из греха, но Агнес опять возникает рядом, с Библией в руках, и говорит то, что они все знают, но не решались сказать, даже Агнес не решалась сказать после этого дня, до самой смерти старика, но тут решается, протягивая к нему Библию, чтобы он видел золотой крест, выдавленный в переплете из кожзаменителя. «Убийца, – говорит Агнес. – Убийца». И Эдом знает, что теперь они покойники, что отец в ярости убьет их прямо здесь, в эту самую минуту. «Убийца», – обвиняет отца Агнес под защитой Библии, и говорит она не о том, что он убивает Эдома, а о матери, которую он убил три года тому назад. Они слышали его в ту ночь, слышали шум короткой, но яростной борьбы, и знали, что никакой это не несчастный случай. Розы выпадают из расцарапанных, пропоротых шипами рук отца, выпадают дождем желтых и красных лепестков. Он поднимается, делает шаг к Агнес, его кулаки обагрены кровью, своей и Эдома. Агнес не отступает, лишь выше поднимает книгу, солнечные лучи ласкают крест. Вместо того чтобы вновь вырвать у нее книгу, их отец уходит в дом, наверняка чтобы вернуться с дубинкой или плетью… однако в тот день они больше его не видят. Потом Агнес, с пинцетом, чтобы вынимать вонзившиеся шипы, тазиком теплой воды, чистой тряпкой, йодом, «неоспорином» и бинтами, занимается ранами Эдома. Джейкоб вылезает из-под крыльца, откуда он в ужасе наблюдал за тем, что вытворял отец. Его трясет, он плачет, лицо его раскраснелось от стыда за то, что он не вмешался, хотя поступил правильно, спрятавшись, ибо, если отец за что-то бьет одного близнеца, потом за компанию достается и второму. Агнес успокаивает Джейкоба, привлекает его к обработке ран Эдома, а Эдому говорит: «Я люблю твои розы, Эдом. Я люблю твои розы. Бог любит твои розы, Эдом». Над головой замолкает хлопанье крыльев, вороны утихомириваются, больше не каркают. Воздух по-прежнему недвижный и тяжелый, как вода в пруду, двор замирает…
И теперь, после стольких лет, Эдому все еще снился этот кошмар, пусть и не столь часто, как раньше. А в последние годы начал трансформироваться в сон, вселяющий нежность и надежду. До этого он всегда просыпался, когда розы запихивали ему в рот, когда шипы касались ресниц, когда Агнес начинала бить отца Библией. Трансформация от ужаса к надежде произошла после того, как Агнес забеременела. Эдом не знал, почему так получилось, и не пытался разобраться, что к чему. Изменения несказанно радовали его, ибо теперь он просыпался умиротворенным, а не от крика душевной боли.
В то мартовское утро, через несколько минут после того, как караван с пирогами тронулся в путь, Эдом выехал из гаража на своем «форде» и направился в питомник. Весна приближалась, в розарии, который ему помог разбить Джо Лампион, предстояло много работы. Он с радостью думал о том, как будет выбирать саженцы, садовые инструменты, удобрения.
В то утро, когда все произошло, Том Ванадий встал позже, чем обычно, побрился, принял душ, потом воспользовался телефоном в кабинете Пола на первом этаже, чтобы позвонить Максу Беллини, в полицейское управление штата Орегон и полицейский участок Спрюс-Хиллз.
В это утро он ощущал непривычную тревогу. Его стоическая натура, впитанная за долгие годы философия иезуитов, требовавшая смиренно воспринимать то, что дарует следующий день, приобретенное на службе в отделе расследования убийств терпение не могли подавить зародившегося в нем раздражения. За более чем два месяца, прошедшие после убийства преподобного Уайта, Енох Каин никак не дал о себе знать. Словно сквозь землю провалился. И зернышко раздражения выросло сначала в дерево, а потом в целый лес, так что теперь каждое утро начиналось для Тома с того, что он продирался сквозь заросли нетерпения.
После январских событий, связанных с Барти и Ангел, Целестина, Грейс и Уолли больше не заикались о возвращении в Сан-Франциско. Они начали новую жизнь в Брайт-Бич и, судя по всему, собирались жить здесь долго и счастливо, в полной уверенности, что полезных дел им хватит до самой смерти.
Том тоже был намерен обосноваться в Брайт-Бич, помогая Агнес в ее благотворительных хлопотах. Однако колебался, надевать ли вновь сутану или до конца своих дней остаться мирянином. И окончательное решение хотел принять после завершения дела Каина.
С другой стороны, он не мог и дальше пользоваться гостеприимством Пола Дамаска. После того как Том привез Уолли в город, он занял спальню для гостей. Понимал, что может оставаться в ней сколько угодно, но, несмотря на ощущение, что в этих людях он нашел свою настоящую семью, Том тем не менее чувствовал, что злоупотребляет добрым отношением к себе.
Перед звонками Беллини в Сан-Франциско и в Орегон он обращался к Богу с просьбой о том, чтобы с другого конца провода до него донеслась благая весть, но молитвы его оставались без ответа. Каина никто не видел, о нем ничего не слышали, даже вездесущие журналисты, жаждавшие сенсации, не могли его отыскать.
Утренние звонки лишь добавили Ванадию раздражительности. Он поднялся из-за стола, взял с крыльца газету и пошел на кухню, чтобы выпить кофе.
Заварил покрепче и с газетой сел за стол, поставив перед собой дымящуюся кружку. Кофе он пил черным и без сахара.
И уже раскрывал газету, когда заметил на столе четвертак. Блестящий. С надписью «LIBERTY»[83] поверху, полукругом, над головой патриота, со словами «IN GOD WE TRUST»[84] под подбородком.
Том Ванадий не полагал себя тревожно-мнительной личностью, поэтому первым к нему пришло наиболее логичное объяснение. Пол хотел научиться фокусу с монеткой и, хотя не мог добиться хоть каких-то успехов, время от времени тренировался по утрам. Несомненно, он проделывал это ранним утром или вчера вечером, перед тем как пойти спать, пока хватало терпения.
Уолли продал принадлежащую ему в Сан-Франциско недвижимость, точно следуя инструкциям Ванадия. Любая попытка найти его в Брайт-Бич закончилась бы неудачей. Автомобили он покупал через специально созданную для этого корпорацию, а владельцем его нового дома считался фонд, названный в честь его первой жены.
Целестина, Грейс, да и сам Том приняли экстраординарные меры предосторожности, дабы не оставить никаких следов. Те немногие полицейские чины, которые знали, как найти Тома и, через него, остальных, прекрасно понимали, что его местопребывание и телефонный номер должны храниться в строгом секрете.
Четвертак поблескивал серебром. Под шеей патриота значилась дата чеканки монеты: 1965. По чистому совпадению, год смерти Наоми. Год встречи с Каином. Год, когда все и началось.
Когда Пол пытался заставить четвертак скользить по костяшкам пальцев, он обычно проделывал это на диване или в кресле, всегда в комнате, на полу которой лежал ковер, потому что, падая на твердую поверхность, монета звенела, отскакивала, и приходилось подниматься, чтобы взять ее в руки.