Недди тараторил, когда Целестина замолкала, чтобы перевести дух, тараторил, когда она говорила, слышал только свой мелодичный голос, и его это вполне устраивало. Продолжал тараторить, не обратив ни малейшего внимания на первое «извините» высокого мужчины, который появился на пороге за его спиной, так же как и на второе и третье, и замолчал, лишь когда мужчина положил руку ему на плечо, легонько отодвинул в сторону и прошел в квартиру.
Пальцы у доктора Уолтера Липскомба были более длинными и подвижными, чем у пианиста. Он производил впечатление маститого дирижера симфонического оркестра, который одним поднятием палочки устанавливал полнейшую тишину и требовал внимания самим фактом своего появления. И голос его, когда он обратился к притихшему Недди, переполняли властность и уверенность в себе.
– Я – врач этого ребенка. Она родилась недоношенной и лежала в больнице по поводу ушной инфекции. По вашему голосу чувствуется, что через двадцать четыре часа у вас разыграется сильнейший бронхит, и, я уверен, вы не хотите нести ответственность за то, что заразите ребенка вирусным заболеванием.
Недди дернулся, словно получил оплеуху:
– У меня договор на аренду…
Доктор Липскомб чуть наклонился к пианисту, словно суровый учитель, решивший, что назидание будет более действенным, если не просто отчитать шкодливого ученика, но и как следует крутануть ему ухо.
– Мисс Уайт и ребенок покинут это помещение до конца недели… при условии, что вы перестанете докучать им своей трескотней. С каждой минутой их пребывание здесь будет удлиняться на день.
И хотя доктор Липскомб говорил столь же мягко, что и пианист, а на его добродушном лице не читалась склонность к насилию, Недди Гнатик отпрянул от него и бочком ретировался через порог.
– До свидания, сэр. – И Липскомб захлопнул дверь, едва не стукнув Недди по носу.
Ангел лежала на полотенце на разложенном диване. Грейс только что поменяла ей пеленку.
– Вот так жене пастора следует вести себя с несносным прихожанином, – прокомментировала Грейс действия доктора, когда тот взял малышку на руки. – Иногда я жалею о том, что не могу найти нужных слов.
– У вас хватает и других забот. – Липскомб покачивал девочку на руках. – Я в этом нисколько не сомневаюсь.
Целестину удивило появление Липскомба.
– Доктор, я не знала, что вы собираетесь зайти ко мне.
– Я сам этого не знал, пока не обнаружил, что нахожусь рядом с вашим домом. Я предположил, что ваша мама и Ангел наверняка дома, и подумал, что, возможно, застану и вас. Если я помешал…
– Нет-нет. Я просто…
– Я хотел сказать вам, что ухожу из медицины.
– Ради ребенка? – озабоченно спросила Грейс.
Покачивая Ангел на больших руках, Липскомб улыбнулся:
– Нет. Нет, миссис Уайт, мне кажется, эта юная леди совершенно здорова. И не нуждается в медицинской помощи.
Ангел, словно очутившись в руках Бога, круглыми глазками смотрела на врача.
– Я продаю свою практику и ставлю точку в медицинской карьере, – продолжил Липскомб. – И хотел, чтобы вы знали об этом.
– Не желаете чашечку чаю и кусочек кекса? – спросила Грейс, словно следуя рекомендациям справочника «Правила этикета для жен священников».
– Вообще-то, миссис Уайт, такое событие требует шампанского, если вы не имеете ничего против спиртного.
– Некоторые баптисты, доктор, на дух не переносят спиртного, но мы не придерживаемся столь жестких правил. Правда, можем предложить только бутылку теплого шардоне.
– Вы живете всего в двух с половиной кварталах от лучшего в городе армянского ресторана. Если вы позволите, я слетаю туда и вернусь с холодным шампанским и обедом.
– Без вас нам пришлось бы довольствоваться куском мясного рулета.
– Если вы, конечно, не заняты. – Липскомб повернулся к Целестине.
– У нее сегодня выходной.
– Уходите из медицины? – повторила Целестина, удивленная и его словами, и несвойственной ранее веселостью.
– Вот это мы и должны отпраздновать… завершение моей карьеры и ваш переезд.
Внезапно она вспомнила: Липскомб заверил Недди в том, что они съедут в конце недели.
– Но нам некуда уезжать.
Липскомб передал Ангел бабушке:
– Мне принадлежит несколько домов. В одном из них вас ждет квартира на две спальни.
Целестина покачала головой:
– Я могу оплатить только квартиру-студию, причем маленькую.
– За новую квартиру вы будете платить столько же, сколько за эту, – заверил ее Липскомб.
Целестина и ее мать многозначительно переглянулись.
Врач заметил и понял значение этих взглядов. Румянец вспыхнул на его бледном лице.
– Целестина, вы, конечно, красавица, и я уверен, что вы привыкли остерегаться мужчин, но клянусь вам, мои намерения абсолютно честны.
– О, я и не думала…
– Нет, подумали, и я понимаю, что жизнь научила вас так думать. Но мне сорок семь, а вам – двадцать…
– Почти двадцать один.
– …и мы живем в разных мирах, причем ваш я уважаю не меньше своего. Я уважаю вас и вашу удивительную семью… вашу преданность, вашу решительность. Я хочу помочь вам только потому, что я у вас в долгу.
– Что вы могли мне задолжать?
– Скажем так: в действительности я в долгу перед Фими. Слова, которые она произнесла между двумя смертями на операционном столе, полностью изменили мою жизнь.
«Ровена вас любит, – сказала ему Фими в момент короткого просветления. – Бизил и Фризил с ней, у них все хорошо». Послание от погибших жены и детей из потустороннего мира, в котором они дожидались его.
Умоляюще, без намека на интимность, Липскомб взял руки Целестины в свои:
– Долгие годы, будучи хирургом-акушером, я приносил жизнь в этот мир, но я не знал, что есть жизнь, не понимал значения этого слова, не понимал, что у него есть значение. До того, как Ровена, Гарри и Дэнни погибли в той авиакатастрофе, в душе у меня была пустота. А когда я их потерял, все стало гораздо хуже. Целестина, я думал, что душа у меня умерла. Фими дала мне надежду. Я не могу отплатить ей, но я могу что-то сделать для ее дочери и для вас, если вы мне позволите.
Ее руки дрожали не меньше его.
А поскольку она не сразу приняла его щедрое предложение, он добавил:
– Всю жизнь я старался просто прожить день. Сначала борьба за выживание. Потом достижения, приобретения. Дома, инвестиции, антиквариат… Во всем этом нет ничего плохого. Но этим не удается заполнить пустоту. Возможно, когда-нибудь я вернусь в медицину. Но это суета. А сейчас мне необходимы мир и покой, потому что мне есть о чем подумать. И чем бы я теперь ни занялся… я хочу, чтобы у моей жизни появилась цель, чего раньше не было. Вы можете это понять?
– Меня воспитывали так, чтобы я это понимала, – ответила Целестина и, взглянув на мать, увидела, как глубоко тронули Грейс ее слова.
– Мы можем перевезти вас завтра, – предложил Липскомб.
– Завтра у меня занятия, в среду тоже, а в четверг – свободный день.
– Значит, в четверг! – воскликнул он, страшно довольный тем, что получит только треть от арендной платы за предложенную им квартиру.
– Благодарю вас, доктор Липскомб. Я буду ежемесячно вести учет ваших убытков и со временем все вам возмещу.
– Мы это еще обсудим. А пока… пожалуйста, зовите меня Уолли.
Узкое, длинное лицо врача, с которого не сходила печаль, больше подходило владельцу похоронного бюро, но никак не человеку с именем Уолли. Каким еще мог быть Уолли, как не веснушчатым, розовым, круглощеким, веселым?
– Уолли, – без запинки повторила Целестина, потому что обнаружила Уолли в зеленых глазах врача, которые внезапно ожили.
Липскомб принес шампанское и два больших пакета с едой. Сахапур,[39] миджура,[40] плов с корицей, толма,[41] артишоки с бараниной и рисом, аришта-пирог, шароц[42] – все деликатесы армянской кухни. После молитвы, произнесенной Грейс, Уолли и три женщины семьи Уайт, усевшись за маленький столик с пластиковым верхом, пировали, смеялись, говорили об искусстве и здоровье, о воспитании детей, о прошлом и будущем, а в это время Недди Гнатик, в смокинге, сидя за поблескивающим черным лаком пианино, развлекал гостей элегантного бара отеля в Ноб-хилле.
Глава 47
В белом халате фармацевта поверх белой рубашки и черных брюк Пол Дамаск, закончив рабочий день, резво шагал домой по улицам Брайт-Бич, под серым сумеречным небом, достойным попасть на обложку «Страшных историй», под зловещий шелест ветра в кронах пальм.
Ходьба являлась одним из элементов программы поддержания хорошей физической формы, а к программе этой Пол относился очень серьезно. Он понимал, что его не призовут спасать мир, как случалось с героями приключенческих и фантастических романов, которые он читал взахлеб, но твердо знал, что без отменного здоровья ему не справиться с возложенными на него обязанностями.
В кармане халата лежало письмо преподобному Гаррисону Уайту. Конверт Пол не запечатал, потому что хотел прочитать написанное письмо Перри, своей супруге, и внести предложенные ею поправки. Ее мнение Пол очень ценил.
Возвращение домой, встреча с Перри являлись кульминацией любого его рабочего дня. Они встретились, когда им было по тринадцать лет, поженились в двадцать два и в мае собирались отпраздновать двадцать третью годовщину свадьбы.
Детей у них не было… и быть не могло. Но Пол, по правде говоря, не испытывал никаких сожалений, не познав радости отцовства. Их семья состояла из двух человек, дети, если б судьба даровала их, не позволили бы им добиться достигнутой абсолютной близости, а Пол очень дорожил сложившимися отношениями с женой.
Их вечера, которые они всегда проводили вместе, казались ему вершиной блаженства, пусть они всего лишь смотрели телевизор или он ей что-нибудь читал. Последнее Перри очень нравилось. Предпочтение она отдавала историческим романам, но иногда соглашалась на детектив.