Агнес находила все это изумительным, забавным, ироничным и… чуть грустным. Ей бы очень хотелось учить мальчика читать и писать, наблюдать, как под ее руководством расширяются его знания. Но, содействуя Барти в развитии его талантов, гордясь его удивительными достижениями, она чувствовала, что столь быстрый прогресс лишает ее возможности разделить с ним радости детства, пусть во многих аспектах он оставался ребенком.
Судя по удовольствию, которое получал Барти от учебы, он не считал себя лишенным чего бы то ни было. Для него мир напоминал огромный кочан капусты, с которого он снимал слой за слоем, познавая неведомое ранее.
К ноябрю 1967 года Барти увлекся детективными рассказами об отце Брауне, написанными для взрослых Гилбертом К. Честертоном. Рассказы эти заняли особое место в его сердце, как чуть позже роман Роберта Хайнлайна «Звездный зверь», подаренный ему на Рождество.
Однако, при всей любви к чтению и музыке, вскоре выяснилось, что он еще успешнее овладевает математикой.
Еще не научившись читать книги, он уже разобрался с численным счетом и умел определять время по часам. Его потрясло само понятие времени. Как правильно догадалась Агнес, он сразу понял, что Вселенная бесконечна, а человеческая жизнь – миг между прошлым и будущим, и полностью осознал, что сие означает. У большинства из нас на это уходит большая часть, если не все отведенные нам годы, тогда как Барти в течение нескольких недель сумел определить, что любой человек всего лишь песчинка на бескрайних просторах Вселенной.
Какое-то время он забавлялся тем, что определял количество секунд, прошедших с некоего исторического момента. После того как ему называли какую-нибудь дату, все вычисления он проделывал в уме, и на получение правильного ответа у него уходило от двадцати секунд до минуты.
Ответы эти Агнес проверила только дважды.
Первый раз ей потребовались карандаш, бумага и девять минут, чтобы сосчитать количество секунд, прошедших от события, имевшего место быть 125 лет, шесть месяцев и восемь дней тому назад. Полученный ею результат отличался от его ответа, но, проверяя вычисления, она поняла, что не учла високосные годы.
Второй раз, использовав прежние расчеты (в обычном году 31 536 000 секунд, в високосном – на 86 400 секунд больше), она проверила ответ Барти за четыре минуты. После чего уже верила ему на слово.
Без всяких усилий Барти держал в голове и количество прожитых им секунд, и количество слов в каждой прочитанной им книге. Агнес не подсчитывала количество слов в книге, но, если тыкала пальцем в какую-то страницу, он тут же говорил, сколько на ней слов.
Его музыкальные способности, скорее всего, вытекали из экстраординарного математического таланта. Он говорил, что музыка – это цифры, и, должно быть, мог представить любую мелодию в виде только ему понятного численного ряда, запомнить, а потом воспроизвести по памяти, получив на выходе ту самую мелодию. И, глядя на ноты, он видел перед собой последовательности цифр.
Читая о вундеркиндах, Агнес узнала, что большинство детей, если не все, с уникальными математическими способностями также обладали музыкальным талантом. А многие молодые музыкальные гении прекрасно ладили с математикой.
Быстрое овладение Барти навыками чтения и письма, похоже, тоже определялось математическим талантом. Для него язык являл собой набор звуков, музыку, которая символизировала предметы и понятия, и эта музыка записывалась на бумаге посредством алфавита. Запись эта представлялась ему математической системой, содержащей двадцать шесть цифр вместо десяти.
Агнес выяснила, что среди вундеркиндов Барти не был чудом из чудес. Некоторые математические гении к трем годам осваивали алгебру и даже геометрию. Яша Хейфиц в три года был известным скрипачом, а в шесть – играл концерты Мендельсона и Чайковского. Ида Гендель исполняла их в пять лет.
Но со временем Агнес пришла к мысли, что, при всем удовольствии, которое получает мальчик от математики и манипуляций с цифрами, его главный дар и призвание должны проявиться в чем-то другом. И он лишь ищет свою судьбу, которая, скорее всего, окажется более удивительной и необычной, чем у всех вундеркиндов, о которых она читала.
Гениальность Бартоломью могла бы вызвать страх, даже отталкивать, если б во многом он не оставался самым обычным ребенком. Соответственно, общение с ним не доставляло бы столько радости, если бы собственная одаренность производила на него хоть какое-то впечатление.
При всех талантах Бартоломью оставался мальчишкой, который любил бегать, прыгать, играть. Катался на автомобильной шине, подвешенной к ветке дуба. Дрожал от восторга, когда ему подарили трехколесный велосипед. Радостно смеялся, когда дядя Джейкоб перекатывал сверкающий четвертак по костяшкам пальцев или показывал другие простенькие фокусы с монетами.
Барти не отличался застенчивостью, но не был и выскочкой. Не стремился получать похвалу за свои достижения, более того, о них знали только близкие родственники. Его вполне устраивало то, что он растет, развивается, обретает новые знания.
При этом мальчику вполне хватало компании матери и дядьев. Но Агнес волновало отсутствие в округе детей его возраста. Она думала, что один или два товарища по играм ему бы не помешали.
– Где-то они у меня есть, – заверил он мать, когда она укладывала его в постель.
– Да? И где же ты их держишь? Прячешь в стенном шкафу?
– Нет, там живет чудище, – ответил Барти и, конечно же, пошутил, потому что ночных страхов он не знал.
– Хо-хо. – Она взъерошила сыну волосы. – У меня появился мой собственный маленький Ред Скелтон.[48]
Телевизор Барти смотрел редко. Лишь несколько раз засиживался допоздна и захватывал начало «Шоу Реда Скелтона», но этот комик всегда ужасно его смешил.
– Где-то дети живут в соседнем доме.
– Насколько мне известно, к югу от нас живет мисс Галлоуэй. Вышедшая на пенсию. Незамужняя. Без детей.
– Да, но где-то она – замужняя дама с внуками.
– Так у нее две жизни?
– Гораздо больше, чем две.
– Сотни!
– Гораздо больше.
– Селма Галлоуэй – загадочная женщина.
– Возможно, иногда.
– Днем – вышедшая на пенсию профессорша, по ночам – русская шпионка.
– Нет, она не шпионка.
В тот же вечер, у кровати сына, Агнес вдруг начала осознавать, что эти веселые разговоры с Барти совсем не шутка, как ей могло показаться, что он по-детски хочет поделиться с ней какими-то знаниями, которые она принимала за плод фантазии.
– А к северу от нас Джейни Картер уехала в прошлом году в колледж, она единственный ребенок.
– Картеры не везде живут здесь.
– Да? Они сдают свой маленький дом пиратам с маленькими пиратиками и клоунам с маленькими клоунятами?
Барти засмеялся:
– Ты – Ред Скелтон.
– А у тебя слишком богатое воображение.
– Скорее нет, чем да. Я люблю тебя, мама. – Он зевнул и мгновенно заснул, чем всегда ее удивлял.
Но все изменилось в один момент. Изменилось раз и навсегда.
За день до Рождества утром калифорнийское побережье еще заливали солнечные лучи, но после полудня небо заволокли тяжелые облака, правда не пролившиеся дождем.
Ореховые пирожные, торты с корицей и заварным кремом, подарки, обернутые яркой бумагой и перевязанные лентами: Агнес Лампион объезжала не только тех, кто значился в списке нуждающихся, но и своих многочисленных друзей. И каждое милое лицо, каждое объятие, каждая улыбка, каждое радостное восклицание: «Веселого Рождества!» – укрепляли ее дух, позволяли набраться сил, приготовиться к грустному ритуалу, предстоявшему ей после раздачи подарков.
Барти ехал вместе с матерью в зеленом «шевроле»-универсале. Поскольку пирожные, торты и подарки не уместились в одном автомобиле, за ними на своем желто-белом «форде» следовал Эдом.
Колонну из двух автомобилей Агнес назвала рождественским караваном. Барти, большому любителю приключений и фантастических историй, название это очень понравилось. Он частенько оборачивался, вставал на колени и энергично махал рукой дяде Эдому.
Остановки, очень короткие, следовали одна за другой, перед глазами бесконечной чередой сменялись по-разному украшенные елки, их угощали пирожками, горячим шоколадом, лимонными дольками, эгногом,[49] из кухонь долетали аппетитные запахи, все желали друг другу всего наилучшего, подарки они не только раздавали, но и получали, в автомобиле место ореховых пирожных занимали булочки, залитые шоколадом, по радио исполняли «Серебряные колокольчики», «Послушай, как поют колокола», «Колокольный перезвон»… и в три часа дня, за девять часов до полуночи, раздали все подарки, выполнив намеченный план еще до того, как Санта-Клаус сел в запряженные оленями сани.
От дома Обадьи Сефарада, последней точки их маршрута, Эдом поехал домой, нагруженный булочками, сливовыми пирогами и подарками. Его «Кантри-Сквайр» сразу рванул с места, словно Эдом стремился опередить и торнадо, и приливные волны.
Агнес и Барти предстояло съездить еще в одно место, на могилу Джоя, мужа, которого ей так не хватало каждый день, и отца, которого сын ни разу не увидел.
Кипарисы, высокие и строгие, выстроились вдоль дороги на кладбище, словно охраняли страну живых от рвущихся туда, не находящих покоя душ.
Джой лежал не под кипарисом, а под калифорнийским перечным деревом. Изогнутые, наклоненные вниз ветви, казалось, замерли в размышлениях или молитве.
Стало прохладнее, но еще не подморозило. Из-за холма долетал пахнущий океаном ветерок.
На могилу они принесли красные и белые розы. Агнес – красные, Барти – белые.
Весной, летом и осенью они украшали могилу розами, выращенными Эдомом в садике у дома. Рождественские букеты приходилось покупать у цветочника.
Чуть ли не с детства Эдома тянуло к земле, особенно нравилось ему выводить новые сорта роз. В шестнадцать лет один из его цветков занял первое место на конкурсе, который п