Собственно, заинтересовал его только один мужчина, очень заинтересовал. Речь шла о Скленте, художнике без имени, с одной лишь фамилией или прозвищем, три картины которого украшали стены квартиры Младшего.
Художник, ростом шесть футов и четыре дюйма и весом двести пятьдесят фунтов, в жизни выглядел еще более опасным, чем на фотографиях. Младший решил, что ему чуть меньше тридцати лет. Прямые белые волосы, падающие на плечи. Мертвенно-бледная кожа. Глубоко посаженные глаза, серебряно-серые, как дождь, с чуть розоватым отливом, свойственным альбиносам, и холодным, будто у пантеры, хищным блеском. Жуткие шрамы на лице, ужасные красные рубцы на кистях, словно ему частенько приходилось голыми руками отбиваться от людей, вооруженных мечами.
Даже в самой удаленной от динамиков точке приходилось громко кричать, чтобы донести до собеседника что-либо глубоко интимное. Художник, который создал «В мозгу ребенка таится паразит обреченности, версия 6», обладал мощным и резким, под стать своему таланту, голосом.
Склент доказал, что он злобен, подозрителен, капризен, но при этом обладает незаурядным интеллектом. Прекрасный оратор, он насквозь видел человеческую сущность, потрясающе разбирался в искусстве, выдвигал революционные философские идеи. Позже, за исключением высказываний о призраках, Младший не мог вспомнить ни единого слова, произнесенного Склентом, но осталось ощущение, что каждое из них следовало высечь в камне в назидание потомкам.
Призраки. Склент был атеистом, однако верил в призраков. Вот как все выходило: небес, ада, Бога не существовало в природе, но человеческие существа накапливали в теле столько энергии, что она оставалась после того, как тело отживало свое.
– Мы – самые упрямые, эгоистичные, жадные, злобные, жестокие, психопатизированные существа во Вселенной, – объяснял Склент, – и некоторые из нас просто отказываются умирать. Мы слишком уверены в себе, чтобы умереть. Призрак – это сгусток энергии, который частенько жмется к знакомым ему когда-то местам и людям, отсюда привидения в домах, бедолаги, которых мучают их давно умершие жены, и все такое. А иногда сгусток энергии цепляется к эмбриону в тот самый момент, когда накачивают какую-то шлюху, и мы имеем реинкарнацию. Для всего этого Бог совершенно не нужен. Так уж все устроено. Жизнь и жизнь после смерти существуют одновременно, здесь и сейчас, и мы – всего лишь стадо грязных, паршивых мартышек, копошащихся в бесконечном нагромождении бочек.
За два года, прошедших после того, как в чизбургере обнаружился четвертак, Младший пытался найти философское обоснование случившемуся, не противоречащее истинам, которые он почерпнул из книг Цезаря Зедда, и не требующее наличия высшего существа. И теперь он его получил. Совершенно неожиданно. В завершенном виде. С мартышками и бочками он, конечно, чего-то и недопонял, зато остальное уяснил полностью, и спокойствие разлилось по его мятущейся душе.
Младший с удовольствием продолжил бы разговор о призраках, но и другим участникам вечеринки хотелось пообщаться с великим человеком. Расставаясь, Младший решил позабавить художника, вытащил из кармана буклет выставки «Этот знаменательный день» и игриво спросил, что тот думает о картинах Целестины Уайт.
Про Склента говорили, что он никогда не смеется, какой бы хорошей ни была шутка. Вот и тут он нахмурился, вернул буклет Младшему и рыкнул:
– Застрели суку!
Полагая, что слова Склента – забавная гипербола, Младший рассмеялся, но практически бесцветные глаза художника превратились в щелочки, и смех застрял в горле Младшего.
– Что ж, может, все так и обернется, – сказал он, с тем чтобы Склент числил его на своей стороне, и тут же пожалел, поскольку произнес эти слова при свидетелях.
Используя буклет как палочку-выручалочку, Младший кружил по залу, выискивая тех, кто учился в академическом художественном колледже и знал Целестину Уайт. Ее картины воспринимали негативно, часто поднимали на смех, но убивать ее больше никто не предлагал.
В конце концов он наткнулся на блондинку без бюстгальтера, в блестящих белых пластиковых сапожках, мини-юбке и ярко-розовой футболке с портретом Альберта Эйнштейна на груди.
– Конечно, я ее знаю, – прочирикала блондинка. – Учились вместе. Она девушка милая, но уж очень занудная, особенно для афроамериканки. Я хочу сказать, зануд среди них нет… я права?
– Да, может, за исключением Алфалфы.
– Кого? – прокричала она, хотя они сидели бок о бок на маленькой, обитой черной кожей банкетке.
– Из старого телесериала. – Младший еще больше возвысил голос. – «Маленькие сорванцы».
– Я не люблю ничего старого. А вот Уайт старое обожала: людей, дома, все такое. Словно не понимала, что она – молодая. Ее хочется схватить, тряхнуть, сказать: «Эй, давай шевелись, время не ждет!»
– Прошлое – это прошлое.
– Это что? – прокричала блондинка.
– Прошлое!
– Истину глаголешь.
– Но моей жене нравился сериал «Маленькие сорванцы».
– Ты женат?
– Она умерла.
– Такая молодая?
– Рак, – ответил он, потому что такая смерть вызывала больше сочувствия и меньше подозрений по сравнению с падением с пожарной вышки.
В утешение она положила руку ему на бедро.
– Это были трудные годы. Потерять ее… потом выбраться из Вьетнама живым, – продолжал Младший.
У блондинки округлились глаза.
– Ты там был?!!
В глазах блондинки сверкнули слезы.
– Часть моей левой стопы осталась в тамошних горах, когда мы возвращались из рейда.
– О, бедный ты мой. Это ужасно. Как же я ненавижу войну.
Блондинка льнула к нему, как и десяток других женщин, положивших на него глаз на вечеринке, но Младший старался не только соблазнять, но и собирать информацию. Он накрыл своей рукой руку блондинки, поглаживающей его бедро.
– В Наме я познакомился с ее братом. Потом меня ранили, увезли в Америку, связь оборвалась. Хотелось бы его найти.
– С чьим братом? – в недоумении переспросила блондинка.
– Целестины Уайт.
– У нее есть брат?
– Отличный парень. У тебя есть ее адрес? Может, она подскажет мне, где его найти.
– Я не очень хорошо ее знала. На вечеринках она бывала редко… особенно после появления ребенка.
– Так она замужем. – Младший решил, что, может, оно и к лучшему, если Целестина не заполнит пустоты в его сердце.
– Возможно. Я давно ее не видела.
– Да нет, я про ребенка.
– А, он не ее – сестры. Но потом сестра умерла.
– Да, я знаю. Но…
– Вот Целестина его и взяла.
– Его?
– Младенца. Ребенка.
О соблазнении Младший забыл напрочь.
– И она… что? Усыновила ребенка сестры?
– Странно, не так ли?
– Маленького мальчика по имени Бартоломью?
– Я никогда его не видела.
– Но его звали Бартоломью?
– Насколько мне известно – Пупси-Тутси.
– Что?
– Я же говорю, понятия не имею. – Она убрала руку с его бедра. – И сколько можно говорить о Целестине?
– Извини. – Младший поднялся.
Ушел с вечеринки, постоял на улице, медленно, глубоко вдыхая чистый ночной воздух, очищая легкие от дыма марихуаны, разом протрезвев от выпитого пива. Он весь заледенел, и отнюдь не из-за холодной ночи.
Он не мог поверить, чтобы документы об усыновлении хранились за семью печатями, если ребенок оставался в семье, у родной сестры матери.
Объяснений напрашивалось два. Первое: бюрократы свято соблюдали правила, даже бессмысленные. Второе: Самый Уродливый Частный Детектив на Свете, Нолли Вульфстэн, проявил полную некомпетентность.
Какое из объяснений больше соответствовало действительности, Младшего не волновало. Главное заключалось в другом: охота на Бартоломью приближалась к логическому завершению.
В среду, 27 декабря, Младший встретился с Гугли, специалистом по поддельным документам, в кинотеатре, на дневном просмотре «Бонни и Клайда».
Следуя полученным по телефону инструкциям, Младший купил в буфете большую коробку печенья с изюмом и поменьше – с шоколадными конфетами. Он бы предпочел встретиться на «Докторе Дулитле» или «Выпускнике». Но Гугли, такой же параноик, как лабораторная крыса, на которой всю ее жизнь проводили эксперименты с электрошоком, настоял на гангстерском фильме.
И хотя Младший исповедовал моральный релятивизм и автономию личности, с каждой новой сценой насилия отвращение к фильму нарастало, и он уже закрывал глаза, чтобы не видеть столько крови. Ему пришлось выдержать девяносто минут этого кошмара, прежде чем Гугли плюхнулся на соседнее сиденье.
Его скошенные к носу глаза поблескивали отраженным светом экрана. Он облизал толстые губы, кадык заходил вверх-вниз.
– Неплохо кончить в эту Фэй Данауэй, а?
Младший посмотрел на него с нескрываемой неприязнью.
Гугли, однако, не расшифровал взгляда Младшего. Пошевелил бровями, показывая тем самым, что они по одну сторону баррикады, двинул Младшего локтем.
Дневной сеанс почтили своим вниманием лишь несколько зрителей. Все они сидели далеко от них, так что Гугли и Младший открыто обменялись конвертами из плотной бумаги: пять на шесть дюймов получил Гугли, девять на двенадцать – Младший.
Гугли вытащил из конверта толстую пачку сотенных, просмотрел купюры в мерцающем свете.
– Я ухожу сейчас, ты – когда закончится фильм.
– Почему бы не уйти мне, а вам – подождать?
– Потому что, если попытаешься уйти, я воткну тебе в глаз шило.
– Я только задал вопрос. – Младший отпрянул.
– И, слушай, не вздумай уходить сразу за мной. За тобой следит мой человек, он влепит тебе пулю в задницу.
– Дело в том, что меня тошнит от этого фильма.
– Ты чокнутый. Это же классика. Слушай, печенье есть будешь?
– Я же по телефону сказал вам, что не люблю изюм.
– Давай сюда.
Младший отдал коробку с печеньем, и Гугли покинул зал, унося и сладкое, и деньги.
Замедленный балет смерти, когда Бонни и Клайда нашпиговывали пулями, стал самым мерзким эпизодом фильма, который слышал Младший. Не увидел ни кадра, потому что плотно закрыл глаза.