Недавно Уолли протестировал Ангел, и результаты показали, что она не сильна ни в математике, ни в знании языка, зато обладает другими талантами. Там, где дело касалось оценки цвета, распознавания оттенков, пространственного мышления, определения основных геометрических фигур, под каким бы углом они ни находились, она на порядок опережала детей своего возраста. Уолли сказал, что девочка одарена исключительно острым зрительным восприятием и, возможно, покажет себя вундеркиндом, если выберет материнскую стезю.
– Красная Шапочка, – объявила Ангел, разглядывая себя в зеркале.
Целестина застегнула молнию сумки:
– Тогда тебе лучше остерегаться большого серого волка.
– Не мне. Пусть остерегается волк, – ответила Ангел.
– Так ты думаешь, что сможешь дать ему пинка?
– Бам! – Ангел наблюдала за своим отражением, давая пинка воображаемому волку.
Целестина достала из стенного шкафа пальто:
– Тебе следовало надеть зеленое, мисс Шапочка. Тогда волк никогда бы не заметил тебя.
– Сегодня я не хочу быть лягушкой.
– Ты и не похожа на лягушку.
– Ты очень красивая, мамочка.
– Спасибо тебе, сладенькая.
– А я красивая?
– Невежливо напрашиваться на комплимент.
– Так я красивая?
– Ослепительная.
– Иногда я в этом не уверена. – Ангел хмурилась, уставившись в зеркало.
– Можешь мне поверить. Второй такой нет.
Целестина присела перед Ангел, завязала тесемки капюшона под подбородком.
– Мамочка, почему собаки косматые?
– Откуда взялись собаки?
– Я тоже об этом думаю.
– Нет, я о другом. Почему ты вдруг заговорила о собаках?
– Потому что они похожи на волков.
– Да, конечно. Ну, Бог сделал их косматыми.
– А почему меня Бог не сделал косматой?
– Потому что он не хотел, чтобы ты была собакой. – Завязав тесемки на бантик, Целестина поднялась. – Вот. Теперь ты выглядишь как «Эм-энд-эмс».
– Это же конфетка.
– Так ты же у нас сладенькая. Снаружи ярко-красная, внутри – молочно-шоколадная. – И Целестина легонько коснулась пальцем светло-коричневого носика девочки.
– Я бы предпочла быть «Мистером Гудбаром».[64]
– Тогда тебе надо было надеть желтое.
В холле, общем на две квартиры первого этажа, они встретились с Реной Моллер, пожилой женщиной, которая жила в соседней квартире. Она натирала темное дерево двери лимонным маслом. Сие говорило о том, что к обеду миссис Моллер ждала сына с семьей.
– Я – «Эм-энд-эмс», – гордо сообщила Ангел соседке, пока Целестина запирала дверь.
Рену отличали веселый характер, маленький рост и дородность. Ширину талии, и так составляющей не меньше двух третей роста, оптически увеличивали ее любимые цветастые платья. А немецкий акцент в голосе смягчали радостные нотки.
– Mädchen lieb,[65] мне ты кажешься рождественской свечкой.
– Свечки тают. Я не хочу таять.
– «Эм-энд-эмс» тоже тают, – предупредила Рена.
– Волки любят конфеты?
– Возможно. О волках я ничего не знаю, liebling.[66]
– Вы выглядите как цветочная клумба, миссис Моллер, – переменила тему Ангел.
– Выгляжу, это точно, – согласилась Рена и пухлой рукой оправила плиссированную юбку яркого платья.
– Большая клумба, – добавила девочка.
– Ангел! – ахнула Целестина.
Рена рассмеялась:
– Но это правда! Я не просто клумба. Я – целое поле цветов! Так у тебя знаменательный день, Целестина.
– Пожелайте мне удачи, Рена.
– Тебя ждет огромный успех, полная распродажа. Я гарантирую!
– Будет хорошо, если купят хотя бы одну картину.
– Все! Ты – прекрасная художница. Ни одной не останется. Я знаю.
– Ваши бы слова да Богу в уши.
– Так уже было, и не раз, – заверила ее Рена.
На улице Целестина взяла Ангел за руку, и по лесенке они спустились на тротуар.
Жили они в пятиэтажном викторианском доме в престижном районе Пасифик-Хейтс. За несколько лет до того, как Липскомб купил дом, здание капитально отремонтировали, разделив на отдельные квартиры, но полностью сохранив великолепие фасада.
Собственный дом Уолли находился в том же районе, в полутора кварталах, – трехэтажная жемчужина викторианского стиля. Жил он в нем один.
Сумерки практически перешли в ночь. Над поднимающимся с бухты туманом небо приобрело фиолетовый цвет, а пробивающаяся сквозь него неоновая подсветка превращала сверкающий огнями город в модное кабаре, только-только открывшееся для приема гостей.
Целестина взглянула на часы и поняла, что безнадежно опаздывает. Но коротенькие ножки Ангел не позволяли прибавить шагу.
– Куда уходит синева? – спросила девочка.
– Какая синева?
– Небесная.
– Следует за солнцем.
– А куда уходит солнце?
– На Гавайи.
– Почему на Гавайи?
– Там у него дом.
– Почему там?
– Недвижимость там дешевле.
– Я тебе не верю.
– Я лгу?
– Нет. Разыгрываешь меня.
Они подошли к перекрестку, пересекли мостовую. Вырывавшийся изо рта воздух превращался в пар. Пар этот Ангел называла дыхательным призраком.
– Сегодня вечером веди себя как полагается, – наказала ей Целестина.
– Я остаюсь с дядей Уолли?
– С миссис Орнуолл.
– Почему она живет с дядей Уолли?
– Ты знаешь. Она его домоправительница.
– Почему ты не живешь с дядей Уолли?
– Я же не его домоправительница.
– Разве дядя Уолли не останется дома?
– Только на короткое время. Потом поедет в галерею, а после окончания вернисажа мы вместе поужинаем.
– Вы будете есть сыр?
– Возможно.
– Вы будете есть курицу?
– Почему тебя волнует, что мы будем есть?
– Я бы тоже поела сыру.
– Я попрошу миссис Орнуолл сделать тебе, если ты захочешь, сэндвич с сыром.
– Посмотри на наши тени. Они то впереди, то сзади.
– Потому что мы проходим мимо фонарей.
– Должно быть, они очень грязные.
– Фонари?
– Наши тени. Они всегда на земле.
– Я уверена, что они очень грязные.
– Тогда куда уходит чернота?
– Какая чернота?
– Черное небо. Утром. Куда оно уходит, мама?
– Не имею понятия.
– Я думала, ты знаешь все.
– Раньше знала. – Целестина вздохнула. – А сейчас у меня совсем плохо с головой.
– Поешь сыра.
– Вроде бы с сыром мы все решили.
– Сыр полезен для мозга.
– Сыр? Кто тебе это сказал?
– Сырный дядя в телевизоре.
– Нельзя верить всему, что ты видишь в телевизоре, сладенькая.
– Капитан Кенгуру[67] не лжет.
– Нет, не лжет. Но капитан Кенгуру – не сырный дядя.
До дома Уолли оставалось еще полквартала. Он стоял на тротуаре, болтал с водителем такси. Заказанная машина уже прибыла.
– Давай поспешим, сладенькая.
– Они знают друг друга?
– Дядя Уолли и таксист? Не думаю.
– Нет. Капитан Кенгуру и сырный дядя.
– Скорее всего.
– Тогда капитан должен попросить его не лгать.
– Я уверена, что попросит.
– А какая еда полезна для мозга?
– Наверное, рыба. Ты не забудешь помолиться перед сном?
– Я всегда молюсь.
– Не забудешь попросить Бога, чтобы Он благословил меня, дядю Уолли, бабушку и дедушку…
– Я помолюсь и за сырного дядю.
– Дельная мысль.
– Вы будете есть хлеб?
– Обязательно.
– Положите на него рыбу.
Улыбаясь, Уолли протянул руки. Ангел побежала к нему, он подхватил ее, закружил в воздухе.
– Ты выглядишь как перчик чили.
– Сырный человек – ужасный лгун, – объявила она.
Целестина протянула сумку Уолли:
– Куклы, карандаши и ее зубная щетка.
– Какая очаровательная юная леди! – воскликнул таксист, глядя на Ангел.
– Бог не хотел сделать меня собакой, – сообщила ему девочка.
– Почему ты так решила?
– Он не сделал меня косматой.
– Поцелуй меня, сладенькая. – Целестина присела рядом с дочерью, и та громко чмокнула ее в щеку. – Кто тебе будет сниться сегодня?
– Ты, – ответила Ангел, которой иногда снились кошмары.
– И какие ты будешь видеть сны?
– Только хорошие.
– А что будет, если этот глупый страшила посмеет забрести в твой сон?
– Ты дашь ему пинка под волосатую задницу.
– Совершенно верно.
– Лучше поторопись, – посоветовал Уолли, целуя поднявшуюся Целестину во вторую щеку.
Вернисаж продолжался с шести вечера до половины девятого. Успеть к началу она могла только в том случае, если ангелы-хранители устроили бы ей «зеленую волну».
– Этот господин говорит, что вы – звезда сегодняшнего шоу, – сказал таксист, когда они тронулись с места и влились в транспортный поток.
Целестина оглянулась, чтобы посмотреть на Уолли и Ангел, которые махали ей вслед руками.
– Похоже на то.
– У художников говорят: «Сломай ногу».[68]
– Почему нет?
– Тогда сломай ногу!
– Спасибо вам.
Такси повернуло за угол. Уолли и Ангел исчезли из виду.
Повернувшись лицом вперед, Целестина вдруг радостно рассмеялась.
Таксист глянул на нее в зеркало заднего обзора:
– Настроение отличное? Ваша первая большая выставка?
– Да, но дело не в этом. Я подумала о том, что сказала моя маленькая девочка.
И Целестина вновь захихикала. В итоге ей пришлось доставать из сумочки бумажную салфетку, чтобы высморкаться и вытереть слезы.
– Мне показалось, она удивительный ребенок.
– Я тоже так думаю. Она для меня – все. Я говорю ей, что она – луна и звезды. Наверное, я ужасно ее балую.
– Нет. Любовь не портит детей.
Господи, как же она любила свою сладенькую, свою маленькую «М&М». Три года пролетели как один миг, и, хотя прожила она их в бешеном ритме, в каждом дне ей не хватало нескольких часов, на искусство она тратила меньше времени, чем ей хотелось, на личную жизнь времени не оставалось вовсе, она не променяла бы материнство на все богатство мира, ни на что… разве только… на возвращение Фими. Ангел была для нее солнцем, звездами и всеми кометами, бороздящими бесконечную Вселенную, неугасимым светом.