Плюнув на большой палец правой руки, он потер им одно из пятен на полу, потом поднес к носу. Убедился в правильности своей догадки. Палец пах кровью.
Но чьей кровью?
Другие трехлетки, разбуженные в начале двенадцатого ночи, были бы сонными, вялыми, некоммуникабельными, то и дело терли бы глаза. Ангел всегда просыпалась мгновенно, свеженькая, как огурчик, в прекрасном настроении, готовая наслаждаться цветом и формой всего, что окружало ее в этом мире, чем в определенной степени подтверждала мнение Уолли, что со временем она проявит незаурядные способности в изображении этих самых красот.
Забравшись через открытую дверцу на колени Целестины, девочка сообщила:
– Дядя Уолли дал мне орео.[74]
– Положил его тебе в туфельку?
– Почему в туфельку?
– Оно у тебя под колпаком?
– Оно у меня в животе!
– Ты не могла его съесть.
– Я его съела.
– Значит, оно исчезло навсегда. Как грустно.
– Это не единственное орео в мире, знаешь ли. А туман будет всегда?
– Никогда не видела такого густого тумана.
Когда Уолли сел за руль и захлопнул дверцу, Ангел спросила:
– Мамик, а откуда берется туман? Только не говори, что он прилетает с Гавайев.
– Из Нью-Джерси.
– Прежде чем она набросилась на меня с вопросами, я дал ей орео, – улыбнулся Уолли.
– Она их все равно задает.
– Мамик думала, что я положила его в мою туфельку.
– Чтобы она не одевалась до понедельника, потребовалось дать ей взятку.
– Что такое туман? – спросила Ангел.
– Облака, – ответила Целестина.
– Что делают облака так низко?
– Легли спать. Они устали. – Уолли включил первую передачу и снял автомобиль с ручника. – А ты?
– Дай мне еще орео.
– Они не растут на деревьях, знаешь ли.
– У меня внутри облако?
– С чего ты это взяла, сладенькая?
– Потому что я дышу туманом.
– Держи ее крепче, – предупредил Уолли Целестину, тормозя на перекрестке. – Она сейчас поднимется и улетит, и тогда нам придется вызывать пожарную команду, чтобы опустить ее на землю.
– А что на них растет? – спросила Ангел.
– Цветы, – ответил Уолли.
– А орео – лепестки, – добавила Целестина.
– И где есть цветки орео? – подозрительно спросила Ангел.
– На Гавайях.
– Я так и думала. – Она скорчила гримаску. – Миссис Орнуолл накормила меня сыром.
– Миссис Орнуолл всех кормит сыром, – кивнул Уолли.
– Сделала мне сэндвич, – уточнила Ангел. – Почему она живет с тобой, дядя Уолли?
– Она – моя домоправительница.
– Мамик может быть твоей домоправительницей?
– Твоя мама – художница. Кроме того, ты же не хочешь, чтобы бедная миссис Орнуолл осталась без работы?
– Всем нужен сыр, – заявила Ангел, как бы говоря, что без работы миссис Орнуолл не останется. – Мамик, ты не права.
– В чем, сладенькая? – спросила Целестина, когда Уолли свернул к тротуару и остановил машину.
– Орео не исчезло навсегда.
– Так все-таки оно у тебя в туфельке?
Повернувшись на коленях Целестины, Ангел сунула указательный палец правой руки под нос матери:
– Понюхай.
– Нехорошо совать пальцы людям под нос, но, должна признать, пахнет приятно.
– Это орео. Печенье я съела, а его запах заполз мне в палец.
– Если запахи всех орео, которые ты съешь, будут заползать тебе в палец, он станет толстым-претолстым.
Уолли выключил двигатель, погасил фары:
– Домой, где сердце.
– Какое сердце? – спросила Ангел.
Уолли открыл рот, но не нашелся с ответом.
Целестина рассмеялась:
– Последнее слово все равно останется не за тобой.
– Может, дом не там, где сердце, – поправился Уолли. – Может, дом там, где пасется буйвол.
На столике под зеркалом лежала вскрытая упаковка с лейкопластырями различного размера, стояли пузырьки со спиртом и йодом.
Том Ванадий заглянул в маленькое мусорное ведро под раковиной и обнаружил окровавленные бумажные салфетки и смятые обертки с двух полосок лейкопластыря.
Вероятно, кровь была Каина.
Если женоубийца порезался случайно, написанные на стене слова говорили о взрывном темпераменте и хлещущей через край злости.
Если он специально порезал палец, чтобы трижды написать на стене ненавистное имя, сие свидетельствовало, что злости в Енохе Каине еще больше, и она все копится и копится за дамбой, имя которой – навязчивая идея.
В любом случае написание имени кровью – ритуальное действо, а приверженность подобным ритуалам однозначно указывала на психическую неуравновешенность.
«Вероятно, – подумал Ванадий, – расколоть женоубийцу будет легче, чем я предполагал, потому что с психикой у Каина уже возникли серьезные проблемы».
Ванадий понял, что имеет дело не с тем Енохом Каином, с которым судьба столкнула его три года тому назад в Спрюс-Хиллз. Того Каина отличала абсолютная безжалостность, но он был человеком, а не диким разъяренным зверем. Тем Каином двигал холодный расчет, а не навязчивая идея. Тому Каину хватало самоконтроля для того, чтобы обойтись без кровавого граффити и символического уничтожения Бартоломью.
Том Ванадий смотрел на запятнанную и изрезанную стену, а холодок, спускавшийся с шеи на спину, проникал в кровь и пробирал до костей. Крепла убежденность в том, что ему противостоит не тот человек, мысли и действия которого он понимал и мог просчитать, но новый, куда более чудовищный Енох Каин.
С большой сумкой, набитой куклами и книжками-раскрасками Ангел, Уолли первым пересек тротуар и поднялся по ступенькам крыльца.
Целестина следовала за ним, с дочерью на руках.
Девочка глубоко вдохнула, набрав полные легкие облаков:
– Держи меня крепче, мамик, а не то я улечу.
– Ты съела столько сыра и орео, что они удержат тебя на земле.
– Почему нас преследует этот автомобиль?
– Какой автомобиль? – спросила Целестина и остановилась у первой ступеньки, огляделась.
Ангел указала на «мерседес», припаркованный в сорока футах от «бьюика». В этот самый момент водитель погасил фары.
– Он не преследует нас, сладенькая. Наверное, сосед.
– Могу я съесть орео?
– Ты одно уже съела, – ответила Целестина, поднимаясь по ступенькам.
– Могу я съесть сникерс?
– Никаких сникерсов.
– Могу я съесть «мистера Гудбара»?
– Не надо перечислять названия шоколадных батончиков. На ночь их не едят.
Уолли открыл входную дверь.
– Могу я съесть ванильную вафельку?
Целестина вошла в подъезд.
– Никаких ванильных вафелек. Ты не сможешь заснуть из-за избытка сахара в организме.
Уолли последовал за ними.
– Может у меня быть автомобиль? – спросила Ангел.
– Автомобиль?
– Может?
– Ты же не умеешь его водить, – напомнила Целестина.
– Я ее научу. – Уолли шагнул к двери, доставая из кармана ключи.
– Он меня научит! – торжествующе сообщила матери Ангел.
– Тогда, полагаю, мы сможем купить тебе автомобиль.
– Я хочу тот, который летает.
– Летающих автомобилей не делают.
– Делают, делают. – Уолли открыл оба замка. – Но водить их могут лишь те, кому исполнился двадцать один год и у кого есть специальная лицензия.
– Мне исполнилось три.
– Значит, тебе придется подождать всего восемнадцать лет. – Уолли открыл дверь и отступил в сторону, вновь пропуская Целестину вперед.
А когда переступил порог, Целестина, повернувшись к нему, широко улыбнулась:
– Из машины в гостиную, легко и непринужденно. У нас будет немалая фора по сравнению с другими молодоженами.
– Я хочу пи-пи, – заявила Ангел.
– Совсем не обязательно всем об этом говорить, – одернула ее Целестина.
– Приходится говорить, если очень хочется.
– Все равно, без этого можно обойтись.
– Сначала поцелуй меня, – попросил Уолли.
Девочка чмокнула его в щеку.
– Меня, меня! – воскликнула Целестина. – В конце концов, у невест есть свои права.
И хотя Целестина держала Ангел на руках, Уолли поцеловал ее в губы. Поцелуй вышел таким же сладким, но более коротким.
– Это толстый поцелуй, – прокомментировала Ангел.
– Я приду в восемь, к завтраку, – предложил Уолли. – Мы должны определить дату.
– Две недели – не слишком долгий срок?
– Я должна пописать раньше, – объявила Ангел.
– Люблю тебя, – сказал Уолли, а услышав от Целестины те же слова, добавил: – Я подожду в холле, пока ты не закроешься на оба замка.
Целестина опустила девочку на пол, и она побежала в ванную. Уолли вышел в холл и закрыл за собой дверь.
Целестина заперлась на один замок. Второй.
Постояла, пока не услышала, как дверь подъезда открылась и закрылась за Уолли.
Привалилась к двери, крепко держась за ручку, в полной уверенности, что, переполненная счастьем, взлетит к потолку, если отпустит ее, словно ребенок, наглотавшийся облаков.
В красном пальто и красном капюшоне, Бартоломью появился на руках долговязого, худого мужчины, который также нес перекинутую через плечо большую сумку.
Долговязый, похоже, представлял собой легкую добычу, руки его занимали сумка и ребенок, и Младший уже собрался выскочить из «мерседеса», подбежать к долбящему Целестину сукиному сыну и выстрелить ему в лицо. С пулей в голове Долговязый тут же повалился бы на тротуар вместе с ребенком, и Младший смог бы пристрелить маленького паршивца, всадить в него для верности три, а то и четыре пули.
Остановила его сидевшая в «бьюике» Целестина. Она, увидев, что происходит, могла перебраться за руль и умчаться. Двигатель-то работал: из выхлопной трубы вырывался дымок, тут же смешиваясь с туманом. Так что, действуя быстро, она могла спастись.
Он успел бы броситься за ней. Бегом. Застрелить в кабине. После одной пули, всаженной в Долговязого, и четырех – в Бартоломью, у него осталось бы еще пять патронов.