– Мы с вами, по своему положению, неверующие люди-человеки, а всё одно – оттуда, оттуда ведь! Гх, гх, если же сурьёзно говорить, а не шутки шутковать, то потому запели они, даже середь этого страшного пожарища и разора, что, вы, наверное, не знаете, Единка издавна – село певческое, хороводно-плясовое да игручее. У нас тут от мала до велика, почитай что едва ли не с ребячества, с маладенчества самого и до гробовых досточек шибко склонны попеть. Если же стесняются своего певунства, то, с пониманием, что не надо нарушать гармонию и красоту человечьего единения в песне, норовят как-нибудь этак тихохонько подтянуть в спевках. Всё как-никак вместе с людьми, заодно с ними душой и помыслами. Клуб у нас тут сколотился за десятилетия после войны добрый: гармонистам, балалаечникам, хористам, солистам, ансамблистам и кому угодно ещё, если имеется тяга к чему-нибудь изящному и художественному, – раздолье и воля беспредельные. Повелись же у нас сии забавы от Евграфа нашего графского. Уже говорил вам, что люди вечерами, в праздники кучились вот возле этой его славной избы и во дворе. Пели, плясали, хороводились, в запевочках шуточками-прибауточками перебрасывались, вроде как, говоря по-современному, соревновались, кто кого перешутит, пересмеёт. Саня с Катей тем самым сейчас и занимаются, помимо, конечно, разбора кровли. И доселе по праздникам да в свободные минутки вечерами поём-пляшем. По настроению в хлопотах будних, а то и за работой, даже на лесоповальных делянах в трудах тяжких могём замурлыкать себе под нос, к чему наш Николаша, к слову, был весьма охотлив. Подсобляет нам песня и пляска жить-быть, сносить без ожесточенности, без уныния, а поболе в добросердечии и единстве тяготы и мытарства, коих время от времени с лихвой подваливает в каждый двор и в леспромхоз. Уж коли поминаем Колю, то следует сказать – семья Птахиных вся певческая, музыкалистая, плясовая. Слышите, слышите Саню? Ведь отменный басок у морфлотца нашего молодецкого, – правда? Галинка, матушка его, вот, скажу вам, кто всем нашинским певуньям певунья и плясуньям плясунья. Такущие дисканты по-девчоночьи голосистые и задорные выводит в песнях, что у всякого в груди само по себе зачинает петься да подпеваться. Только с уходом Коли и старшего сына Михаила больно уж посжалась бабонька, попритихла, родимая, поблёкла жизнью своей отныне одинокой, опечаленной навек. Вся такая открытая до распахнутости, удалая, бойкая, заводная завсегда была женщина, любо-дорого было посмотреть на неё, теперь же – старушечкой ходит-бродит по селу. Как не повстречаемся с ней где-нибудь – всё про Колю наговориться не можем. Каждую малейшую чёрточку из его жизни вспомянем, оглядим со всех сторон, – полегше становится, Галинка даже улыбнуться может. Но знаю: дома плачет, и мокрыми и сухими слезами, рвёт её душу тоска и мука мученическая. Про то, как Коля ушёл из жизни, я вам так и не рассказал? Нет! Понимаю, понимаю, почему: снова увлёкся рассказами про красоты нашей таёжной жизни, и даже, знаете, будто бы совсем забыл, что Коли нашего уже нет как нет с нами. Кажется, что живёхонек-здоровёхонек он и вот-вот запоёт. Знаете, в сердце моё он до того крепко вжился, что не могу уразуметь окончательно и бесповоротно: а ведь никогда уже его не будет с нами. Ни-ког-да. Вот вам, Афанасий Ильич, и небеса ваши: там они, в вышине неведомой, или туточки, совсем рядышком – в нас, в сердце, в душе? Согласитесь, есть о чём поразмышлять, о чём призадуматься на досуге. Э-хе-хе, жизнь-житуха наша: сёдни жив, а завтра – тру́ха.
Глава 36
– Про Колю, позвольте, закончу, и минут через десять – пятнадцать погоним во всю ивановскую на вокзал. Не бойтесь: успеете, уедете, никуда ваш город от вас не денется. Дело с Колей обстояло так – и страшно, и героически, если хотите. Однажды по весне затор из брёвен случился на реке Излучной. Не растяни его тотчас – хана бы сплаву на целый сезон, а может быть, и поболее: встопорщенные горы древесины, а также всевозможно мусора из таёжья, корней, веток наглухо перегородят ход. Беда: бригадам – неминучий простой, в семьях – безденежье, несчастные проценты, да просто сущие крохи, от зарплат по среднему начислению. К тому же, когда вешние воды схлынут – в ил и грязь осядут застрявшие брёвна с мусором, острова начнут нарастать, – считай, и реке погибель со временем, и лесосплаву кердык с лесосеками, станами, дорогами, техникой. Беда – не то, думаю, слово. Коля наш Николаша был из таковских мужиков: никогда никого ни к чему не призывал, не принуждал, тем более в работе. Молчком напервым начинал, а люди уж к нему прилеплялись, впрягались в общую запряжку. И в тот раз первым полез в болотниках в воду, – багром начал распихивать, отгонять дальше на стрежень брёвна и корневища. А водичка-то наша весенняя – ледяная, льдистая, стремучая, аж жуть. Следом ринулся не кто-нибудь, а сын его старшой, Миша, в лесорубах второй годок состоял при нём в бригаде. Когда природная стихия случается – рабочего никто не вправе приневоливать к действиям: сам он становится себе командиром и начальником. Впрочем, командир есть – совесть наша. В Николае и Мише этот самый командир тотчас и заявил о себе, не позволил с хитровастой озабоченностью выстаивать в сторонке, приглядываться, тянуть время да прикидывать: а можа, само рассосётся? А можа, кто другой ринется в бой? Не тотчас, но и остальные мужики насмелились, забрели в воду или на береговых выступах пристроились, стали орудовать баграми. Но глубоко и далеко от берега не заходили, в отличие от отца и сына Птахиных. А ведь именно подальше от берега и скрутился самый мощный и грозный узел затора, поближе к нему находясь и нужно было растягивать мало-помалу бревно за бревном, корневище за корневищем. Но понятно, понятно, что своя жизнь дороже. Я, не подумайте чего, не в осуждение толкую, а ну, как говорится, что есть, то есть. Наконец, растянули, растолкали узлище по переду затора – и-и-и! захрустела, затрещала и мощно сдвинулась скала брёвен. Мужики шустро отскочили на берег, отбежали подальше: что говорить, опыт, понимание опасности. Брёвна попёрли столь ходко да такущей лавиной-мешаниной, что – хвать корневищем, как звериной лапой, молоденького, неискушённого да и вымотанного вусмерть нашего Мишуню. Он только из воды начал выбредать, и – под брёвна его, под коряги, в пучину глинистых вод и льда. И – нет его. Парень, ведь совсем паренёк он был, неожененный ещё, не поживший! Эх! Отец, тоже ещё не выбрел, – нырк за ним, а силёнок-то уже нету совсем и у него. Да роба, ватник намокли, в болотники хлынула водища со льдом, и неподъёмными они вмиг стали. Ко дну, на стремнину Колю ухватисто и неумолимо потянуло, захлёбываться он стал. Едва-едва выловили мужики, кинувшись в воду, баграми, изранили, искалечили всего. А как иначе поступать, когда за жизнь борешься, с того света вытягиваешь человека чем подвернётся? Кой-как вытянули на берег. Он мало-мало опамятовался и – рванулся в воду. Мужики схватили его и крепко держали, а он стонал, хрипел: «Миша!.. сынок!..» Ох! Сгинь, моя память окаянная! Страшно произнести и посейчас: утонул Миша. Как же так, как же так! По сей день не могу и не хочу поверить, смириться. А небеса ваши что же?! Небеса-то где же были, чем же, хотя и величавые и высокие, но по сути подлые, равнодушные, таким важным занимались в те секунды и минуты роковые? Какой славный был парень: рослый, стройный, чернобровый, силищи медвежьей, а голова, голова – умом техническим, остроумием, но и добросердечностью блистала. Отловили его ниже по течению, на второй ли, на третий ли день. Люди, по большей части, конечно, старухи, сварливые, злоязычные карги, ведьмовки, потом шушукались, язвили, паскуды, промеж собой, а то и где середь других людей погромче изрекали, каркали: «Дурак дураком Коля-то наш Птахин: не полез бы в воду – сынок евоный, Мишенька востроглазонькой, живой-живёхонькой был бы ноне. Ему, Кольке-то энтому передовику, орденоносцу, вишь ты, древесину, брёвна надо было спасать да реку выручать. О планах, о графиках думкал денно и нощно. Вот, додумкался, думкальщик треклятый. Народное добро, вишь ты, ценьше и родней оказалось для него. Тьфу, проклятущее племя! Всем имя в аду гореть!» Такому или такой отвечали: «Знай помалкивай, помело трухлявое!» Или: «Цыц, собачье отродье!» Эх! что уж после лаяться-то было, искать виноватых, взывать к справедливости, к наказанию. Смертынька, она была копейкой, ракушечкой с начала времён, таковой ей, похоже, и оставаться, поколе живо человечье племя.
Ходят кони над рекою,
Ищут кони водопоя…
– Так, поди, и нам ходить… каждому до своего часа.
Сердце Афанасия Ильича, показалось ему, вроде как вспыхнуло, загорелось, но не жаром, не огнём и тем более не светом чувств, а горечью. И тут же сами собой зачем-то зазвучали, но наплывающими отзвуками, эхами, то ли откуда-то изнутри, то ли совсем откуда-то извне, даже издали, те же слова:
Ходят кони над рекою,
Ищут кони водопоя…
Как откликом сердца, – захотелось пить. И выпил бы он сейчас много, много воды. И непременно какой-нибудь очень, очень холодной, студёной, ледяной, – ключевой ли, прямо из реки ли, чтобы мгновенно затушить, заглушить в себе становившуюся пылом горечь.
«Смертынька… смертынька… Небеса… небеса…»
Он не сразу осознал, что старик продолжал свой рассказ:
Глава 37
– …Но радость жизни, и немалая, всё-таки осталась в Галинке, – в двух дочерях и в подраставшем сыне Сане была она. Иначе совсем пропала бы бабонька, как у нас говорят, скукожилась бы. Дочери, Настя и Клава, к той роковой поре уже взрослыми бабами были – замужем, по дитю у каждой, своими избами, хозяйствами обзавелись. Мужики у обеих ладные: работящие да мастеровитые. Оба, к слову, в Колиной бригаде трудились, – думаю, он и присмотрел их для дочек своих ненаглядных, потихоньку свёл. Я не сказал, как он сам-то умер? Да-а-а, воистину не смирились моя душа и разум, что нет его с нами и никогда уже не будет. Знаете, иной раз идёшь по улице, задумаешься и вдруг слышишь: «Эй, Тихоныч, здоро́во живёшь! Погодь, дело есть». Так любил сказать Николай. Обернёшься, поозираешься – нет как нет моего дорогого товарища, другие люди своей дорогой следуют. Вот потому и не тянет меня проговорить «умер», и – даже подумать, что нет и не будет его с нами. Ушёл он в мир иной едва не тотчас после похорон сына. Лёгкое у него было пробито багром, позвонок расколот, заражение крови обнаружилось да застудился страшно. Всё в жару, в бреду, в беспамятстве лежал в нашей районной больничке. Галинка, дочери и я при нём посменно или вместе подд