ежуривали. Услыхал я там в коридоре шепоток: «Вот и хорошо, что Птахин не разумеет ничего, в беспамятстве. Уж, что ли, помереть бы ему скорейче. Лучше, пожалуй, и не придумать для него». Два ли, три ли дня протянул. Думали, так в бессознании и уйдёт от нас. Ан нет. Перед самой-самой смертынькой неожиданно очувствовался, движением глаз осмотрелся, призвал к себе Саню, тогда ещё пострела, подростка. А паренька не было в больничке. Галинка говорит Николаю, что сын дома уроки делает, за хозяйством присматривает, скот поит, кормит. Завтра, мол, подвезём. Однако Николай потребовал, чтоб немедля прибыл сын, даже рассерчал вроде бы. Что ж, пришлось мне гнать на газике в наше село. Доставил Саню. И Николай, уже на каплях сил и дыхания, успел сказать ему: «Избу родовую, сынок, береги. Ты отныне хозяин и голова». Что-то ещё хотел молвить, кажется, Галинке, потому что к ней голову повернул. Да грудь уже переставала дышать – подёргивалась лишь, жизнь стремительно истаивала, единственно губы его, корковатые, уже в прозелени, потянулись, потянулись. Мы поняли и подивились: улыбнулся ведь! И, кажется, успел каким-то чудом шепнуть «прости». Да, успел. Уверен, что успел. Коля, это же Коля! Сам Птахин! Кровь птахинская. А она ого-го, что такое! Понимаете? Понимаете, конечно. И – отошёл наш Николай Михалыч Птахин навек с этой улыбкой и словом. Что ж, всем то же самое уготовано. Кто-то сказал: жизнь – отложенная до поры до времени смерть. Философическая красивость, оригинальничанье, а в общем-то заумь. Но, однако же, воистину: жизнь и смерть – неразлучные сестрицы. Одна у другой попеременке в компаньонках, в заговорщицах, в подельницах. Но всякие такие рассуждения по большому счёту – от нечего делать, от праздности. А истинный человек – он живёт полной грудью, полным махом чувств и поступков, бьётся за лучшую долю, за счастье своё и близких, за благополучие своей земли и родины. Когда же при таких раскладах думать о смерти, поминать её? Некогда и не к чему. Если же по-простому: живым – жизнь и – точка! А вернее – многоточие. Впрочем, довольно софистики и красований. Заканчиваю: птахинское житьё-бытьё мало-помалу утряслось, горе запряталось глубоко в сердце. Да и как иначе? Жизнь берёт своё. Саня закончил школу, поработал в бригаде, был призван на флот. Ну-с, вот-с, сами видите, уважаемый наш гость Афанасий Ильич: отслужил парнище честь по чести. Аж три годочка в морской пехоте. Да на самом Тихом океане. И, казалось бы, нет, чтобы подыскать себе местечко полегше, где, может, даже в городе, – свет-то большой, повсюду рабочие руки потребны, страна прёт и прёт к высотам, раздвигает пределы возможного и невозможного. Сколько таких знаю – не вернулись после службы или учёбы в Единку, в район, к таёжной нашей жизни. Что ж, понятно – дела житейские, прозаические: рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Не тут-то было с птахинской породой: прибыл Саня дембелем на родину. Да не для форса, щегольства, понятно, прибыл-то, не для того, чтобы повыкаблучиваться и покрасоваться в военной, необычной для наших таёжных местностей форме, значками да погонами посверкать на людях, перед девушками и парнями, поотлёживаться после службы нелёгкой, а он с ходу, с поезда, с автобуса, ведь часа четыре назад или чуть более прибыл, да, да, именно с ходу – как в бой, как – на крепость вражью. Так-то, братцы: избу родовую спасает, наказ отца исполняет. Галинка как-то раз ещё нынешней зимой сказала мне, что Саня в письме прописал строго, едва не требовательно, чтобы дом в Единке сберегла во что бы то ни стало, не позволила сжечь, разорить, затопить, а он в мае прибудет, разберёт его до последнего брёвнышка и камушка и перевезёт на новое место. Попросил в письме, чтобы от квартиры отказалась: где прадед мой жил, где дед мой родился, прожил целую жизнь и откуда ушёл в мир иной, где отец и я с сёстрами и братом появились на свет и выросли, где вы с отцом поженились и жили, там и будем дальше жить-быть, хотя и на новой земле. Велел ей подать в сельсовет или в леспромхоз заявку на участок под строительство. Докладываю: заявка получена, – рассматриваем. Скорее всего, землю выделим. Всё одно парень вскорости женится, – пусть строится. Если судьбе не угодно будет поставить родовую избу – выделим лес, стройматериалы: брёвна, доски, шифер, с плотниками подмогнём. От квартиры, к слову, Галинка не отказалась, – зачем? Какой-никакой, а свой угол у вдовы. Следует сказать, тогда слегка поёрничали мы с ней: надо же, судачили да лёгонько посмеивались, какой шустрый выискался – сам он, вишь. Сам-де с усам. Не оперился, а уже летать ему надо, да высо́ко и далёко. Молодой да ранний. Не надорвался бы. Потолковали в этаком духе и – подзабыли. А оно вон чего: как сказал парень, морфлотец наш, тихоокеанец, так и сделал. И, е-ей, ведь разберёт, вывезет и поставит-таки на новой земле… если, конечно, избе уже сегодня не сгореть. Пламя-то, смотрите, хлещет повсюду, во все стороны, с Ангары хотя и помалу, но беспрестанно надувает ветром-ветерком. Ведь речная долина у нас тут середь гор и сопок, то же самое, что труба, только огромадных размеров. Продувы, сквозняки, вихри бывают такие, особенно на стыке сезонов, как нынче, что у иного прохожего головной убор срывает, а кое-кого могёт и с ног сшибить. Ладно, не будем о грустном. Может, парню и повезёт. Хотя, знаете что: ближе к ночи ветер у нас тут всегда только крепчает: тепло с хладом сталкиваются, порождают, как говорят синоптики, движение воздушных масс. А ноченька – уже вот она, любезная, уже тут как тут. Чую, случиться сегодня широким и коварным дыхам от Ангары, особливо во-о-он от того распадка на противоположном берегу. Его и сам ветер, дующий оттуда, прозывают Задуем-Задуевичем. Впрочем, наше дело маленькое: что мы можем? Супротив Задуя нечем человеку, так сказать, отдувать. Он – стихия, его не передуешь, как ни пыжься, и мы для него те же муравьишки. Что ж, поехали? Пора.
– Н-да… пожалуй, – неуверенно вымолвил Афанасий Ильич и сам удивился своей неохоте куда-либо уезжать отсюда.
– Как скажете: поехали, так поехали, – казалось, и старик не был настроен уезжать. – Что ж, экипаж подан, милости просим в карету.
От Ангары, похоже, от того от самого Задуя-Задуевича, уже в который раз за последние час, полтора мощно надвинуло сжатого холодного воздуха. Принагнулись и заколотились ветви черёмух, в очагах пожарища ярко и местами яростно всполыхнуло, следом трескуче и жёстче зашумели, захрустели уже догоравшие брёвна и доски.
– Ветер припускается, что ли? – тревожно озирался старик. – Да не-е-ет: поднажал Задуй-Задуевич, да тут же на боковую завалился, старичина, и стихнул. Кажется. Гх, гх, не надо бы сейчас ветродуя, тем более с круговертями: пусть Саня наш повершит своё большое дело, по-путёвому, по-задуманному, по мечтам своим молодым, покамест необоримым. Оно, это самое его дело, может статься, такое же важное и ответственное, как избу срубить, хозяйство завести и потянуть его на своём горбу, детей родить или, напротив, уже выросших, оперившихся, направить во взрослую жизнь. Через то дело, которым сейчас занят Саня с невестушкой своей прекрасной, на долгие-долгие годы впредь жизнь будет обустроенной, удобопонятной, сытной, и не только для тебя, а и – дальше, дальше в родове. Знаете, смотришь, дорогой Афанасий Ильич, на них – и радуешься, искренно ликуешь даже. Всё же мудро устроено человечье общее житьё: если молодым не дают идти вперёд, не позволяют дерзать, творить, а то и немножко подхулиганивать кое в чём и кое-когда, то вся жизнь общества мало-помалу неумолимо закисает, мутнеет, начинает стыдиться самой себя. Молодости нужно доверять, верить в неё, распахивать – если хотите, не без угодливости, – перед ней двери, выводить на большие дороги.
Старик, как бы опомнившись, прикусил губу, в повинности, но очевидно притворной, улыбнулся:
– Что, опять я, старый говорун, охомутал лозунги, затрещал этакой оптимистической трещоткой? Уж простите!
– Что вы! – проявил дежурную учтивость Афанасий Ильич и понуро, в перевалкости своего большого, богатырского тела направился к машине.
«Село горит, а он, видите ли, улыбается, побасенками, фразочками сыпет. Н-да, и взаправду сказочный дед!»
В неторопкости, с оглядками на пожар уселись, в конце концов, в кабину. Ветер действительно несколько утих, видимо, задремал старичина Задуй, даже ветви не раскачивало, однако чувство беспокойства, тягостного ожидания чего-то неприятного, непредвиденного и даже непоправимого не оставляло ни старика, ни Афанасия Ильича.
Крепко чихнув, затарахтел мотор, – вот-вот тронутся в путь.
Однако старик не спешил отжать педаль сцепления и надавить на газ, а Афанасий Ильич так и вовсе высунулся в оконце дверки, сощурился: над полем рядом с избой на птахинском огороде внезапно взнялось пламя. А от избы той изгородь проброшена через всю усадьбу к основной избе с её надворными постройками, с навесом, с высокими воротами. Если полыхнёт эта изгородь с сухой травой, то, возможно, не удастся спасти обе избы.
– Эх, Задуй всё-таки сотворил втихаря, исподтишка своё чёрное дельце – раздул огонь, разметал искры, – досадовал старик, так и не решаясь стронуться с места.
– Подождите немного: я – сбегаю, – неожиданно сказал Афанасий Ильич и стремительно, как в броске, выбрался из кабины. – Кто знает, не помогу ли чем.
– А как же на поезд, уважаемый Афанасий Ильич? Ведь немного осталось до прибытия. Может – поедем? Какая же теперь подмога может быть, коли аж целое село со всех краёв горит и гибнет? Задуй, думаю, всего-то на какие-нибудь минуты затих. Соберётся с силам – даванёт так, мерзавец, что останется Сане с Катей только лишь спасаться бе́гом поближе к берегу, где нет строений, и по набережной тропе уйти подобру-поздорову восвояси, домой. И жить дальше, как жилось и моглось. Что ж, видать, не судьба для Сани… да что там – для Александра Николаича Птахина! не судьба для него выручить из беды своё родовое гнездо. А жаль, жаль. Эх, судьба-судьбишка, где твоя манишка!
Афанасий Ильич на секунду-другую задержался, – возможно, подумал или почувствовал: действительно, какая же может быть помощь? Ветер, кто знает, не вернётся ли, да в свежих, накопленных силах, не поднажмёт ли своим неумолимым природным могуществом? А то не подкрадётся ли с другого бока, да в крутящемся танце, не пронесётся ли, точно бы в шалости, по селу замысловатыми вихрями, коловращениями? Если же так и будет, то возле птахинской избы непременно полыхнёт вон та огромная поленница, а следом может заняться соседская изба с надворными постройками, с общим забором по улице. Нынешняя весна простояла сухой, погожей, а потому древесина, нескошенный повсюду прошлогодний травостой в таком теперь состоянии, что малейшей искорки достаточно – в мгновение пламень взмахнётся беспощадным палом, неудержимой и страшной огненной бурей. А потому выходит, что птахинская изба всё же обречена.