Ты у меня одна заветная,
Других не будет никогда…
«Однако, что бы ни происходило, как бы нас ни выкручивало и ни ломало обстоятельствами и собственными сумасбродствами, мы снова и снова оказываемся вместе. Оказываемся в нашем добром и старом человеческом муравейнике или в улье и приноравливаемся дальше жить вместе, сообща, под одним небом и даже под одной крышей. И если случается нагрянуть очередной общей беде, мы крепко знаем: один в поле – не воин. Действительно, что бы я один мог сделать на этом жутком, горящем поле? Или даже вместе с таким замечательным и ответственным человеком, как Фёдор Тихоныч? Ничего стоящего, решительного, тем более мужественного. Мы вынуждены были бы просто-напросто отступить, убежать от беды подальше, и изба непременно сгорела бы. Хотя, конечно же, Саня с Катей, бросив разбирать кровлю, могли бы поспособствовать нам. Но нет, нет: всё же не спасли бы мы избу – маловато было сил. Саня правильно сделал, что не пожар стал тушить, а взялся с ходу за кровлю, – она самая уязвимая часть избы для раздуваемого вихрями огня. Всё же какой-то оставался у него шанс на спасение целого. Понятно и самоочевидно: если бы кровля полыхнула, ничегошеньки мы ни втроем, ни вчетвером уже не сделали бы. И точно бы, что ли, чудо – ещё трое работников оказались поблизости. Возможно, ровно столько нас стало, сколько и надо было. Хотя, собственно, появление этих мужиков из пожогщиков – какое же, собственно говоря, чудо? Помилуйте, но чудо совсем, совсем в другом! Чудо в том, что они стали не жечь, а тушить. Тушить то, что сами же недавно с методичной холодностью, по спущенному свыше графику уничтожали под корень. Впрочем, и поступок их не такое уж чудо. Да и вовсе никакое даже и близко не чудо! Но что? А вот, наверное, что: проявление тайны человеческой натуры, нашего разноречивого, двойственного, мечущегося существа. Кто скажет, до каких пределов и глубин знаем и зрим мы, люди, себя самих? Догадываюсь, и даже почти убеждён, – до какой-нибудь досадной малости, до ничтожного мизера. Порой представляется, что мы, люди, совсем непознаваемы нами же самими. Совсем. Совсем? Н-да, совсем. Наверное, совсем».
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой!
Там, в краю далёком,
Буду тебе женой…
«Кажется, моя мысль сама по себе, по какой-то неявной прихоти завиляла вся и соскользнула в непроходимые дебри и топи. И чтобы добраться, если можно так сказать, до истины – до открытого пространства и надёжной почвы, нужно размахивать секирой, прочищая путь. Ступать предельно осторожно, маневрировать и балансировать, может быть, ползти, подстилать ветки и коряги. Для меня – лишнее и даже отчасти никчемное занятие: я люблю чёткость и прозрачность в действиях и размышлениях. А потому говорю: эй, тпру, моя прыткая лошадка под названием мысль! Куда ты меня понесла? Я твой хозяин, – слушайся меня, озорница! Я всего-то хочу понять, что помогает нам совершать на пределе или даже уже на самом истощении возможностей нашей натуры те или иные поступки и действия? Такие поступки и действия, когда не отступаешь, не пятишься ни в какую и при этом едва не умираешь, однако продолжаешь, стискивая зубы, действовать, работать, творить. Понятно, причина – характер, норов, опыт, воля, может быть, ещё что-то, доступное для осмысления. Но, главное, откуда заряд, сила, энергия берутся для проявления в полной мере – и выше, порой до грани разумного и целесообразного! – для проявления своего характера, норова, воли? Откуда, откуда берутся, если ты уже устал смертельно, вымотан в доску, до состояния ходячего трупа, отчаялся и хочешь одного – упасть, забыться? Но не падаешь, не забываешься. Хоть на коленях, хоть ползком, но вперёд, вперёд!»
Калинка, калинка,
Калинка моя.
В саду ягода малинка,
Малинка моя.
Эх! Калинка, калинка,
Калинка моя.
В саду ягода малинка,
Малинка моя…
Глава 64
«По-особенному волнительно и тревожно, но и прочно живёт во мне память о той несусветной морозной ночи в январское наводнение на Ангаре. С мужиком, с Силычем, с Иваном Силычем Новодворским, мы вместе спасали буржуйки для строителей ГЭС. А ведь они потом, смех и слёзы, не очень-то и пригодились им. Ну да не будем о грустном, всякое в жизни бывает. Умом и сердцем помню моего Силыча и люблю зазубринку о нём, хотя знакомы мы были, кажется, всего сутки или чуть больше. Возле него я имел счастье и честь прикоснуться лично к тайне его человеческой натуры. А внешне что он? Низенький, худосочный, годами под уклон, измотанный трудами, курящий, выпивающий, простой деревенский мужичок. Воистину, совсем ничего тайного или таинственного, особенного в нём нет. И слова произносил хотя минутами веские, но обычные, зачастую матерные. Глаза боятся, а руки делают, – кажется, так сказал он тогда и с великой неохотой вылез из тёплой кабины грузовика. Добавил: вдохнул, мол, – выдохнул и – попёр. Где наша не пропадала. Даже на самой страшенной войне не пропала – одолели-таки супостата. Так он закончил свою речь и приступил, как к чему-то будничному, к работе. А потом затеялась жуть: таскать пришлось в гору, за полкилометра, не меньше. И каждая буржуйка, в весёлой хмурости уточнил Силыч, весом и объёмом с доброго поросёнка. Ходили туда-обратно по корявому, острому, мокрому льду. Подскользнись, упади – расшибёшься в кровь, даже рискуешь покалечиться. Путь в потёмках нащупывали ногами, носочками. И как же мы умудрились вдвоём с ним перетаскать целый грузовик этих громоздких, неподъёмных железных поросят? Не понимаю. С нами, правда, вместе какое-то время работал тоненький паренёк шофер, но он с половины полностью изнемог, истощился и – сдался, повалился в сугроб. Теперь я отчётливее понимаю, что тягота труда была по плечу никак не троим и даже не десятерым мужикам. Я, здоровяк, после десятой ходки взмолился в себе и готов был к чертям собачьим отправить такое развлечение. Мой же щуплый Силыч, хотя гнулся и кряхтел, а таскал и таскал, потихоньку, осторожненько, размеренно. Он ни разу не передохнул, не остановился, кроме как для загрузки или сбрасывания очередного поросёнка. Понимаю, что он и я – люди волевые, что называется, крепкие орешки. Но что подпитывало нашу волю, характер, норов? Я, ладно, природно дюжий человек, что там – бугай, но в чём его сила? – спрашивал я себя тогда. В этом тщедушном, изработанном тельце разве может быть столько энергии и неуклонности?»
Розпрягайте, хлопцi, конi!
Та лягайте спочивать,
А я пiду в сад зелений,
В сад криниченьку копать…
«Про себя говорю однозначно и без пощады – меня, когда на людях проявляю себя, нередко подпитывает банальное самолюбие. Я бываю амбициозен и заносчив до сумасшествия. Но про Силыча так ни тогда, ни теперь сказать не могу и не скажу. Он что-то иное. Я спросил у него на ходу, откуда силы такие недюжинные? Он ответил попросту, не раздумывая, не умничая, что от земли-де родной да от батьки, мол, да и вообще, все они тут в тайге хотя и не мясистые, не гладкие, но жилистые. И силу свою не без гордости назвал жильной. Пояснил, что, видите ли, им, тутошним, непозволительно быть слабыми и чахлыми. Помолчал, усмехнулся в заиндевелый ус, сказал, попробуй-ка жилистое мясо играючи умять. Дёсны, мол, порвёшь, а то и зубы сломаешь. Вот она, жильная-то сила. И обобщил, что, мол, ни жизнь, ни даже сама судьба не запросто упишут их, местных жилистых. Хорошо говорил! Но жилы, понятно, жилами, а всё же сила-то, сила наша, силушка отчего в этих людях? Вот, к примеру, Фёдор Тихоныч, мужик тоже из местных, таёжных, но, однако, не очень чтобы жилистый и к тому же мясисто тяжеловат, с брюшком, что ни говори, стар уже, и подраненный на фронте, но какая же в нём завидная выдержка и воля! Мы вчетвером отдыхали, а он, хоть бы что ему, работа́л! Сила человек! Я долго и настойчиво подыскивал наиболее точные и укладистые слова, объясняющие проявления необычных, особенных сил в человеке в ответственные моменты его жизни, но принял умом и сердцем всего одно. И слово это – дух. И именно применительно к Силычу оно, это удивительное, но всё же малопонятное, хотя и с десятью подробными растолкованиями в разных словарях, какое-то в смысловом отношении эфирное – но не эфемерное! – вот именно оно, это загадочное и приманчивое слово, по моим ощущениям, вернее всего и подходит».
Стою на полустаночке
В цветастом полушалочке,
А мимо пролетают поезда.
А рельсы-то, как водится,
У горизонта сходятся.
Где ж вы, мои весенние года?..
«Да, нас поддерживал и вёл в гору по той неверной, корявой дороге наш дух. И вчера и сейчас, на пожаре и на разборке избы, он тоже со всеми нами. Однако что такое дух? Как измерить его силу, степени, обличья проявления, что ли? От верующих слышал, что дух якобы есть образ существа божьего в каждом человеке. То есть каждый человек хотя бы немножно, но бог. А бог, для них самоочевидно, – это сила сил. Не знаю, не знаю. Я матёрый атеист и никогда не верил и не поверю в поповские бредни, однако дух в себе чую. И в других людях чую, и в верующих, и в неверующих, и в правильных, и в неправильных личностях, – во всяких разных. Но что, что, наконец-то, такое сам дух? Может быть, дух и совесть одно и то же и только в оттенках различаются, а потому и называются разными словами? Как понять?»
Валенки да валенки,
Эх, да не подшиты, стареньки.
Нельзя валенки подшить —
Не в чем к миленькой сходить…
«Вот она, жизнь! А ты в какие словесные красивости, а значит, в выдумки от неё пытаешься сейчас увильнуть? Дух ему, видите ли, нужно понять. Но не о том ли, уважаемый любомудр, ты рассуждаешь и силишься вывести для себя какую-то универсальную или итоговую мысль, едва не формулу или теорему, о чём уже давно и надёжно сказал Фёдор Тютчев: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…»? Значит, и