– Тут работы остались только ломовые – листвячок самый отборный и вредный пошёл. Мы – местные, а потому как-нибудь сами с ним уговоримся, по-свойски. А вы, товарищ прапорщик, лучше посидите в тенёчке, покурите. Возьмите моего табачку – припасы знатные, ещё с тутошнего огорода. А в Единке издавна все огороды – сила. Навозная, перегнойная таёжных перегноев! Берите, берите, не стесняйтесь.
– Спасибо за табачок. Что ж, пойду посижу, если дела мне не нашли.
Глава 69
– Гляньте, ребята, на прапора: пар выпустил из себя – сызнова в человека преобразился. Славный, чаю, он паренёк.
– От начальства пиндарей наполучай-кась – со страху и вспучит, и пронесёт любого, даже самого накрепкого орешка. А потому не пар наш бедолага выпустил – зловонный дух. Он, этот дух, по временам в каждом из нас скапливается, мешает по-человечьи жить. И дышать. Другим!
– Ишь ты, цельную мудрянюгу философическую выдал на гора про зловоние. Мастак ты, Гоша, на витьё словесами.
– Не нравится – не слушай. Завешай ухи золотом.
– Не обижайся. Настроение у меня нонче погожее: снова в Единке. Такое дело, брат!
– И впрямь, прапор-то – человек человеком. Сидит, малец, на подножке «козлика», посасывает, как сахарного петушка, козью ножку, на людей, на Ангару, на дали щурится.
– Не-е, кажись, лыбится, точно бы деревенский дурачок.
– Лыбится, говоришь? А чё такого, когда душа полегчала.
– Чую, глянулось ему у нас. Вот возьмёт да и не спалит Единку, а?
– Ага, держи карман ширше. Он – служивый человек, разуметь надобедь.
– В Единку, особливо в старые поры, какой злыдень ни прибывал на жительство – тоже вскорости начинал оттаивать, легчать душой. Но иного тыкали, тыкали носом в его пакости, талдычили, гвоздили старики наши: «Живи, уважаемый, по совести. А не хочешь – вали отседова». Мало кто отчаливал своей охоткой – Единка уже держала и ласкала душу.
«Зловонный дух, говорят? Вот, оказывается, ещё какой есть он, дух. Может быть, и некоторые из нас тут освободились от чего-то годами дурманившего и травившего голову и сердце. Возможно, от переживаний и непосильных трудов открылся в нас какой-то действующий на автомате, но заржавевший и забившийся клапан – и дух этот нехороший вышел. Кто знает! Но в груди у меня действительно сделалось легче и просторнее».
– Взяли – потянули! Ещё немного, и-и-и – на плечо!
«Смотри-ка, а люди идут и идут к своей Единке, словно бы первомайская демонстрация для них всё ещё не закончилась. Дивные дела».
– Поднимаем, мужики! На-а-а – ход!
Отец и мать Катины подошли:
– Ты где ж, доченька, запропала? Сбились с ног искать тебя. Благо, люди подсказали.
– Мама, папа, мы тут с Сашей избу собираем.
– Чего, чего?!
– Кать, пока что ещё разбираем.
– Ой, Саша, что я, бестолочь, несу? Коню понятно, разбираем!
Посмеиваются люди:
– Не успела разобрать, уже собираешь, ли чё ли?
– Шустренькая ты, девонька!
– Не вгоняйте человека в краску: молодчинка девушка – вся душою уже в грядущем. Эт-т нам, старикам, развалюхам, поладить бы со своим прошлым да из нынешнего дня в следующий переползти как-нить.
– Верно, верно, Николавна. Молодые ить на десятки лет наперёд мыслют и чуйствуют. Ежели ино – сама жизнь замрёт и скукожится.
– Ай, девонька, ай, ласточка! Дай чмокну тебя в щёчку.
– Бог в помощь вам, ребята!
– Спасибо. На новоселье приходите.
– Спасибочки. Приковыляем – только свистните.
– Нам, старикам, веселье с бражкой – чисто что пилюли с микстурой.
– Ай, Ивановна, а давай споём для молодых. Всё, чай, кака-никака подмога.
– Давай, Дуся!
– Эй, народ православный, подхватывай! Единке любы веселья и песни!
Выйду на улицу – солнца нема,
Парни молодые свели меня с ума.
Выйду на улицу, гляну на село, —
Девки гуляют и мне весело…
– Без вина и браги хмельны!
– А у меня, слышь, поллитровочка беленькой припасена. Хошь?
– Наливай!
– В подол, ли чё ли?
Песни, и эта и другие, по улицам расплёскивались, кружили, от усадьбы к усадьбе подхватывались. Голоса мешались с дымом и пылью, с огнём и жаром, с гарью и пеплом, порой завязали и глохли в них. Однако вскоре вырывались на прогалины, на просторы, к людям, дружески подхваченные покрепчавшим, но по-прежнему тёплым и приветным ветром с нездешнего, но извечно милого для Единки юга. Где-то даже гармонь явила себя – хватскими переборами пошла гулять по селу. И её звуки тоже терялись и запутывались в коловращении стихии пожарища. Но снова ветер выручал – раздувал и разносил наигрыши и голоса по селу и Ангаре.
«Кажется, что народ и Единка веселятся, что-то празднуют. А может, так и есть: ведь парень вернулся со службы, с самого Тихого океана. Не знаю, как Единка, но люди, возможно, не умом, а душой поняли, что надо обязательно и безотлагательно отметить такое важное событие».
Ни пожара, ни веселья уже невозможно было остановить.
Глава 70
«Мы здесь все такие разные, некоторые не знакомы друг с другом, совершенно чужие, однако Единка, вижу и радуюсь, даже в своём умирании, снова сплотила людей, приподняла над землёй и суетностью души наши, навела на серьёзные и потребные мысли. И кем бы мы ни были, но будем, будем её помнить. Помнить по-настоящему, по-доброму, помнить долго и желанно. Как духовно близкого или родного человека. Да как просто мать или сестру».
«Мне напомнили о докладе, я его сегодня должен был прочитать с высокой трибуны перед многими людьми. И они, конечно же, сидели бы тихо, смирно, слушали бы меня. Но знаю, уверен! – скучали бы страшно, едва сдерживали бы зевоту. А вот если бы я рассказывал им о Единке, о которой они раньше, наверное, и представления не имели, – что бы было в зале! А потом они думали бы о Единке и – радостью, но и грустью переполнялись бы их сердца. И мысли рождались бы хорошие, правильные. Впрок!»
Уже вечерело, солнце подкатывалось к уклону, но люди не торопились покинуть Единку.
Кто-то, кружка́ми притулившись на лавочках или брёвнах, без особого интереса и желания, даже, казалось, вроде как по обязанности или принуждению, тянул из случайных чеплашек горькую. Хмелеющие люди подчас начинали громко что-то говорить друг другу. То ли прекословили, доказывая каждый своё, а то ли ругались, вздорили, скорее, по пустякам. Однако в какую-то нежданную минуту все вдруг замолкали, охваченные каким-то внезапным и сильным единым чувством, более напоминавшим тревогу или боязнь. Некоторые даже начинали озираться. И можно было подумать, что не совсем отчётливо понимали эти люди, где и зачем они очутились. Помолчав каждый в своей отрешённости, в своей замкнутости и даже насторожённости, снова принимались тянуть из чеплашек, всё равнодушнее переругиваться, оглядываться каким-то заблудшим взглядом. Но может, – и ожидающим. Однако, что они могли ожидать, на что надеяться? Не на спасение ли какое-нибудь чудесное Единки своей?
Кто-то, побродив растерянно и неприкаянно по своему двору и огороду, неожиданно принимался разбирать сарай или другую постройку, из тех, что помельче и попроще: авось сгодится. Однако накидывало, напурживало искр и горячего воздуха с пеплом от одного из недальних пожаров. Лицо и руки порой обжигало пылом, дым напирал и дышать становилось подчас невозможно. Отступал человек, сникал. Но ещё долго не покидал родной двор, казалось, выжидал какой-нибудь благоприятной минутки или знака, или слова, или только лишь жеста мимолётного – откуда-нибудь, от кого-нибудь. Пожар, однако, не унимался, ветер метался вихрями, порывами, и один был сильнее, упористее другого. Ни знака, ни слова, ни жеста ниоткуда и ни от кого не следовало. Приходилось смириться и – уйти. Уйти туда, где людей побольше. Уйти, чтобы вместе перетерпеть, успокоиться, утишить душу. Или просто забыться в делах любых и разговорах разных.
Кто-то, глядя на Саню Птахина и собрав мало-мало помощников, хватался разбирать свою уцелевшую избу. Суетился, метался человек, подгонял и ласково, и бранно, подбадривал напарников, водки им подавал и подливал. Однако дню световому уже близкое завершение. И ветер с нараставшим азартом раздувал огонь на соседних строениях. Да и работа – явно не по силам, не по сноровистости, не по мастерству, не по упорству и характеру работников.
Мысли подступают, слабят волю, как и бывает, если работа не ладится: «Что вместе с тремя-четырьмя помощниками сотворишь тут? У Сани – другое дело! К нему, точно бы по велению свыше, не от самого ли Царя Небесного, набежали отовсюду люди. А он, говорят, и не звал их, сам, упрямый наследник всего птахинского, хотел разобрать избу. С работниками ему, конечно же, шибко повезло: посмотрите туда, – какие они все мастеровитые, крепкие, проворные. Нет, нет, надо быть справедливым: везение везением, фарт фартом, но если не крепок человек задумкой – не совьётся гнездом вокруг него сила и ум других людей. А сам один что ты? Да ноль без палочки!»
Раздумается, расчувствуется так человек и, наконец, остановится, помощникам скажет:
– Хва, мужики. Неча жилы зазря тянуть. По жизни сгодятся ещё.
– Чё, сдаём её на милость вражине – огню?
Промолчит хозяин, но склонит голову перед избой, скажет тихонько, возможно, только мыслями и чувствами своими:
– Нет, матушка-изба моя, не удастся тебя выручить. Прости, если можешь. Плохой я у тебя сын.
Кто-то пришёл на кладбище, уже изрядно, ещё с прошлого вечера, обгоревшее, вычерненное и покалеченное повсюду, но покуда без новых очагов возгораний и дыма. Пришёл и стоял поклонно, возможно, повинно, перед родной могилкой. Вздыхал, общался как мог, с упокоенным, украдкой – если мужик – смахивал со щеки протяжную и неполную слезинку. Было что выпить – пил, и ещё больше оползал к земле плечами, головой, руками.
Двое-трое с лопатами и кайлами прибыли из Нови, – намерились тотчас же, не откладывая никак, выкопать косточки, переселить их ближе к своей новой земле. Бойко, решительно взялись за черенки, вонзили штыки в землю, ковырнули, взняли раз, другой.