– Чё ты там лопочешь про русских людей? Живы-здоровы мы? Есть такое дело! А в придачу – сыты, пьяны и нос в табаке. Чё, шевели мозгой, ещё надо? Уж сгинуть должны были давно, врагами растёрты в прах, стужами выморожены, пожарами и концлагерями испепелены, ан, смотри, – живее всех живых оказываемся. А потому говорю тебе, маловеру и паникёру: живы будем – не помрём. Ясно?
– Так точно!
– Честь-то, солдатик, кто ж отдаёт к пустой голове?
– Она не пустая – с волосами.
– Спасибо, что сказал, а то я подумал – жмыхом или опилками набита.
– Ну, ну, остряк, поосторожнее!
– А чем она у тебя может быть набита, коли ты про свой же народ неуважительно и обидно говоришь? Гавкаешь, пардон за выражение. Молчишь, надулся, зубками скрежещешь, зверёк? И – помалкивай, морда вражья!
– Ну, ты, идеальный чемодан!..
– Помалкивай, говорю, а то шваркну!
– Цыц оба! Единка ещё не совсем умерла и слышит нас! Поймите, она то же, что мать наша ро́дная. И посему – знаю! – обидно ей, что мы, вскормленные ею, поднятые, становимся недружными, озлобляемся по дури, чертыхаемся. Уж давайте лучше молчать тут, на этой святой для нас земле, если не хотим по-человечески говорить друг с дружкой.
– Прости, Галинка. Нервишки чё-то расхлябались.
– Э-э… ну… конечно…
– У Единки, если хочешь, проси прощение. А я-то что – простая русская баба: всё стерплю, за всеми подотру.
Глава 72
Несколько соработников отъединились от остальных и подошли к площадке, где недавно высилась и ширилась изба с пристройками, а сейчас лишь печь одиноко, но нарядно бело, будто прихорошенная, будто невеста, стояла, великая величиной своей, русская по приспособлению своему.
Она строго прямо указывала трубой, чудившейся перстом, в небо.
– Хоть митинг открывай: печь-красавица – самолучшая трибуна, и народ имеется. И сплошь, кажись, сознательный и смирнёхонький. Слухать бу-удет!
– Что ж, толкай, партия, речь, не томи русскую душу.
– Дед Мороз, не прячься за спинами.
– К трибуне, Тихоныч.
– Даёшь речь!
– Речь – печь, – складно и напевно, как в детской песенке.
– То что надо!
– Не довольно ли выкобениваться и ржать, парни?
– А печь, кажись, совсем недавно подновлена да подсвежена извёсткой.
– Аж светится!
– Не ты ли, Галка, белила напоследок, как многие наши баушки?
– Я. А кто ж ещё? Спасибо, баба Дуся Фролкина надоумила. На улице в Нови, только съехали мы с насиженного угла всем своим единковским табором, подманила меня, сказала: «Я, Галинка, шибко старая и хворая, ноги не ходют, сын с невесткой помёрли, внуки по городам за лучшей долей рассовались, Федя мой с войны не возвернулся, – кто ж мне обрядит на тот свет печечку мою? Она первейшая моя товарка во всюё жисть. Да чё уж – сестра моя сродная! Будь, Галочка, ласкова – потрудись крошечку на меня: побели печечку. Да по стенам, по потолку, ежели останутся силёхи, промахни на разочек как-нить». Меня уговаривать не надо. Я через день-два прибёгла сюда с дочерьми. Загасили мы куски извести, кистями принарядили и нашу ласточку, и бабы Дуси, по стенам и потолку, правда, промахнули лишь слегка. Уходила когда, поклонилась и нашей, и бабы Дуси печкам, попросила прощения, что бросаем на смерть. Ревела как дура. Девчонки мои подвывали. И сейчас, едва вспомянулось, – комком горечи в горле придушило дыхание.
– Эк-к, бабы: не поревёте – не проживёте.
– Моя мать тоже белила. И печь, и стены, и потолок. Ухайдакалась. Загляну было в избу, скажу: «Мам, дай подсоблю». «Нет, – отвечает, – сынок: то мой крестный долг перед избой». Потом суставами маялась, по больничкам возил её. Зимой опочила. Про избу шепоточком мне на ухо помянула и – ушла навек. А ноне – и Единка следом с избой. И мамой. Судьбу на телеге не объедешь, говорят.
– Многие старухи и старики приходили сюда на беленку.
– А молодёжь посмеивалась в кулачок, у себя у виска покручивала пальцем.
– Верхогляды, охальники, жизни, судьбы не чуют и не разумеют!
– Не надо, уважаемый, обобщать. Не все такие. Молодые люди учатся, служат, на стройки рвутся, города и заводы ставят, – не очень-то хорохорься!
– Верно, верно, Петро.
– Молодёжь, она и есть молодёжь: в будущее нацеленно и упёрто зрит. Однако ж перед носом пня какого-нить здоровущего не примечает. Потопали, куды поблазнилось, – запнулись, грохнулись, сопатку расквасили. Но всё одно – вперёд, вперёд. Да опрометью, да сломя голову.
– Молодё-о-о-жь! Чё ей!
– Уж да: море по колено. И-и-и туды чешут, неведомо куды.
– Охламонов, лоботрясов развелось после войны – хоть пруд пруди.
– Жить стало полегше, и всё-то им танцульки да лёгкий рупь подавай.
– Хва, старые перечники, наконец-то, ворчать на молодёжь! Если идти и смотреть только назад, жить с оглядкой и по разумению «чего бы не вышло» – ямину с ухабиной себе скорее найдёшь, чем глядючи вперёд, даже если поторапливаться или бежать.
– Тьфу, да не довольно ли вам речей? Надоело слушать заезженную пластинку. Что тут вам, партейное или профсоюзное собрание?
– Или товарищеский суд?
– Да не суд – судилище. И не товарищеский – вражий.
– Развелось умников, как собак нерезаных.
– А ну-ка, прекратить гавканье!
– Сань, Кать, а вы чё, ребятишки, затеяли?
– Неужто и каменюки хотите забрать на новую землю? Они ж тяжелющие!
– Сынок, и вправду, зачем тебе каменюки? Брось выкапывать, силы попусту изводить. Найдём по притокам вблизи Нови каких хошь валунов. Сам знаешь, там их всюду по берегам полно. Встречаются знатные крепыши, не хуже графских. Трактором, бульдозером, лебёдкой вытянем на дорогу, краном погрузим в кузов, – день-два делов. Лесхоз поможет и людьми, и техникой.
– Правильно, Галина! Мудрая ты женщина.
– Те, мама, пусть лежат, может, кому-нибудь пригодятся, а эти – наши.
– Как, как, сынок? Ветер уносит твои слова – не разберу хорошенько. Наши, ты сказал? Наши?
– Наши, мама. Наши.
Все соработники, и ближние и остававшиеся на некотором отдалении, расслышав что-то, заволновались и, всей бригадой сдвинувшись к каменюке, сбились воедино возле Сани и Кати. А те не прекращали рубить и выгребать лопатами грунт.
– Что, что Саня сказал? Наши?
– Наши, наши, сказал.
– Наши – ваши! Нашим – вашим! Я не поэт, но говорю стихами…
– Да помолчи ты, стихоплётчик-пулемётчик!
– Слухаюсь, мой херенал!
– Правильно, Санёк, ты сказал. Есть – наше, а есть – ваше. И нечего некоторым деятелям путать нас и под простаков канать.
– ВМФ! Морфлотцы знают, что и как сказать. Я тоже, Саня, флотский, но с Балтики. Короче, мы с тобой отныне и навечно кореши!
– Коляня, ты чё, вечно жить собрался?
– До сотенки точняком доскриплю. Я ж флотский!
– Нам, армейским, значится, поменьше выпадет поскрипеть?
– И ты, Димон, скрипи сколь хошь.
– Спасибочки, Колян, за щедрость.
– Вон оно чего – наши, сказал Саня! Коротко и ясно.
– Ясно даже любому вахлаку и шляпе.
– Опять оно!
– Да не цепляйся ты к словам, ровно репей к гачам или подолу! Чуй, братишка, что в душе у человека, а не по верхам его личности зыркай.
– Тихо! Саня хочет говорить.
– Мне, мама, отец рассказывал о камнях и о прадеде Евграфе Селивановиче. А потому много слов сейчас не надо. Скажу так: валунов и взаправду повсюду видимо-невидимо, и вывезти их в наше время нехитрое дело, даже плёвое. Но именно эти четыре, ты же знаешь, мама, надёжно и верно держали всю нашу избу.
– Ветер, сволочь, завывает! Что сказал Саня?
– Надёжно и верно, да?
– Да, да, надёжно и верно.
– Будда сказал: «Нельзя надолго скрыть три вещи: солнце, луну и истину».
– Чё?
– Да так, братан, припомнилось, – не удержался.
– Тишком за воротник заложил? Налей сто грамм и мне, – покалякаем, про Будду расскажешь мне.
– Извини, нету.
– Внимание: профэссор лекцию будет читать, на! Всем ухи навострить.
– И мне, молодой человек, не имею чести быть знакомым с вами, припомнилось кое-что. И сказано было в одном месте Священного Писания: «Что вы зовёте Меня: «Господь, Господь», а не делаете того, что Я говорю? Я скажу вам, с кем можно сравнить того, кто приходит ко Мне, слушает Мои слова и исполняет их. Он похож на строителя дома, который выкопал глубоко и заложил фундамент на камне. Когда случилось наводнение и на дом обрушилась река, она не пошатнула его, потому что он был крепко построен. А того, кто слушает Мои слова и не исполняет их, можно сравнить с человеком, который построил дом на земле без фундамента. Как только река обрушилась на дом, он тут же рухнул, и падение его было великим». И о том же самом, но чуточку иначе, сказано в другом месте Писания: «А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобляется человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».
– Хорош, Илья Степаныч, нагонять поповского дурмана. И без того башка трещит от проблем и хлопот.
– Оп-па-на, ещё один профэссор кислых щей вынырнул! Куда бы от вас, умников, спрятаться? Что, сказать проще, профэссоры, тяму не достаёт – «Не будь дураком, не будешь ишаком»? А? Всего-то: «Не будь дураком, не будешь ишаком»! Запомнили, на?
– А вы, правдорубы, словоблуды, чего только что про молодёжь не плели! Уж чья бы корова мычала…
– Тихо! Галинка хочет говорить.
– Ветер-то хотя и тёплый, а жмёт, знай, и жмёт, подлец!
– То природа-мать настойчиво, но всё же ласково закрывает нашей умирающей Единке глаза.
– Надо же! Как – живой ей, как – человеку, что ли?
– И она, и ветер – живые.
– Живые?
– Живые. Думаю, что живые.
– Да тихо вы там, сказочники!
– Знаю, сынок, знаю. Они не только избу держали, как надо, они держали и несли по жизни и судьбинушки всех нас. Из поколения в поколение. По задумке Евграфа Селивановича. Они наши дольние держители. Низкий поклон им от всех нас, мертвых и живых.