Когда солнце за окном перекатилось в зенит, мы добрались до других долгов. Папка с гербом князя Воронцова излучала холод — лёд кристаллизовался на её металлической застёжке.
— Три миллиона. Срок — два месяца. — я провёл ножом по замку, и тот зашипел, как раскалённое железо в воде. — Интересно, что будет, если просрочим?
Григорий достал из жилетного кармана смятый листок:
— Это потомственные боевые маги воды и льда. Очень могущественный род. По статье 15 Уложения о дворянских долгах…
— Выбрось эту ерунду, — я выхватил у него бумагу. И прикипел взглядом к тексту: «В случае неуплаты: конфискация имущества, лишение титула, передача должника в тюрьму для бывших дворян.»
— Оригинально, — я дунул на документ. — Ты мне несколько минут назад говорил, что кто-то давно желает выкупить наше поместье с деревней. Кто наш «доброжелатель»?
Дворецкий достал фотографию: мужчина в костюме-тройке, с суровым лицом и холодными глазами.
— Не думаю, что это совпадение, но всё тот же Глеб Караваев. Владелец очень многих предприятий и заводов. — Григорий понизил голос, хотя мы были одни. — Говорят, его люди «убеждают» должников через… как бы это сказать… телесные аргументы.
На фотографии Караваев вдруг подмигнул. Или мне показалось? Я швырнул снимок на стол и принялся дальше разгребать бумаги.
Когда часы пробили шесть, я наконец поднялся из-за стола. Ноги онемели, в глазах плавали безжалостные цифры. Даже Плюм, обычно неугомонный, спал клубком на бюсте Данте, пуская пузыри из сизого дыма.
— Итак, резюме, — я пнул ногой гору документов. — Долги дворянам, аппетиты мафиози, и пара десятков мелких кредиторов…
Григорий, бледный как мел, кивнул:
— В точности.
— Значит, план такой, — я подошёл к окну, глядя на тёмный лес. Где-то там, за ним стоял Севастополь с его барами и набережными. — Сначала разбираемся с Караваевым. Потом с Воронцовыми. И далее — по порядку…
Я хрустнул шеей и потер лоб. Голова гудела, будто в ней танцевали големы с молотами. Даже Плюм косился на меня с укоризной — его хвост нервно подрагивал.
— Всё, Гриша, — махнул я рукой. — Если ещё минуту проведу среди этих бумаг, превращусь в архивную пыль.
Дворецкий поправил очки, за которыми прятались глаза, похожие на два потухших фонаря. Его голос дрогнул:
— Куда изволите? В портал? На охоту? Или… — он замялся, словно боялся произнести слово «бар».
— В город. Отдохнуть.
— От… отдохнуть? — Григорий произнёс это так, будто я объявил о полёте на Луну. — И это при таких-то долгах⁈
Не дожидаясь других комментариев, я схватил с вешалки плащ и отправился во двор. Воздух пах дождём, морем и обещанием свободы.
Бросив взгляд на два мотоцикла под навесом, я не сдержал улыбки. Оседлав своего старого друга, я повернул ключ зажигания.
«Громлей-Дэвидсон» взревел, срываясь с места так, что гравий под колёсами взметнулся фейерверком. Ветер выбил из головы остатки сонливости, но не смог смыть усталость — она висела тенью, как назойливая муха. Городские огни Севастополя мерцали вдали, словно россыпь украденных звёзд.
Спустя несколько минут я уже был в городе. Проезжая мимо площади Игнатия, я резко затормозил. На стене старинного здания с колоннами, напоминавшего замок из сказки, алела афиша:
«Театр 'Зеркало души». Вечерний спектакль: «Сны в летнюю ночь». Начало в 19:00.
Рядом висел портрет актрисы — женщина с лицом, словно высеченным из мрамора, и глазами, в которых тонули целые миры. Надпись гласила: «Людмила Вересова — Титания, королева фей».
— Театр… — пробормотал я, ощущая странное покалывание в груди. В моём мире такого не было — лишь бродячие труппы, разыгрывавшие похабные сценки на ярмарках. Но здесь…
Плюм, превратившись в крохотного дракончика, уселся на руль и фыркнул дымом в сторону афиши.
— Не нравится? — я ткнул его в брюшко. — А я пойду. Может, научишься ценить прекрасное.
Театр «Зеркало души» напоминал гигантский ларец, забытый древним магом. Готические шпили впивались в небо, словно пытаясь проткнуть саму ночь. У входа стояли две каменные гарпии — их крылья были сложены, а в пустых глазницах горели синие огоньки. Билетёрша в чёрном платье с кружевным воротником протянула мне программу. Бумага пахла полынью.
— Осталось последнее место. Первый ряд, номер семь, — сказала она, и её голос звучал так, будто доносился из-под земли. — С вас 100 рублей.
Я перевел деньги и прошел внутрь.
Нужный мне зал встретил меня гулом, напоминающим шум подземной реки. Хрустальные люстры, подвешенные к потолку в виде созвездий, мерцали тусклым светом. Бархатные кресла, вышитые серебряными нитями, тихо посрикпывали между собой, когда я прошёл к своему месту.
Рядом сидела старуха в вуали, от которой пахло ладаном и скорой смертью. Она повернула ко мне лицо, покрытое паутиной морщин:
— Вы новенький. Интересно, долго продержитесь?
— До конца спектакля, надеюсь, — ответил я, но она уже отвернулась, зашептавшись с мужчиной, сидящим рядом.
Занавес поднялся с шелестом крыльев гигантской бабочки. Сцена погрузилась в синеву лунного света. Титания вышла из тумана. Людмила Вересова. Её платье, сплетённое из серебряной паутины и звёздной пыли, переливалось тысячами оттенков. Голос — колокольчик, упавший в родниковую воду:
— «Спор, раздор, коварство — всё это бури в нашем летнем сне…»
Я замер. Это была не игра. Это была магия.
Шут, прыгавший за ней, оказался не человеком — его лицо менялось с каждым смехом: то юноша с ямочками, то старик с лысым черепом. Он швырял в зал шарики света, которые взрывались тихим смехом, оседая на плечах зрителей.
— «Любовь глазами дурака видит то, что является обманом!» — крикнул он, и фраза ударила меня в грудь, как забытое заклинание.
Оберон, король фей, появился в вихре осенних листьев. Его плащ был сшит из шкур загадочных зверей. Когда он произнёс: «Сердце — лучший компас в мире иллюзий», воздух сгустился, и я увидел… себя. Себя из прошлого: артефактора, швыряющего руны в лицо врагам, но теряющего что-то с каждой победой.
Во втором акте случилось необъяснимое. Когда Титания влюбилась в Сумеречного Принца, зал наполнился запахом роз. Актриса обняла возлюбленного.
— Это же… какая-то феерия, — прошептал я, чувствуя, как Плюм дрожит у меня в кармане.
Старуха рядом захихикала:
— Они всегда платят цену. Играющие в любовь всегда страдают.
На сцене зажглись звёзды — настоящие, вырванные из небесной вышивки. Одна упала в зал, прожгла бархат и застряла в полу, шипя. Никто не шелохнулся. Так было задумано.
Финал обрушился как гроза. Титания, Оберон, шуты и жертвы сплелись в танце, где каждый шаг был проклятием или благословением. Когда занавес упал, я сидел, вцепившись в подлокотники. Ладони были мокрыми, в ушах звенело.
— Система Станиславского, — прошептала старуха, исчезая в толпе. — Они не играют. Они проживают.
Духовные силы, истощённые порталами, наполнились вновь — но не магией, а чем-то иным. Горячим, живым, пульсирующим. Это был катарсис!
В гардеробе ко мне подошёл человек в изысканной и утонченной маске. Его голос звучал, будто сквозь слои воды:
— Вам понравилось?
— Это был не спектакль. Это… ритуал, — искренне сказал я, замечая, как тени под его маской шевелятся.
Он рассмеялся:
— Всё, что истинно, — ритуал. Завтра приходите на «Гамлета». Призрак обещает быть… очень убедительным.
На улице я долго смотрел на афишу. Идея родилась внезапно, как вспышка! Маска, усиливающая своего обладателя, катализатор магии и физических способностей. Но не простая — артефактная… Вот почему я всегда любил культурные мероприятия. Они не только питали душу силами, но и приносили вдохновение!
Плюм вылез из кармана, чихнул и показал мне язык.
— Не нравится? — я потрепал его по загривку. — Зато теперь я знаю, какой аксессуар смогу тебе сделать.
Но это позже. Сейчас я был просто зритель, а не творец. Мне захотелось промочить горло.
Кабинет Медведя напоминал логово спящего дракона. Алые шторы, сшитые из шёлка, выкраденного из императорских складов, поглощали свет, оставляя комнату в кроваво-багровых сумерках. На стене висел портрет самого хозяина: лицо, изрезанное шрамами, широкий подбородок, синие глаза, сломанный в нескольких местах нос. А под ним висела золотая табличка: «Пётр Медведев. Тот, кто задаёт вопросы». В углу стояло чучело грифона, пойманного в портальных дебрях, а на столе покоилась забитая окурками пепельница.
— Кто этот придурок, который защитил портного? — Медведь ударил кулаком по мраморной столешнице. Звук эхом разнёсся по комнате, а тени на стенах зашевелились.
Двое бандитов, сидевших на кожаном диване, ёрзали. Первый — Борщ, с вывихнутой рукой, хрипел, вытирая пот с лица, покрытого синюшными пятнами:
— Барон на чёртовом «Громлее». Ругался, как извозчик, а бил… — он сглотнул, поглядывая на портрет босса. — Будто десять чертей в нём сидели!
Второй, по кличке Клык, с синяком под глазом, похожим на созвездие, добавил:
— Даже Сеньку-Огнедышащего уложил! Тот перо из кармана вынул, а этот… этот… — он замолчал, увидев, как Медведь медленно поднимает руку.
Хозяин кабинета щёлкнул пальцами. Сигара в его зубах вспыхнула синим пламенем — слабый трюк пироманта-недоучки, но эффектный.
— «Этот»… — Пётр выпустил дымовое кольцо, которое превратилось в змею и обвило шею Клыка. — … устроил цирк в моём городе. И теперь вы, сопливые, приползли с пустыми руками?
Тень за спиной Медведя шевельнулась. Из неё выступила фигура в плаще с капюшоном. Это был Челюсть, правая рука авторитета. Его лицо скрывала железная маска.
— Вы должны были трясти портного, когда все посетители покинут его лавку. — прошипел Челюсть. — Неужели так трудно следовать инструкциям⁈ Теперь у нас появились репутационные издержки из-за ваших стараний. Придется исправлять.
Медведь встал, раздвигая плечи, как бревна.