И только 6 апреля 1922 года наконец-то Антонов был утвержден в своей должности приказом МВД ДВР. Для этого пришлось вывернуться чуть ли не наизнанку, выдавая малейший успех как результат собственных титанических усилий. Раскрытие читинским уездным угрозыском совместно с городскими сыщиками убийств Гомбоева и Лосицкого заметно этому поспособствовало. В министерских сферах Антонов сумел преподнести наметившийся положительный сдвиг в борьбе с ленковцами и как результат собственных каждодневных усилий. Перевернул с ног на голову даже мартовское происшествие с расстрелом «при попытке к бегству» захваченных на первой Чите ленковцев: высказал при руководстве Минвнудела озабоченность бездеятельностью начальника уездной милиции Бородина. Вот и оценили «озабоченность» и «титанические усилия».
А заодно и Бородина сняли. Сдает дела преемнику – Кукушкину.
Что такое Кукушкин – пока непонятно. Когда приказ в отношении Бородина в министерстве уже практически был согласован, до Антонова дошла вся поспешность его потуг по снятию начальника уездной милиции. Обстановка в уезде оставалась довольно неустойчивой: прижатые в Чите бандиты снова активизировались в предместьях. Кукушкин – начальник новый, какой пока с него спрос? Поспешил, поспешил он, Антонов, с Бородиным! Рано обозначил козла отпущения. Теперь, случись что завтра в уезде, ответственность перекладывать не на кого.
Потому и появление Бойцова с его подозрениями в отношении Лукьянова подействовало на Антонова, как красная тряпка на быка. Не хватало ему сейчас только оглушительного скандала: начальник ключевого в уезде участка милиции работает на бандитов!
А, с другой стороны…
Доводы Бойцова все-таки заронили сомнения в душу: кому в настоящее время можно верить безоглядно? К тому же хоть и получилось этого настырного Бойцова сплавить подальше, но, кто его знает, что он выкинет? А если Лукьянов – и в самом деле?..
Антонов мучительно размышлял.
И нашел промежуточный вариант. Он поручит негласно проверить Лукьянова. Если подозрения не подтвердятся, то и сказочке конец. А если… Тогда у него, Антонова, на руках будет козырь. Нет, даже два козыря: и бдительность проявил, от тревожного сигнала не отмахнулся, и есть, чем тяжелую обстановку объяснить – предательством бородинского ставленника!
А негласную проверочку надо провести руками вполне официального лица, с которым Лукьянов подчиненностью связан, тогда всё замотивированно будет выглядеть, само собою разумеющимся со стороны покажется. Не какой-то там преданный Антонову человечек чего-то вынюхивает, а соответствующее должностное лицо действует обычным порядком.
И, следовательно, что?
Если Лукьянов окажется с бандитами связан, то кто указание дал его проверить?
А если поклеп на начальника участка наведен и проверка обнаружится кем-то, тем же Кукушкиным, или самим Лукьяновым, то всегда есть возможность обвинить в неуклюжих действиях проверяющего.
И благородный гнев учинить!
Страхуясь со всех сторон, Антонов вызвал к себе помощника начальника уездной милиции. Никифора Васильева! Ему, второму лицу в уездной милиции после начальника, и поручил проверить «сигнал» на Лукьянова. Запустил, сам того не ведая, щуку в пруд!
Никифор распоряжение Антонова воспринял с энтузиазмом, что наблюдательному областному начальнику не понравилось. И Антонов не преминул добавить: дескать, только не в ущерб общей службе и прямым функциональным обязанностям по должности, товарищ Васильев!
Чего-чего, а обязанностей у помнача уездной милиции хватало. Да и не будешь же торчать целыми днями только в пятом участке, тем паче, ходить за Лукьяновым тенью. Но присматриваться к нему Никифор Васильев начал попристальнее, исподволь и ненавязчиво, вроде как по делам службы, беседовал с милиционерами, потихоньку разыскал тех, кто знал Лукьянова во время партизанства, прежней милицейской службы. И тоже побеседовал с ними под благовидными предлогами.
Дотошности Васильеву было не занимать, как и понимания, что проверять – целого начальника участка! – он обязан осторожно, с максимальной оглядкой, не нарываясь на скандал и исключив даже намек на огульный подход. Никифор тщательно анализировал каждый штришок, характеризующий Лукьянова. Тревожные перемены в его натуре и поведении были налицо.
Бывший начальник Читинского воинского управления Пономарев, который, как выяснилось, знаком был с Лукьяновым уже давно, рассказал Никифору, что, рано женившись, Лукьянов, обремененный большим семейством, постоянно жил впроголодь, и это всегда его сильно угнетало. Пономарев привел примеры двух таких отчаянных голодовок лукьяновской семьи, что, если бы не своевременная помощь со стороны товарищей по службе, то детишки Тимофея протянули бы ноги.
Пономарев характеризовал Лукьянова, как человека в трудностях слабовольного, легко поддающегося чужому влиянию. Его слава партизанского командира была славой дутой. Выборным партизанским начальником управляла сплоченная головка отряда. Где-то это приносило успех, а где-то порождало анархию, за что Лукьянова как-то даже крепко пропесочили на командирском совете. Но все промахи канули в прошлое, заслонились общим успехом, общей победой.
Движение же Лукьянова вверх по милицейской служебной лестнице укрепляло в нем ощущение собственной значимости. При этом возрастающая самостоятельность, как начальника, постепенно перерастала во вседозволенность.
Наглядно свидетельствовала об этом история, произошедшая в минувшем феврале, когда Лукьянова во главе семерых милиционеров и двух сотрудников уездного угрозыска командировали в 1-й участок уездной милиции. «Для ликвидации грабительских шаек», то есть для оказания помощи местным милиционерам, причем с фактическим возложением на Лукьянова обязанностей начальника первого участка, так как в тот период эта должность была временно не замещена.
Как уже рассказывалось, итоги этой поездки в село Александровское и его окрестности были более чем скромными. Но, вдобавок к неутешительным результатам, закончилась поездка двумя, довольно сомнительными эпизодами.
В селе Харамангут был задержан за конокрадство некий Зверев. При аресте у него изъяли «браунинг» и седло. Пистолет Лукьянов передал по возвращении в уездное управление, а седло оставил у себя в участке, самолично реквизировав без оформления каких-либо документов.
Вторым эпизодом была история с лошадью. Из Читы в Александровское Лукьянов и его группа выехали на верховых лошадях и обывательских подводах, то есть на привлеченных к отбытию милицейской гужевой повинности. В Александровском же верховых лошадей по приказанию старшего оставили, на весь дальнейший объезд пересев на прикрепленные к группе подводы.
В конце командировки одну из лошадей Лукьянов продал, но взял с покупателя, зажиточного александровского крестьянина Петра Артамонова, не деньгами, а продуктами и фуражом, сговорившись на сумму в тридцать пять рублей разменным серебром. В расписке же указал, что лошадь продана за шестьдесят рублей.
Отчитываясь за командировку, Лукьянов представил дело так, что якобы была продана собственная лошадь одного из милиционеров, Ивана Иванова, полученные продукты и фураж использованы в ходе командировки, поэтому, дескать, надо Иванову возместить стоимость лошади из кассы Читинской уездной милиции.
Определить, чья же на самом деле была лошадь, вследствие отсутствия какого-либо учета конского состава в пятом участке, оказалось затруднительным. Но факт продажи был, что говорится, налицо. В итоге стоимость лошади, точнее, полученных в уплату за нее сена и овса, солидарно удержали со всех участников выезда в Александровское. По шести с полтиной рублей серебром с каждого, несмотря на возникшее возмущение, ведь ни сена, ни овса, ни продуктов никто не получал. Однако так вся эта история и замялась, тем паче, что начальство в уездной милиции вскорости сменилось.
По рассказам Пономарева и других, выходила и явная нестыковочка с наличием у Лукьянова в прошлом каких-нибудь должников, ныне с ним расплачивающихся. Про богатого и щедрого дядю тоже никто не слыхал.
По всем сведениям и наблюдениям, перемены к достатку начались у Лукьянова сравнительно недавно, в конце прошлого года, когда он еще был командиром конного отряда уездной милиции. Вокруг него уже там крутился пяток милиционеров, для которых отпроситься у командира куда-нибудь по своим надобностям на день, а то и на неделю, было делом пустяковым.
Узнал Васильев, что за свои отлучки шустрые хлопцы расплачивались с Тимофеем продуктишками, а то и бумазеей. Потом, с назначением Лукьянова в пятый участок, вся эта камарилья последовала за ним. А Шурка Милославский даже поселился у Лукьянова.
Стали водиться у Лукьянова и денежки, причем их появление не совпадало с получением жалованья. Тогда-то и появились сказочки про должников и дядюшку. А в марте верные приспешники достали Лукьянову красивого мерина, вдобавок хорошее седло и наборную уздечку. Как-то, будучи крепко выпимши, а прикладываться к бутылочке стал милицейский начальничек все чаще и чаще, Лукьянов проболтался, что конь ему в 110 рублей золотом обошелся!
Узнал Васильев и такую новость. Буквально на днях жена Лукьянова похвалилась соседке, что приобрел ей муженек колечко золотое с рубиновыми вставочками. А еще по лавкам и магазинам прошлись, ботинки ей справили, мануфактуры разной набрали, дочкам обновок, в общем, добра прикупили на двести с лишним золотых рубликов!
Сам Тимофей раздобрел, в голосе стали проскальзывать доселе несвойственные ему вальяжные нотки. Однако важность и сытость в облике и повадках все чаще, беспричинно на внешний взгляд, сменялись угрюмостью и подавленностью. В такие минуты Лукьянов особенно тянулся к стакану с ханкой. Но в одиночку пить не любил, собирал компашку из верных помощников, быстро пьянел, хвастался, потом кулем падал на лежанку. Утром маялся с похмелья, спасаясь огуречным и капустным рассолом, подолгу сумрачно сидел в темном углу или запирался в кабинете. Казалось, что-то периодически мучает его, не дает ему покоя и жизненной устойчивости.