Всех выше перечисленных подлежащих заковке в кандалы изолировать от остальной массы заключенных и содержать при ГУГПО».
Так, буквально с первого заседания суда, среди публики и газетчиков за вышеперечисленными подсудимыми закрепилось прочное название – «кандальники».
Постановление ВКС упорядочило и присутствие публики в зале судебного заседания: «Допуск производить по билетам, количество билетов определить в 350, из них 50 постоянных, именных и 300 разовых, не именных… 100 билетов предоставляется райпрофсоветам для распределения по усмотрению, 100 – военным, общественным и политическим организациям, 100 билетов остается в распоряжении Суда, 50 постоянных билетов распределяются Судом среди официальных лиц». Постоянные билеты подписывал Председатель ВКС, разовые – член суда, подписи заверялись судебной печатью.
– Батя! Батя!
Барс-Абрамов и Аносов завертели головами.
– Батя!
– Яшка! – обрадовался Абрамов, узнав в лихо гарцующем на лоснящемся кауром жеребце милиционере своего боевого товарища и бывшего ординарца. – Ну, здорово, чертяка! Давно не виделись!
– Почитай, Батя, полгода, – Смородников ловко соскочил за землю, перекинув повод, придержал нетерпеливого каурого, левой рукой крепко обхватывая Абрама Иосифовича за плечи. – Здорово, командир мой дорогой!
Волна забытой радости окатила Абрамова, да так сильно и неожиданно, что слёзы к глазам подступили. «Тьфу, вешалка старая! Так и зареву, как барышня кисейная», – подумал он. И, сконфузившись, посмотрел через Яшкино плечо на Аносова. Но и того встреча растрогала.
– Что это за молодец у тебя, Абрам?
Отстранившись и проморгавшись, зорко взглянул Барс-Абрамов на смеющегося Якова, но тот или не заметил его минутной слабости, или сделал вид, что не заметил.
– А это, Пётр Афанасьич, ординарец мой былой, в бою завсегда за спиной, прикрывал… Слышь, Яков, а я-то тебя сразу и не признал! Помнится, ты из порученцев товарища военминистра всё собирался в регулярные части… А тут такая метаморфоза! Был народоармеец, стал милиционер…
– Никакой тут метафор… тьфу ты! – споткнулся на мудрёном слове Яшка, чуть присев, хлопнул себя свободной рукой по кожаным ножнам шашки, улыбаясь. – Это, Батя, как в своё время тебя на милицейскую школу поставили, так и меня… перенацелили! С июня, вот, помкома отдельного милицейского полуэскадрона!
– А-а… – кивнул Абрам Иосифович. – Как раз уезжал я в деревню. Всё лето там прожил. Для лёгких хорошо – солнышко, молоко, овощи всякие… Всё тот твой подарок вспоминаю! Сам-то помнишь, чего мне в больницу притартал?
– Но дак! Винтамин! Ха-ха-ха!..
– Что за «винтамин»? – оживился Аносов.
– Да было дело… – махнул рукой, улыбаясь, Абрам Иосифович, видя, что Яшка смехом смущение перед партизанскими командирами покрывает.
– Смородников! К Латышеву! – окликнул Якова, тыча зажатой в кулаке нагайкой куда-то за спину, незнакомый Абрамову милиционер, подлетевший на молодом чалом игрунке – Срочно вызыват!
– Извини, Батя, – Яшка резко вскочил в седло. – Вечером жди в гости. Обязательно буду!
И – прямо с места в карьер, полетел намётом вдоль улицы.
– От горячая кровь! – довольно проговорил, провожая взглядом Яшку, Аносов. – Добрый боец, а, Абрам!
– Моя выучка! – не смог сдержаться Барс-Абрамов, видя в Яшке себя, молодого, здорового и лихого.
– Слышь, Абрам, на процесс-то пойдешь? – сменил тему Аносов.
– А как же! – посерьёзнел Абрам Иосифович. – Хочу во всех подробностях рассмотреть эту бандитскую гидру. По мне – всех бы к стенке, а тут, ишь – новые порядки: защитники ворью и убийцам назначены. Чудеса! Вот и хочу это представленье увидеть во всех подробностях. Мне в МВД именной билет дали! – добавил с гордостью.
– Ну а я – один из основных свидетелей. Пришлось кое-где и лично поучаствовать в разгроме шайки, – со значением сказал Аносов. – Так что безо всяких билетов… Обязан присутствовать и вникать. Ну и, видимо, вопросы ко мне у суда будут.
– Но ты у нас завсегда в гуще варился! – засмеялся Абрам Иосифович. – Давай, давай, следи там, чтоб этим злодеякам никакой поблажки не было, а все их чёрные дела – наружу, без утайки.
– Ладно, Абрам, пойду готовиться к процессу, – важно ответствовал Аносов.
На том и обменялись крепким рукопожатием на прощание. И Барс-Абрамов пошагал домой, вдоль по Амурской, мимо высокой трехэтажной махины бывшей гостиницы «Селект», где теперь квартировало республиканское правительство, мимо приземистых каменных домов бывшего второвского торгового ряда, мимо главной жемчужины былого забайкальского купца-миллионщика Второва – громадины Торгового пассажа, раскинувшегося на целый квартал от Амурской улицы вверх по Иркутской, увенчанного по углам двумя массивными куполами в виде старорусских богатырских шлемов.
Величественное здание Второв воздвиг более десяти лет назад, облицевал его глазированной белой плиткой. Ныне в поражающих воображение трехэтажных хоромах с высоченными потолками и обилием просторных залов размещался Нарсоб – Народное собрание ДВР.
Самый обширный зал бывшего Второвского пассажа как раз и приспособили для судебных заседаний по делу ленковской шайки. Просторнее помещения в Чите просто не было.
Абрам Иосифович обошёл понизу закругленные ступени, ведущие к главному входу в Нарсоб, посмотрел на отблёскивающие в предвечернем солнце огромные окна зала заседаний. Ему вдруг показалось, что внутренний объём зала источает какое-то неосязаемое, нервное электричество, словно сочащееся через высокие стекла наружу. И эта совершенно непостижимая субстанция обволакивает его, подчиняет, наполняет все клетки тела непонятным, тревожным чувством ожидания финала. Финала, в который до сих пор всё ещё не могли поверить многие читинцы. Финала кошмара, многим казавшимся вечным.
Абраму Иосифовичу подумалось, что начинающийся через несколько дней процесс над бандитами – не только закономерный итог ленковского разгула, длившегося больше года. Это – итог большего. Финал ужаса, который властвовал над людьми и в Чите, и далеко за её окрестностями, уже несколько долгих и мучительных для нормального человеческого сознания и жизненного уклада лет.
Нагайки, тревожные паровозные гудки и зловещие залпы у подножья Титовской сопки в девятьсот пятом… Серые солдатские колонны и отчаянное ржание казачьих лошадей, загоняемых по дощатым сходням в щелястые теплушки девятьсот четырнадцатого… Красно-кумачовая эйфория восемнадцатого, комитеты, декреты, барабанная дробь и фуражки-бескозырки непроницаемо меднолицых солдатиков божественного микадо… Хоругви, аксельбанты и рычащие газолином лакированные автомобили атамана над всеми атаманами, быстро растерявшие лак и блеск под потёками крови из маккавеевских вагонов смерти, партизанская голодная вольница и отчаянность… Шашки, папахи, винтовки, бомбы, патроны, броневики, аэропланы… А потом и эта бандитская сволочь!
Святый Боже, сколько усилий, нервов-жил, пороха, взрывчатки, стали, свинца! И ради чего… Рубить, стрелять, душить, топить, жечь живьём и с живых кожу сдирать, взрывать в клочья друг друга – и конца этому нет до сих пор… Ради чего?
Каблуки проваливались в песок. Если все гильзы патронные, отрыгнутые винтовочными и пулеметными затворами, пистолетами и револьверами рассыпать сейчас по песчаному простору Амурской улицы – наверное, не только её всю покроет латунно-медная россыпь. Но как же тогда зловеще будут звучать шаги!
Абрам Иосифович в который раз нервно и зябко передёрнул плечами, выгоняя из-под реглана не сентябрьский вечерний хиус, а то самое, нервное электричество, заполнившее душу и сердце. Нервное электричество ожидания финала. Вроде бы давно пора наступить такому невиданному счастью, как мирная жизнь, – без выстрелов и взрывов, без ножей в спину и удавок на шею, без распластывающих плоть бритвами шашек и сабель, без пушечной канонады, гула летящей конной лавы и тяжелого дыха сотрясающих землю бронепоездов.
А вот не верится, что такая жизнь может быть! Не потому ли обыватель крестится в ночном сумраке, отгородившись от остального мира прочными ставнями, и с тоской вспоминает батюшку-царя? Крестится и вспоминает… Хотя при чем тут Николашка и прочие Романовы? Тоска человеческая не по самодержавному маразму, а по мирной жизни, которой с тех пор-то и не было больше. Вот в чём дело. И через все минувшие годы то мирное прошлое видится таким сусальным, таким добрым, что катится из глаза слеза, а пальцы сами в щепоть складываются. Святый Боже…
Глава девятнадцатая
Несмотря на ранний час, народ заполнял и заполнял подступы к бывшему торговому пассажу миллионщика Второва на перекрестке Амурской и Иркутской. Выставленное милицейское оцепление к выходящему на перекресток главному подъезду здания пока никого не допускало.
– Веду-ут! Гля-ань! Ведут!! – До этого монотонно гудящая, толпа всколыхнулась и напряглась. По Амурской, с восточной стороны, в сопровождении изрядного конвоя показалась первая группа подсудимых, человек десять. Медленно бредут под штыками – не разбежишься в ножных и ручных кандалах, соединённых меж собой внушительной цепью. Одеты разнокалиберно – драные суконные пальто и нагольные полушубки внакид, порыжелые военные шинели и крестьянские армяки. На головах защитного цвета фуражки, чёрные кубанки и мохнатые папахи, кепки. По сторонам не смотрят, не переговариваются. Так угрюмо и проследовали в полной тишине в здание.
Вторую группа «кандальников», числом чуть поболе, конвоиры подвели к зданию Нарсоба сверху по Иркутской. Арестантов толпа встретила стеной гневных выкриков и свиста:
– Сволочи! Душегубы! Чтоб геенна огненная вас сожрала! Смерти гадам мало! На кусочки резать!
– Ага, как же! Там защитников им приставили! Ещё и выкрутятся, ироды!
– Смерти! Смерти! Смерти!
– Да чо вопить-то, граждане! – раздался чей-то истошный, пронзительно перекрывающий общий гул проклятий, крик. – Хватай злодеев, тут и порвём, измордуем, как они нас!!!