Тот взглянул на неё с ухмылкой:
— Уж не ты ли меня убьёшь, отважная Наширан?
— Не исключено. Если брат узнает...
Воины вокруг рассмеялись. А Церек ответил:
— Но его величество всё прекрасно знает. Это он и приказал нам следовать за вами, устранить охранников, а тебя продать в рабство. Чтобы навсегда избавиться от неугомонной и докучливой родственницы...
— Врёшь! Не верю!
— Как угодно. Я сказал правду. Царь Самсон рассудил неплохо: проливать кровь сестры — грех, противный Небу; содержать взаперти — хлопотно и небезопасно, потому что тайна рано или поздно всплывёт; отпустить на волю — страшно и небезопасно вдвойне, если ты задумаешь свергнуть керкундеджа; а продать в рабство — и надёжно, и выгодно. Никаких последствий.
— Кроме разве что угрызений совести! — процедила сквозь зубы пленница.
Багатар скривился:
— Если на весах с одной стороны — только совесть, а с другой — власть и деньги, как ты думаешь, что окажется тяжелее? Вот и я о том же.
Потрясённая и раздавленная, бывшая царица сидела, совершенно поникнув. Силы её оставили. Не хотелось ни бороться, ни звать на помощь, ни обдумывать план побега... Вероломство родного брата не укладывалось в сознании. Ведь она помнила его тихим добрым мальчиком, ласковым, учтивым, очень религиозным, никогда не перечившим отцу... Или нет, Димидир был таким всегда? Просто в тех, других, обстоятельствах надлежало вести себя честно, а теперь можно не заботиться о своей репутации? Странно, горько, непреодолимо больно...
Вновь хотели положить её поперёк седла, но опальная государыня обратилась к Дереку:
— Разреши мне, пожалуйста, сесть верхом. Обещаю вести себя смирно. Мне теперь уже всё равно: рабство — значит рабство.
Он помедлил, но потом согласился, только приказал не развязывать государыне рук.
Ехали ещё часов девять. С юга приползли беспросветные лохматые тучи, и заморосил мелкий дождь. Ветер теребил гриву лошади, бил в лицо Ирине водяной пылью и трепал папаху. Мимо проплывали угодья, обработанная земля, зеленеющие ростки проса и пшена. А потом потянулась дикая степь — ковыли и перекати-поле. Стало ясно, что её везут в хазарскую крепость Семикаракор — перевалочный пункт караванных купеческих путей и одно из мест, где хазары покупали рабов у степных кочевников. К вечеру добрались до цели. Выглянувшее солнце медленно садилось за студёную реку Егорлык, делая стены укреплённого поселения совершенно чёрными. Не отсюда ли появилось название «Семикаракор»? Ведь по-тюркски слово «семиз» означает «сильный», «кара» — «чёрный», «кель» — «крепость»...
Похитители спешились на речном берегу и отправили одного посыльного внутрь городка. Видно, не хотели — как сказали бы мы сегодня, «светиться» — и участвовать в торгах на невольничьем рынке. Нужен был посредник. Вскоре он приехал — пожилой печенег в кожаных штанах и кожаной куртке, с вислыми усами и кнутом за поясом. Перекинувшись несколькими репликами с Цереком, дядька слез с коня и приблизился к дочке Негу лая, рассмотрел внимательно. Цокнул языком, произнёс по-алански с видимым акцентом:
— Вай-вай-вай, дорогой товар, господина, так? Благородный кров. У кого украл? Если я купил — неприятности полюшил. Вай, нехорошо.
— Хватит рассуждать, — оборвал его багатар. — Я прошу за неё двадцать пять шэлэгов. Ты потом продашь за семьдесят пять! Неужели плохо?
Печенег протянул загорелую руку и проворно сдёрнул папаху с головы бывшей государыни. Цвета ржаного хлеба, неуёмные волосы живописно рассыпались у неё по плечам.
— Вай, какой красавес! — восхитился посредник. — Он потянет на сто шэлэг!
— Значит, покупаешь? — отозвался алан.
— Вай, твоя брала. Не купить не мог. Ошен захотел!..
Заплатив двадцать пять монет, он помог царице сесть на лошадь впереди седла, а потом взгромоздился сам. Ласково спросил:
— Имя как твоя?
— Для тебя — Атех.
— Вай, красивый имя. А моя — Касан. Ты бояться Касан не надо. Если полюбил — я тебя не бил.
— Этого ещё не хватало!
И степняк, пятками сдавив конские бока, поскакал вместе с пленницей к Семикаракору. А довольные выполненной работой воины Самсона повернули в противоположную сторону...
У кочевника оказалась высокая и широкая войлочная юрта на одном из приезжих дворов крепости. В юрте на земле был расстелен ковёр и разбросаны вышитые подушки. Посреди стоял каменный очаг — в нём горел огонь. Полукругом сидели двое мужчин и две женщины (как потом выяснилось, сыновья Касана со своими наложницами), пили кумыс из пиалок и негромко лопотали по-печенежски. Их язык хоть и был похож на хазарский, но принадлежал к другой группе (например, как русский и болгарский), так что для Ирины многие словесные обороты непонятно звучали. Тем не менее общий смысл она уловила:
— Это моя новая рабыня, — радостно признался отец. — Благородных кровей, называет себя Атех. Я её не продам, будет жить со мной.
— Дело, конечно, твоё, — не спеша проговорил старший из наследников, — но на те деньги, что дадут за неё хазары, сможешь себе купить десять новых невольниц.
— Да, она одна стоит десяти, — согласился родитель. — Посмотрите, какая кожа, волосы, глаза... Стройная и крепкая, точно самка джейрана. Вот смотрю и хочу её с каждым разом всё больше!
— Я не стал бы подвергаться опасности, — мягко возразил младший сын. — Неизвестно же, кто она такая и откуда её украли. Вдруг другие аланы станут Атех разыскивать? Можно поплатиться. А продашь хазарам — и концы в воду. Выгоду получишь и ответственность на них переложишь.
— Обалдуи! — завизжал Касан топким голоском. — Недоумки! Дурни! Ничего вы не понимаете! Мне она полюбилась! После гибели вашей матери я не жаждал никого, как её теперь! Убирайтесь прочь! Заночуете по своим юртам! И не возвращайтесь до завтрашнего утра!
Дети печенега и их рабыни, поклонившись, вышли. А отец повернулся к Ирине, сморщил плоский нос и оскалился радостно. Прошептал по-алански:
— Вай, такой дурак. Молёдой, глюпый. Думает, всё равно, с кем спат. Нет, когда душа прикипел — то намного сильней любил. Обжигат, как солнце! Так?
Но царица не разделила его возбуждённости и сказала вяло:
— Если ты дотронешься до меня, старый губошлёп, я тебе горло прокушу. Лучше не пытайся.
Тот отпрянул в недоумении. Часто заморгал. И ответил нежно:
— Вай, затем так сказал? Я твой господина, что хотел, то и делал, но хотел по-хороший, ласковый. От меня ты имел много-много подарок, нишего не делал, только меня любил, был не как рабыня, а жён, не сердил меня, хорошей? Приходил ко мне — близко-близко. — И Касан потянулся к ней.
Женщина попятилась и носком сапога снизу вверх саданула по его загорелой кисти. Пожилой степняк вскрикнул от неожиданности и отдёрнул руку. Маленькие глазки постепенно налились кровью. Губы сжались. Жидкая бородёнка ощетинилась. Он пробормотал:
— Вай, нехорошо. Плохо сделал. Не Касан виноват, виноват Атех, — и неторопливо вытащил из-за пояса кнут. А лицо кочевника стало каменным.
— Ну, ударь, попробуй, — и опальная государыня выругалась грязно, как последний конюх. — Горько пожалеешь. — Поднялась с подушки, на которой сидела, и слегка попятилась, словно дикий зверь, готовый к прыжку.
Печенег отвёл локоть и наотмашь стегнул по её ноге. Но удар пришёлся по кожаным штанам и не причинил никаких неприятностей. Пленная отскочила влево. Оба стали кружить по юрте, чуть пригнувшись, обходя очаг и следя за каждым движением друг друга: работорговец — чтоб хлестнуть позвонче, а рабыня — чтобы увернуться. Наконец Касан изловчился, сыромятное жало бича просвистело в воздухе и с чудовищной силой обожгло августейшую особу по щеке и шее. Та схватилась за горящее место и увидела на ладони кровь. Кожа лопнула и саднила невероятно.
Обезумев от ярости, дочка Негулая не дала старику опомниться: кинулась к нему и влепила опять же носком сапога по коленной чашечке; а когда он согнулся от боли, врезала ногой по лицу. Пожилой печенег упал. А она не смогла остановиться — всё пинала и пинала его — в спину, в грудь, в живот. Но потом затихла. И поставила в поединке смачную точку, плюнув на поверженного обидчика. Впрочем, разведённая государыня успокоилась рано: неожиданно неприятель ухватил её за лодыжку, и отставленная супруга Иосифа опрокинулась на подушки, чуть не размозжив себе голову об очаг. Словно дикий барс, враг обрушился на неё, начал молотить кулаком, скрежетал зубами, брызгался слюной. Утомившись, встал. Рукавом вытер лот со лба. И, откинув полог юрты, тяжело дыша, обратился по-печенегски к слугам:
— Эй, Ангуш, Элчи — заберите её отсюда. Голову побрейте. В рубище оденьте. Бросьте в общий загон. Эту тварь не желаю отныне видеть!
Окровавленную, избитую, бывшую царицу утащили куда-то в ночь. Положили на землю у трещавшего под открытым небом костра и бесцеремонно раздели. Кинули на её наготу грубую, дырявую тряпку:
— Одевайся, живо. Нам твои прелести тут разглядывать нет охоты.
Усадили на горбатую чурку и в одно мгновение отхватили острым ножом все её прекрасные длинные волосы. А затем и вовсе — туповатой железной бритвой (отдалённо напоминавшей современную «опасную»), лишь смочив водой, — выскоблили череп. Потому что рабам, если они не пользовались хоть какой-нибудь благосклонностью хозяев, шевелюра положена не была, вне зависимости от возраста и пола.
Наконец Ирину затолкали за изгородь, где вповалку спали грязные оборванцы — около пятидесяти человек, в том числе и дети. Смрад стоял ужасный — видимо, они здесь же и справляли естественную нужду. Поскользнувшись босой ногой, пленная упала на левое колено и задела локтем близлежащую девку. Та ругнулась и толкнула её в плечо:
— Что, ослепла, дура? Места мало пройти?
— Извини. Так темно кругом... Ты аланка, судя по речи?
— Здесь кругом аланы. — Девка почесалась. — Нет, одна буртаска и один касог. Остальные аланы. Да и ты, сестра, вроде не хазарка. Что, из «новеньких»? Это сразу видно. Так и быть, можешь лечь на мою подстилку. Вместе не замёрзнем.