«Так: сегодня двадцать восьмое мая, — рассуждала Ирина. — Завтра возвратимся в Константинополь, через день после этого он уедет. Первого числа на рассвете вылезу из окна во внутренний дворик, заберусь на крышу и спущусь по верёвке со стены на улицу. В доме у Цимисхия ахнуть не успеют, как мой след простынет. И пока разберутся что к чему, буду далеко в море. Лучший вариант. Если Провидение облегчит мою участь».
Но Фортуна, судя по всему, не стремилась ей особенно помогать. Нет, вначале все события складывались неплохо: сразу пополудни оказались у ворот женского монастыря и затем предстали перед Евфимией — молодой игуменьей, лет, наверное, тридцати пяти. Иоанн долго с ней беседовал, и они вдвоём отобедали, а монашки тем временем приняли у рабыни младшую Анастасо, осмотрели, искупали и накормили. Угостили и «гувернантку». А потом настало время для расставания: разведённая хазарская государыня даже прослезилась, говоря малышке тёплые душевные пожелания на будущее — не хворать, не капризничать, слушаться своих новых мамок и вообще прожить весело и счастливо... Иоанн спустился из кельи игуменьи, посмотрел на дочку, наклонился, поцеловал. И сказал — больше окружающим, чем наследнице: «Ничего, ничего, если буду жив, заберу к себе и отдам затем за какого-нибудь знатного ромея. Главное — расти побыстрее. Остальное свершим по Закону Божьему», — и перекрестил её на прощанье.
Около шести вечера вся процессия прибыла в Ираклию — близлежащий город на берегу Мраморного моря, чтоб заночевать. На гостином дворе для Цимисхия отвели лучшие покои, а рабыню поместили в комнату для прислуги. Но стратиг вдруг не пожелал её отпускать, усадил за стол напротив себя, начал угощать жареной цесаркой, фруктами и вином, сам напился рьяно и в конце застолья сформулировал так: «Ты всегда мне нравилась. Просто не хотел обижать Анастасо. Но теперь её нет... есть принцесса Феофано — мне не по зубам... Что ж, тогда удовольствуемся рабыней... А? Довольна? Будешь моей всецело, с нынешней же ночи, и возьму тебя с собой к Эгейскому морю. А сейчас — живо в ванную комнату! Вымойся с дороги и ступай на одр. Я помоюсь тоже и приду к тебе — выпить терпкого любовного зелья...» Да, такой поворот показался дочери Негулая мало соблазнительным. И она решила, что сбежит сейчас, а иначе время будет безнадёжно упущено. План созрел моментально — дерзкий и поэтому перспективный.
Искупавшись в каменной лохани с тёплой водой (две служанки, помогавшие постоялицам в том гостином дворе, поливали её из ковшиков), завернулась в белую простыню и отправилась в спальню. Но не стала укладываться в кровать, а напротив, натянула на себя скинутый Цимисхием перед ванной шерстяной дорожный его костюм (благо невысокий Иоанн был с Ириной одного роста), сапоги и шапку, растворила окно, за которым давно чернела тёплая босфорская ночь, и спустилась на галерею. (Выйти через дверь, охраняемую гвардейцами, женщина не могла.) Проскользнула к лестнице и сбежала вниз. Потянула бронзовое кольцо на двери конюшни, заглянула внутрь, юркнула в один из отсеков — в стойло вороного коня, на котором ехал стратиг, и, погладив животное по губастой морде, прошептав: «Славный, замечательный, добрый мой Резвун, тихо, не волнуйся», — начала надевать на него сбрую и накидывать потник. А взнуздав, осторожно вывела из загона. На дворе вскочила в седло, завернулась в плащ и последовала к воротам. «Открывай!» — приказала придверочнику самым низким голосом, на который была способна. Тот спросонья и с перепугу выполнил её просьбу. Разведённая государыня понеслась по ночным улицам Ираклии, разгоняя стаи бродячих собак и пугая топотом тихих засыпающих мирных обывателей, и минут уже через пять подъезжала к воротам города.
— Кто таков? Почему так поздно? — рявкнул на неё караул.
— Открывайте, болваны! — крикнула она тем же самым басом. — Я — гонец Иоанна Цимисхия! С важным донесением к императору! Если не откроете, сам стратиг вас отдаст под суд!
— Неурочное открытие ворот стоит десять ассов, — нехотя сказал часовой. — Это правило для любого — бедняка и стратига.
— На денарий и захлопни пасть. Мне с тобой торговаться некогда. Император ждёт!..
Зазвенели цепи, заскрипели передаточные колёса и дубовые створки, вдоль и поперёк окованные железом, медленно раскрылись. Дочка Негулая вырвалась на свободу, и ничто уже не могло воспрепятствовать бешеной её скачке. Но потом, у ближайшей развилки дорог, разведённая государыня резко повернула коня налево: ехать прямо к Константинополю было опрометчиво: посланные вдогонку гвардейцы выберут скорее всего это направление. Значит, надо от них уйти. И аланка устремилась на север — по обычной просёлочной дороге, шедшей меж нолей, а затем углубилась в лес. Народившийся глупый месяц освещал ей путь. А когда небо стало розовым, впереди Ирина увидела небольшой охотничий домик, вросший в землю. Спрыгнула с коня, подошла поближе. Нарочито грубо спросила: «Есть тут кто живой?» — и не получила ответа. Привязала скакуна к дереву и открыла дверь. Старая избушка в самом деле была пуста; только пара чёрных мышей с недовольным писком брызнула от неё под лавку. Гувернантка, моментально почувствовав, что её силы на исходе, прилегла на скамью, вытянула ноги и прикрыла глаза. Засыпая, подумала: «Полчаса вздремну, а потом продолжу дорогу. Надо отдохнуть», — и стремительно провалилась в сон.
Пробудилась она от призывного ржания Резвуна: что-то его встревожило и он звал на помощь. Женщина вскочила с лежанки и, схватив со стола пыльный чугунок, приготовилась отразить нападение. «Если это погоня, — промелькнуло в её мозгу, — я пропала. Силы не равны, и гвардейцы стратига скрутят меня без особых трудностей. Нет, живой им не дамся. Пусть убьют, но опять в рабыни, да ещё в наложницы к Иоанну, не пойду ни за что на свете!»
Проскрипели дверные петли. В полумраке избушки появилась фигура — явно женская — в серой домотканой хламиде и крестьянских сандалиях на босу ногу. С головы вошедшей падало на плечи грубое холстинное покрывало, а на шее висела старая сума из дерюги. Двигалась пришелица осторожно, на ощупь, и её лицо — с извиняющейся блаженной улыбкой и безжизненными блёклыми глазами — говорило о том, что она слепа.
— Феодосий, ты? — ласково спросила она. — Это я, Христина. Мимо шла и почуяла: от избушки идёт человечий дух. У тебя разве новый конь? Да неужто с Борцом что-нибудь стряслося?
— Не пугайся, добрая, — тихо проговорила Ирина. — Я не Феодосий, а случайная путница, задремавшая в этой лесной лачужке.
— Свят, свят, свят, — осенила себя крестом незрячая. — Мне сдастся, что ты — не простая путница, а какая-то важная особа, выдающая себя за другую... — И Христина вытянула вперёд руки. — За тобою гонятся? Ты нашла здесь прибежище и страшишься в плен попасть к недоброжелателям?
Дочка Негулая не ответила на её вопрос, только удивилась:
— Ты читаешь мысли?
— Да, наверное, не очами вижу, но сердцем... Как тебя зовут? — И вошедшая села на лавку.
— Ну, допустим, Атех...
— Хорошо, Атех... Ты должна спешить: скоро те, от кого ты прячешься, метут заявиться сюда. Слышу дальний топот. Час езды отсюда...
— Господи, да как же? — бывшая царица встала с лежанки. — Помоги, любезная. Где от них укрыться?
— Помогу, коли мне поможешь.
— Говори: в чём твоя нужда?
— Подвези меня на своём коне до монастыря Святой Троицы. Он недалеко, в полумиле отсюда. Я туда и шла. Там тебя и меня приветят, заслонят от плохих людей, пищу дадут и кров. А затем наставят на верный путь.
— Превосходно! В дорогу!
Да, Христина оказалась права: милосердные инокини приютили обеих, и аланка смогла провести в полной безопасности двое суток. А затем, облачившись в монашескую одежду, сев на ослика, выменянного сю у матери-игуменьи на коня стратига, разведённая государыня потрусила к Константинополю. «Иоанн сегодня отбывает из города, — думала она, — и ему, должно быть, уже не до своенравной невольницы... День уйдёт у меня на дорогу, а к рассвету, Бог даст, появлюсь на Золотом Роге. Только бы успеть на корабль! Только бы намерения моего купца были прежними и его ладья не ушла в открытое морс раньше времени!» Слабую надежду ей внушали слова, сказанные незрячей провидицей в краткие минуты прощания: «Не страшись, Атех... Чувствую, что Силы Небесные покровительствуют тебе. Впереди ещё много трудностей, но в конце концов ты достигнешь цели. И обидчики твои будут посрамлены». Дочка Негулая обняла Христину и по-православному троекратно облобызала. А потом кивнула: «Пусть Господь и тебя утешит, светлая душа!»
К вечеру беглянка добралась до византийской столицы. Заплатила при входе в ворота шесть положенных ассов и благополучно попала внутрь города. На ночлег направилась в женский монастырь Великомученицы Татианы, что стоял по правую руку от Софийского храма. Но попасть туда не успела: проезжая по центральной улице — Месе — вдруг услышала за своей спиной:
— Что я вижу? Ирина? Ты ли это?
Обернулась и увидела Кратероса, восседавшего в золочёном возке, впереди которого были впряжены два караковых жеребца. Отпираться Ирина не посмела и ответила скромно:
— Несомненно, я, милостивый сударь.
— Почему в монашеском одеянии? Ты постриглась? Разве Иоанн даровал тебе вольную?
Та сидела на ослике, чуть склонив голову, и молчала, словно оцепенев.
— Может, ты в бегах? А тогда я кликну людей эпарха, и тебя возьмут под белые рученьки, отведут в тюрьму. А затем возвратят хозяину.
Лже-монашка посмотрела на него слёзно:
— Смилуйтесь, не трубите. В намять о годах, что я провела у вас в доме. В намять о науках, что мне посчастливилось передать вашим детям. Отпустите с миром!
Он расхохотался:
— Отпущу, пожалуй. Завтра утром. После ночи нашей любви.
Женщина мотнула головой отрицательно, иронично напомнила:
— Укрывательство беглого раба, причинение ущерба частной собственности другого — да за это Иоанн взыщет с вас немалую сумму!
У трактирщика вырвался смешок восхищения: