Киоск в ресторане, где помещался телефон, был пуст. Он снова взглянул на часы. Терпение, Джанкарло, еще несколько минут. Он вытащил жетоны из узла в платке, в который они были завязаны. Изнутри слышались шум и приобретенное за деньги ликование.
Оттуда, где он стоял, отделенный стеклянными стенами кабинки, ему были видны рты, лопающиеся от еды, руки, хватающие бутылки с вином, животы, раскачивающиеся над столами. Завтра они не будут кричать и хохотать. Завтра они будут говорить о Джанкарло Баттистини до тех пор, пока новость не поглотит их, не сожжет их — и это будет достигнуто одним звуком его имени. Его имени!
Отец ребенка пришел в свой фермерский дом с каменными стенами и оцинкованной крышей, когда свет померк и больше нельзя было работать в поле. Усталый человек, которого клонило ко сну, он хотел получить ужин, сесть на свой стул к телевизору отдаться отдыху.
Жена отчитывала его за позднее возвращение и, попилив некоторое время, поцеловала слегка, будто клюнула, в его огрубевшую, покрытую волосами щеку. Для нее он был хорошим человеком, работящим и несущим бремя ответственности, лояльным к своей семье, зависящим только от силы своих мускулов, благодаря которым он зарабатывал на жизнь на жестких склонах холма, где были его поля. Скоро должен быть готов его ужин, и она принесет его на подносе в гостиную, где стоит старый телевизор, представляющий им мир в черно-белых тонах, телевизор, гордо возвышающийся на грубом деревянном столе. Может быть, позже мальчик сможет посидеть с ним, потому что ее гнев прошел вместе со страхом за него. Но это будет возможно только, если он не заснет.
Он не ответил, когда она ему рассказывала о позднем возвращении ребенка и о наказании, просто пожал плечами и повернулся к раковине смыть дневную грязь. Она занималась домашними делами, и ему не хотелось вмешиваться в них. Услышав, что он уселся, она поспешила к плите, сняла с нее большую серую металлическую сковороду и слила с пасты дымящуюся жидкость, а сквозь открытую дверь в это время слышалась музыка, предваряющая передачу вечерних новостей по телевизору.
Она не пошла смотреть новости вместе с мужем. Целый день все радиоканалы были заполнены одним сообщением из города — это было похоже на помешательство. Городские люди, городские проблемы. Они не имели отношения к женщине, живущей на ферме, которая ежедневно драила каменные полы, у которой никогда не было полного кошелька, но зато был странный трудный ребенок, которого надо вырастить. Она положила пасту на тарелку, залила ее ярко-красным томатным соусом и посыпала тертым сыром, потом отнесла мужу и поставила на стол. Она почувствовала удовлетворение, увидев его счастливую и довольную улыбку. Он стряхнул с себя усталость, сел прямо, и его вилка быстро заработала, окунаясь в гору спагетти, каждый из которых, залитый томатным соусом и жиром, был длиною с угря.
На экране появились фотографии мужчины с тщательно причесанными волосами, в хорошо завязанном галстуке и с улыбкой, в которой просматривалась ответственность и намек на успех. Они сменились фотографиями юноши, лицо которого демонстрировало вызов и готовность к борьбе. У него был взгляд арестанта. Была там также фотография машины и карта Меццо Джиорно… Она не стала задерживать на этом свое внимание.
— Животные, — сказала она и вернулась к своей кухне и работе.
На скорости в сто сорок километров Виолетта Харрисон неслась по двухполосной дороге Раккордо.
Ее сумочка лежала на сиденье рядом, но она даже не позаботилась вытащить квадратный кружевной носовой платок, чтобы вытереть свои распухшие, полные слез глаза. В ее мыслях был только Джеффри, только человек, с которым она жила дерьмовой бесцветной жизнью и которого теперь в своем страхе она любила больше, чем кого бы то ни было прежде. Обязательства по отношению к Джеффри, скучному маленькому человечку, с которым она в течение двенадцати лет делила дом и постель, теперь были главным. К Джеффри, который полировал до блеска свои башмаки, приносил из офиса работу домой и который считал, что брак — это женщина, поджидающая его возвращения с дальних границ, стоящая у двери со стаканом джина. Джеффри, который не знал, что такое смех. Бедный маленький Джеффри. А она была в руках этих свиней, а перед тем прижималась к этому незнакомцу, на битком набитом пляже и смотрела на его тело, рельефно выделяющееся под купальным костюмом, и думала, что ее молитвы услышаны.
За травой и страховочными перилами дороги мимо нее проносились машины, поглощаемые ночью, их ослепительные фары исчезали из поля зрения так быстро, как и появлялись. Свет расплывался перед ее глазами, блестел и отражался во влаге, плясал затуманивая зрение, опрокидывался каскадами и взмывал к звездам, как пыль аэрозоля.
Вот почему за Аурелией на повороте от Раккордо она не заметила дорожного знака, предупреждавшего о конце двухполосной дороги. Она не обратила внимания на огромные стрелки, нанесенные краской на тармаке, и не увидела приближающихся огней грузовика с фруктами, направлявшегося в Неаполь.
Столкновение было мгновенным, шум и скорость отупляющими, послышался вой разрываемого металла ее машины. Удар был кратким, потом ее машину отбросило, как если бы она ничего не весила. Машина поднялась высоко в воздух, прежде чем обрушиться вниз искалеченной и неузнаваемой на середину дороги.
В последние краткие секунды жизни в оцепеневшем мозгу жены Харрисона отобразилось лицо Джеффри, его линии и контуры. На ее языке замер звук его имени.
В это время с побережья возвращалось много машин. Многие из сидевших за рулем готовы были проклинать невидимый источник пробок, образовавшихся на дороге по обе стороны от места происшествия. Но когда они увидели причину проволочки, то содрогнулись и отвели глаза.
Лицом к письменному столу Карбони на жестком неудобном стуле сидела Франка Тантардини. Она сидела, прямая, не обращающая внимания на мужчин, сновавших вокруг, глядя в окно, в темную бездну, за незадернутыми шторами. Пальцы ее рук были переплетены на коленях, цепи сняты и в эти минуты она больше походила на невесту, чем на узницу. Она не отвечала, когда ее привели в комнату, и Карбони отвел ее в угол и говорил с ней шепотом, так что его подчиненные не слышали их разговора.
Арчи Карпентер смотрел на нее, не отрываясь. Она была непохожа на тех, с кем ему приходилось иметь дело, когда он служил в специальном отделе в Лондоне. Его карьера охватывала годы до ирландских событий, до того, как бомбы начали взрываться всерьез. В те дни Карпентер видел мало хорошего, потому что его больше всего занимали чреватые последствиями махинации торговых стюардов, воинствующие марксисты и старый источник вдохновения — советская торговая делегация из Хайгейта. Его отделение было старым, почти археологическим образцом, застывшим в ледяном веке до того, как стала известна новая техника борьбы с городскими террористами. Борец герильи был для Арчи Карпентера новым явлением, о чем он знал только из газет и телевизионных передач. Сейчас ему казалось, что в этой женщине не было ничего такого, что позволяло бы поставить ее на пьедестал. А чего ты ожидал, Арчи? Рубашки с короткими рукавами в духе Че Гевары и серпа и молота, вытатуированных на лбу?
Телефон на письменном столе Карбони зазвонил.
Действительно трудно предвидеть, что произойдет. Преступники по всему миру одинаковы. Политические и уголовные. Они становятся большими, перекормленными шаловливыми детьми, когда вдыхают воздух свободы. Несчастными маленькими ублюдками, когда за ними захлопывается дверь, и им предстоит просидеть двадцать лет на тюремной койке.
Карбони схватил трубку, чуть не выдернув ее из аппарата.
— Карбони.
— Это тот звонок, которого вы ждали, дотторе.
— Соедините.
В телефонной будке отсутствовала лампочка. В полутьме Джанкарло следил за секундной стрелкой на своих часах: она двигалась медленно. Он знал о том, какое время ему требовалось, и какая таится опасность в этом разговоре. Одной рукой он держал трубку, плотно прижатую к правому уху. Шум ресторана оглушал.
— Карбони слушает.
Голос исчезал и вновь возникал в металлическом шуме.
— Баттистини.
Он назвал собственное имя, его раздражало притворство.
— Добрый вечер, Джанкарло.
— У меня мало времени…
— У тебя столько времени, сколько тебе понадобится, Джанкарло.
Пот струился ручьями по лицу юноши.
— Вы удовлетворите требования Нуклеи Армати Пролетари…?
Голос его осекся.
— Требования Джанкарло Баттистини — еще не требования наповцев.
— Мы принадлежим к одному движению, мы…
Он замолк, поглощенный тиканьем часов на руке, которое влекло его к поражению.
— Ты слышишь, Джанкарло?
Юноша колебался. Сорок секунд уже прошло, сорок секунд из двух минут, которые требовались для того, чтобы выследить его.
— Я требую свободы Франки… если вы дорожите жизнью Аррисона, вы должны на это пойти…
— Это очень сложный вопрос, Джанкарло. С ним связано очень много проблем.
В его ответах было ужасное мертвенное спокойствие. Он бросил вызов, но не мог припереть их к стенке и оставить в таком положении.
Прошло уже около минуты.
— У меня только один вопрос, Карбони: да или нет?
В искаженном голосе впервые послышалась нотка беспокойства, шум дыхания смешивался с атмосферными помехами.
— Здесь Франка, чтобы поговорить с тобой, Джанкарло.
— Да или нет, это мой вопрос.
Прошло уже больше минуты: стрелка начала проходить второй круг.
— Сейчас с тобой поговорит Франка.
Глаза всех присутствующих в комнате обратились к лицу Франки Тантардини.
Карбони прижимал телефонный микрофон к рубашке, вглядывался в женщину, будто старался увидеть, что у нее глубоко в мыслях, но видел только лишенные эмоций гордые, спокойные глаза и знал, что это решающий момент. По выражению ее рта и положению рук, которые лежали спокойно, не выказывая нетерпения, ничего нельзя было прочесть. Полная тишина и атмосфера будто свинцовой тяжести, которую даже не знающий итальянского языка Карпентер, мог почувствовать и которой страшился.