Вспомни бар в гольф-клубе «Олджиата». Красные лица и долгая выпивка. Много джина. Люди, которые всегда правы, всегда все знают. Их мнения тверды и незыблемы. Вспомни бар гольф-клуба, где унижался Альдо Моро и весь мир мог это видеть, откуда он посылал отчаянные письма друзьям, чтобы они похлопотали в правительстве и сохранили его жизнь, не отдали его на съедение Красным бригадам.
Недостойное поведение. У этого человека нет достоинства. Чего же ожидать от таких людей? Достаточно вернуться в Северную Африку, показать им штык, и у вас окажется больше узников, чем вы способны прокормить.
Что за прекрасная свинская уверенность членов Гольф Клуба. Они сделают из тебя винегрет, Джеффри. Человек, который ползал на коленях со слезами на щеках, рыдал и умолял, цепляясь за ноги мальчишки вдвое моложе себя.
Надо сражаться с ними, показать им, что ничего подобного не будет. Это единственный способ победить эту накипь.
Джанкарло был очень близко, его голос пронзал темноту.
— Они хотят, чтобы ты умер, Аррисон.
Харрисон, пытаясь повернуться к мальчику лицом, начал извиваться и растягивать шнур, связывавший его запястья. Он ухитрился повернуться на несколько дюймов.
— Что ты хочешь сказать?
— Они ничего не сделают, чтобы спасти тебя.
— Что они сказали?
— Они только пытались выиграть время, чтобы можно было проследить, откуда звонок.
— А что сказала Франка?
Харрисон не видел Джанкарло, он обращался к тем.
— Франка велела мне убить тебя. Она сказала, они ее не выпустят. Она сказала, чтобы я тебя убил…
Послышался шепот Харрисона. Он походил на проколотый мешок из-под кукурузы, из которого высыпалось содержимое.
— Франка это сказала?
Нет, Джеффри, это проклятый сон. Это не реальность. Это фантазия.
— Я тебе не враг, Джанкарло. Я ничего не сделал, чтобы обидеть тебя.
Где же лицо ублюдка, скрыто в темноте? Как ты можешь пресмыкаться перед мальчишкой без лица, как ты можешь чего-то от него добиться со своим страхом и отчаянием?
— Я никогда не пытался тебе навредить…
— Франка сказала, что я должен тебя убить.
— Христа ради, Джанкарло. Я не враг итальянского пролетариата. Я не стою на пути вашей революции.
— Ты символ угнетения и эксплуатации.
— Ты будто читаешь из телефонной книги. Эти слова не имеют никакого смысла. Ты не можешь отнять жизнь ради лозунга.
Тот же самый цедящий слова голос, та же жестокость в невидимых глазах.
— Революции не бывает без крови. Речь не только о твоей крови. Это борьба, Аррисон. Мы умираем на улицах за то, что мы называем борьбой. Мы встречаемся лицом к лицу со смертью в концентрационных лагерях режима. Они должны отбывать в Мессине двадцать лет…
— Не говори мне о других людях.
Сон стал проходить, ночной кошмар таять.
— Тебе это не поможет, если ты меня убьешь. Ты должен это видеть, Джанкарло. Пожалуйста скажи, что ты можешь это видеть…
— Ты сентиментален, Аррисон. Ты принадлежишь к среднему классу, к компании транснационалов, у тебя есть квартира на холме… Разве у тебя нет причин защищать этот порядок? Разве у тебя нет оснований защищать эксплуатацию? Я презираю тебя.
Сразу же наступило молчание, потому что убийственные слова мальчика попали в цель. Харрисон оставил свои усилия, лежал тихо и слышал, как Джанкарло опустился на землю в двенадцати футах от бункера. Мужчина и юноша погрузились в свои мысли.
Подползи к нему, Джеффри. Это не жизнь гольф-клуба, забудь об унижении, плюнь на достоинство. То, что он не мог пресмыкаться, неужели это причина, чтобы человек умер?
Пронзительные слова и голос, который он сам перестал узнавать;
— Что мне сделать, Джанкарло? Что мне сделать, чтобы ты не убивал меня?
Минута Иуды, Джеффри. Ты предаешь свое общество. Юноша вычислил его, понял, что он не принадлежит ни к чему, что он часть ничего.
— Пожалуйста, ответь мне.
Юноша ждал, казалось, бесконечно. Волна откатилась от пляжа назад, потом собралась снова и ринулась, покрытая белым гребнем пены, снова разорвалась и с силой разбилась о песок.
— Ответь, Джанкарло.
— Ты ничего не можешь сделать.
— Потом я скажу, что ты велел мне сказать.
— Это приказала Франка, ты ничего не можешь сделать.
— Я пойду в редакции газет, на радио и телевидение. Я скажу все, что ты хочешь…
Казалось, что юноше скучно, и он хочет прекратить разговор. Неужели этот человек не понимает, что ему говорят?
— Ты выбрал образ жизни для себя, я для себя. Я буду бороться против того, что прогнило. — Я не признаю белого флага. Наша борьба этого не допускает.
Харрисон, содрогаясь, плакал. Огромные слезы набегали на глаза, стекали по щекам, увлажняли рот.
— Тебе это доставляет удовольствие…?
В голосе юноши была непреклонность.
— Мы в состоянии войны, и ты должен вести себя, как солдат. Чтобы я тебя не презирал. Это будет в девять утра. А до этого времени веди себя, как солдат.
— Ты ужасный, отвратительный маленький подонок… Они тебя не пощадят… Ты умрешь в вонючей канаве.
— Я не прошу милосердия, Аррисон. Мы тоже его не проявляем.
В лесу снова наступила тишина. Джанкарло растянулся на листьях.
Он разровнял их руками, чтобы поверхность стала глаже и перевалился на бок, чтобы лежать спиной к Джеффри Харрисону, и устроился под потоком из лунного света, испещренного высокими ветками. В течение нескольких минут он слышал чуждые звуки — приглушенные рыдания своего пленника. Потом уснул и больше уже не слышал их.
Дневное солнце и вечерняя еда убаюкали фермера, и его коматозный отдых был избавлением от забот, отягощавших его жизнь. Цена на фураж, цена на удобрения, цена дизельного топлива для трактора — обо всем этом он не думал только, когда спал.
Его ребенок молчал, тесно прижавшись к нему, ощущая, как поднимается и опускается грудная клетка отца, и ждал с неослабевающим терпением, борясь с собственной усталостью. За дверью ребенок слышал движения матери и старался ненароком не нарушить тишину, боялся двинуться, чтобы не заскрипела пружина старого дивана, звук, который мог бы ей напомнить, что он еще не в своей маленькой узкой кроватке. С музыкой мешались картины, которые ребенок рисовал в своем воображении. Эти картины были чуждыми и враждебными.
— Входи, Арчи.
— Спасибо, Майкл.
Не слишком ли легко соскользнуло с твоего языка его имя после всех этих жестоких слов? Чарлзворт стоял в дверях. Но нем была свободная рубашка, брюки и сандалии. Он был без галстука.
— Входи в мой кабинет.
Карпентера провели через холл. Изящная мебель. Шкаф с книгами в твердых обложках. На стенах картины, писанные маслом. Виза с высокими ирисами. Эти люди живут недурно… Прекрати, Арчи, не будь злюкой, сбрось этот груз. Нельзя осуждать людей за то, что они живут не в Мотспор Паркс, что у них есть выбор.
— Дорогая, это Арчи Карпентер из Главной конторы Харрисона. Моя жена Кэролайн.
Карпентер пожал руку высокой загорелой молодой женщине, которой его представили. Она была того сорта, который культивируют в Челтенхэме наравне с гончими-охотниками на лисиц и ячменными полями. На ней было прямое платье, державшееся на едва заметных бретельках. Жена там на родине, должна была бы упасть в обморок или покраснеть, как августовская роза, при виде такого наряда, эта же не носила лифчика и старалась занимать гостя.
— Прошу прощения, миссис Чарлзворт. Я был в Квестуре.
— Ах вы бедняжка. Вам бы надо вымыться.
Ну, сам бы он не решился об этом попросить, но он весь день проходил в пиджаке и одних носках и от него, вероятно, пахло, как от дохлой утки.
— Я его отведу, дорогая.
Старший из мужчин тяжело поднялся с дивана. Омовение могло подождать. Сначала надо было представить их друг другу. Чарлзворт взял формальности на себя.
— Это полковник Хендерсон, наш военный атташе.
— Рад с вами познакомиться, полковник.
— Они все зовут меня Бастер, Арчи. Я слышал о вас. Я слышал, что вы дерзки на язык, а это совсем неплохо.
Карпентера отвели с миром в ванную комнату. У него было достаточно времени впитать в себя ароматы посольства на месяц вперед, потому что на полке, как часовые, стояли в ряд флаконы аэрозолей с дезодорантами. Там были и книги тоже. Кто мог читать классическую историю Греции и книги по современной американской политике, сидя на унитазе? Только из ряда вон выходящие люди. Аромат частных школ и независимых средств. Он вымыл руки, смыл дневную грязь. Вытер шею. Да здравствуют люди, любящие комфорт. Мыло и вода, а еще его ждет джин.
Они сидели в гостиной, все четверо, разделенные коврами, мраморным полом и кофейными столиками. Карпентер не мог устоять перед искушением снять пиджак и ослабить узел галстука.
— Ну, Арчи, расскажите нам, что там за обстановка в Квестуре?
Чарлзворт запустил машину в действие.
— Думаю, они все пустили под откос…
— Как насчет бедного мистера Харрисона?
Карпентер не ответил Кэролайн Чарлзворт. Чего они хотят, болтовни за утренним кофе с соседями или чего-то другого, прямо из первых, черт бы их побрал, уст?
— Тантардини наложила свою лапу на телефон слишком рано, чтобы можно было выследить, откуда был звонок. Сказала своему мальчишке, чтобы он пристукнул Харрисона, потом положила трубку. Парень получил сигнал и дал отбой. Вот и все.
Чарлзворт подался на стуле вперед, держа в руке стакан. Кажется, он честный и серьезный молодой человек, подумал Карпентер.
— Она дала мальчишке специальные указания убить Харрисона?
— Во всяком случае так сказал Карбони. «Я подвел вашего человека» — это были его слова. Самое чертовское преуменьшение, какое только можно придумать.
— Он хороший человек, Джузеппе Карбони, — сказал Чарлзворт с достаточной долей сострадания, отчего Карпентер мгновенно поежился. — На его месте нелегко, особенно в такой стране. Верно, Бастер?