Нет, Арчи, не в том дело. Не так все просто. Ей надо было с кем-то поговорить.
С кем-то поговорить? При этом она надела такое платье?
Все не так, Арчи. Это была сломленная женщина, катящаяся все ниже, и ей был нужен кто-то, с кем она могла бы это разделить. А ты потерял ориентиры, Арчи, потерял свой спасательный жилет и барахтался, как идиот. Ты убежал, и еще шутил на ее счет с Чарлзвортом, и вы оба хихикали. Ты убежал, потому что там в этом старом Мотспор Парк они не научили тебя, как надо обращаться с людьми, находящимися в состоянии глубокого стресса. Все мило и славно, тишь да гладь, да божья благодать, никто не осмеливается кричать, потому что соседи могут услышать, никто не смеет завести интрижку на стороне, потому что знакомые могут узнать. Там ведь никто ничего не делает — они просто сидят на своих задницах и ждут дня, когда отправятся на тот свет, а тогда уже слишком поздно, они уходят эти молчаливые дураки и никто их даже не вспомнит. Ей нужна была помощь, Арчи. Ты вылетел пулей из ее квартиры и мчался так быстро, как только мог.
Действительно, настоящий маленький зануда, а ведь тебя никто никогда так раньше не называл в лицо.
— Вы слышали о жене Харрисона, мистер Карбони? — Это было сказано небрежно, как если бы его это вовсе не затронуло и не коснулось.
— А что с ней?
— Она погибла в автокатастрофе прошлой ночью.
— Где она была?
Сосредоточенность Карбони на предстоящей операции была нарушена. В его голосе прозвучало изумление.
— На дороге, которая называется Раккордо.
— Это далеко от ее дома.
— Она ехала домой, была одна, — выдавил из себя Карпентер.
— И с ней никого не было, никаких друзей?
— Итак, если мы вытащим из этой истории мужа, то вот с чем ему предстоит столкнуться.
Послышался легкий холодный смех Веллоси. Невероятно, Карбони, вот когда чаша человеческого терпения переполняется…
— Это преступление, что в такое время женщина должна быть одна. — В словах Карбони слышалось отвращение.
— Никто об этом не подумал, — тупо заметил Карпентер.
У поворота к дороге, ведущей к озеру, они увидели ряды грузовиков и фургонов, припаркованных у кромки травы. Они миновали людей в униформах, шедших пешком. В металле оружия отражались огни фар. Можно было видеть кордоны, формирующиеся в полях. Машина ускорила движение вниз по крутому склону холма, до того как резко свернуть направо вдоль дороги, с военным заграждением, где их ожидали. Карпентер попытался сбросить груз жалости к себе и осмотрелся вокруг, пока машина тормозила.
Дверцы щелкнули, открываясь. Карбони быстро вышел, вытер лицо платком и повернулся к Карпентеру.
— Раньше, еще до войны, это было станцией для гидросамолетов. Потому что эти здания выходят на озеро. Теперь здесь принимают новобранцев. Они создали музей, правда, там нет ничего летающего. Но мы близко от леса, и здесь у нас есть коммуникации.
Он взял Карпентера за руку.
— Держитесь поближе ко мне. Теперь самое время вам пожелать мне удачи.
Они проскользнули через плохо освещенную дверь административного блока, Карпентеру пришлось придержать ее локтем, чтобы не потерять из виду суетливого Карбони.
Они очутились в комнате для проведения инструктажа. Потянулись руки, чтобы приветствовать Карбони, его обнимали и прижимались к нему щеками, вокруг него образовался клубок тел, Карпентер сел на стул в конце комнаты, пока полицейский дожидался наступления достаточной, хотя и неохотно устанавливающейся тишины, чтобы кратко изложить свой план. Появилась новая волна людей в костюмах и боевых мундирах, и Карбони, как главнокомандующий, поспешил им навстречу. Они не остановятся ради тебя, Арчи. Они тут не задержатся ради этого чертова англичанина. Карпентер начал расталкивать их, вздрагивая, когда кобура «беретты» впивалась ему в живот, и наконец догнал Карбони. Вклинившийся в дверной проем, Карбони улыбался ему, глядя снизу вверх и утирая пот.
— Я принял великое решение. В отделе по борьбе с терроризмом хотят сами возглавить операцию, того же потребовали карабинеры. И те и другие считают, что они лучше других подходят для этой цели. Я удовлетворил их всех. Карабинеры будут двигаться с севера, люди Веллоси с юга. Я итальянский Соломон. Я решил разделить Баттистини на два ломтя.
Карпентер смотрел на него холодно.
— Простите мне мое легкомыслие. У меня нет причины для смеха. В любой момент Баттистини может убить вашего человека. Может быть, он уже сделал это. Мы движемся вперед в темноте, в темноте мы будем спотыкаться в лесу.
— Вы не будете дожидаться рассвета?
— Ждать — значит подвергать жизнь вашего человека очень большому риску. Если вы хотите помолиться, Карпентер, сейчас самый подходящий момент.
Они уже вышли из здания.
Приглушенные команды, едва слышные. Люди в сером полусвете натягивают на голову тяжелые маскировочные полотнища, которые мешают любым движениям, кроме движения вперед. Слышно, как взводят курки. Приглушенный смех. Топот ног, уходящих и исчезающих в последних тенях ночи. Здесь должно быть окровавленное стремя, Арчи, и красный плащ и человек, науськивающий остальных криком: «Ату!»
Группа с Карбони в центре отправляется к дороге, и рядом с ним идет невысокий, плотный человек в толстом свитере с погнутым дробовиком, похожий на фермера. Он держит ружье на внутреннем сгибе локтя.
С жесткого голого матраса своей тюремной постели Франка Тантардини услышала в коридоре шаги человека, обутого в башмаки с мягкими подошвами. Болт отодвинули, в замочную скважину вставили ключ, повернули., и вошел человек, который допрашивал ее.
Он улыбнулся женщине, лежавшей на койке, подперев голову сложенными руками. Ее золотые волосы рассыпались по одной стороне подушки.
— У меня для тебя новость, Франка. Кое-что, что ты хотела бы узнать.
Ее глаза сначала сверкнули, потом потухли, как если бы интерес на мгновение выдал ее, но потом восторжествовала дисциплина.
— Я не стал бы тебе этого рассказывать, Франка, но думаю тебе будет приятно услышать о нашем успехе.
Невольно она привстала с постели, отняла руки от шеи, потом снова подперла голову руками.
— Мы знаем, где он, твой маленький лисенок, Франка. Мы знаем, где он скрывается, в каком лесу, возле какой деревни. Сейчас они окружают это место. При первом же свете дня они начнут наступление на твоего маленького лисенка.
Свет единственной лампочки из-за проволочной сетки освещал морщинки на ее лице. Мускулы ее рта подергивались.
— Сначала он убьет свинью.
Мужчина тихо рассмеялся.
— Если у него хватит мужества, когда вокруг него окажутся вооруженные люди.
— Он убьет его.
— Потому что Франка велела ему убить? Потому что Франка, находясь в безопасности в своей камере, приказала ему это? Он напустит в штаны, руки его будут трястись, когда он будет окружен, и со всех сторон на него будут направлены ружья, и он мертвец, если сделает то, что ему велела сделать его Франка?
— Он сделает так, как ему было приказано.
— Ты уверена, что можешь сделать солдата из сопляка? Ты ведь так его назвала, Франка?
— Уйдите.
Она была готова плеваться от ненависти.
Мужчина снова улыбнулся.
— Пусть тебе приснится неудача, Франка. Доброй ночи, и, когда ты останешься одна, думай о юноше, о том, как ты его уничтожила.
Она протянула руку, схватила одну из своих парусиновых туфель, стоявших у кровати, и швырнула в человека, стоявшего в дверях. Но он успел увернуться. Потом засмеялся и, улыбаясь, посмотрел на нее.
Она слышала, как ключ повернулся в замочной скважине, а болт задвинули.
Звук, произведенный Джанкарло, когда тот перевернулся с боку на спину, разбудил Джеффри Харрисона. Проснувшись, он почувствовал острые укусы проволоки на запястьях и щиколотках. Первое и инстинктивное движение его тела, когда он попытался расправить руки и ноги, вызвало натяжение шнура, узлы врезались в его запястья и лодыжки. Человек, который просыпается в аду, кто приговорен к великой мести! Ничего, кроме проклятой боли — это первое ощущение, первая мысль, первое воспоминание.
Боже, сегодня утром я умру.
Мыслительный процесс превращается в явление физического порядка, и напуганное тело принимает положение зародыша, порожденное страхом. Нет ничего — нет защиты, негде скрыться, некуда спрятаться. Утро моей смерти. Он почувствовал, что его бьет озноб, и это ощущение дрожи было всепоглощающим. Боже, утро моей смерти.
Первые лучи дня стали просачиваться в лес. Еще не рассвет, но его предвестие в серых пастельных тонах, позволяющее ему разглядеть линии ближайших древесных стволов. Сегодня утром, под пение птиц, в девять часов утра. Неясная форма, зыбкая и туманная, на которой трудно сосредоточиться, — это Джанкарло поднялся, встал над ним и посмотрел сверху вниз. Джанкарло, привлеченный движениями Харрисона, созерцающий жирного гуся, которого он приготовил к празднику.
— Который час, Джанкарло?
Он мог слышать тиканье часов на своей руке, но не видел их.
— Чуть больше четырех…
Маленький ублюдок выучил роль тюремщика, подумал Харрисон, взял на себя любезность сопровождать приговоренного к смерти к месту казни. Приглушенный голос:
— Не беспокойся, малый, это быстро и не больно.
Теплые глаза, полные сочувствия. Но это не помогало бедному малому, которого должны были в девять повесить. Что ты об этом знаешь, Джеффри? Я читал об этом. Это были другие люди, Джеффри. И половина ублюдского населения говорила: весьма полезная штука. А по отношению к преступнику никакого сочувствия. Заслуживает то, что получает.
Это все относилось к людям, которые убивали полицейских или насиловали детей. Но это совсем не касается несчастного Джеффри Харрисона.
— Ты спал?
— Немножко.
Джанкарло сказал просто:
— На земле было очень холодно.
— Я спал очень хорошо. Снов не видел.
Джанкарло вглядывался в него, в его лицо, медленно проступавшее в прибывающем свете.