Миновав ворота и направляясь к дом у для тюремной обслуги, где его ждали только волнение и боль, он прочел сообщение на клочке бумаги.
За Тантардини. Репрессалия. Номер четыре.
Агенте находился в тисках компромисса, он шел, как в тумане, терзаемый страхом и угрызениями совести, но как только он увидел бледное и измученное лицо жены, все эти чувства улетучились. Она приветствовала его у входной двери. Его ребенок умирал, жена теряла силы, но кому было до этого дело? Кто ему помог? Он небрежно поцеловал ее и прошел в комнату, чтобы переодеться. Потом молча посмотрел через полуоткрытую дверь на ребенка, спящего в своей кроватке. В цивильной одежде, не давая никаких объяснений, он спустился вниз, в деревушку, позвонить по номеру, который ему дали. Он звонил в Порто Торрес, находившийся напротив, через узкий канал. Через день или два он будет смотреть по маленькому черно-белому телевизору, стоящему в углу его гостиной, результаты своей деятельности курьера.
Давление переполненного мочевого пузыря наконец разбудило Джеффри Харрисона. Он потянулся, дернув рукой в наручнике, и чуть не вывихнул запястье, почувствовав тотчас же неудобство оттого, что спал в одежде. На нем был все тот же костюм, который он надел, собираясь на работу, на шее галстук, единственной уступкой обстоятельствам было то, что верхняя пуговица его рубашки была расстегнута. Солнце еще не играло бликами на крыше амбара, и он замерз, даже дрожал. От его носков дурно пахло, и этот запах распространялся в замкнутом пространстве между балками потолка и тюками. Летом он всегда носил нейлоновые носки и, как только приходил вечером домой, менял их.
Он ведь не говорил на этом языке? Никогда не проходил курса Берлица. Единственное, что он мог сделать — заказать еду и приветствовать своих коллег по работе в начале дня. Так что он мог сказать людям в другой половине амбара? Ему хотелось помочиться, присесть на корточки и облегчиться, а он не знал, как об этом сказать. Исконные человеческие функции, исконный человеческий язык. Он не мог позволить себе запачкать брюки. Это было отвратительно и из-за безвыходности он закричал.
— Эй, вы там, идите сюда.
Он кричал по-английски, как если бы из-за его острой и неотложной нужды они должны были его понять. Они придут, Джеффри, захотят же они узнать, почему узник кричит: «Идите сюда». Внезапно он услышал движение, и голоса двоих мужчин приблизились. Послышался скрип двустворчатой двери амбара, которая была скрыта от него тюками, и приставная лестница задрожала под весом поднимающегося по ней человека. Сначала появился пистолет, черный и уродливый. Его держала крепкая и уверенная рука. Затем последовала голова, преображенная надетым на нее капюшоном со щелочками-прорезями для глаз. В полусвете это было мрачное и пугающее зрелище, пока за капюшоном не появились узнаваемые части тела, плечи и мужской торс. Движения пистолета нельзя было не понять. Он подчинился приказу пистолета, которым махали перед его лицом, и шарахнулся назад, насколько позволила длина цепи. Он указал жестом на свою ширинку, потом свободной рукой обвел ягодицы. Гротескная пантомима. Голова в капюшоне дрогнула и исчезла за валиком сена.
Снизу раздалось шумное хихиканье, а потом появилось ведро, какими пользуются на фермах. Его подала невидимая рука. Старое и заржавленное, оно когда-то было оцинкованным. За ведром последовала сложенная пачка газет. Ему была предоставлена некоторая возможность побыть наедине с собой, и он подтянул к себе ведро, повернулся спиной к лестнице и стал ощупывать свой ремень. Он чувствовал себя униженным и травмированным, одна рука его была поднята и прикована, и ему пришлось нелепо изогнуться над ведром. Он старался подстегнуть отправления своего тела, понукая свой мочевой пузырь и кишечник, заставляя их опорожниться, прежде чем глаза-прорези вернутся, чтобы посмеяться над его спущенными штанами и голым задом. Так поступает половина человечества, Джеффри, привыкай к этому. Боже, что за омерзительная вонь. Этот сандвич… вонь и газы. Вспомни этот сандвич, который тебе дали, кажется, вчера, его дали тебе мужчины в фургоне, проклятье для кишок. Он ощупью стал разыскивать бумагу. Она была влажной от утренней росы, должно быть, всю ночь пролежала где-то под открытым небом и теперь от этого разлезалась в руках. Ему захотелось кричать, плакать, хотелось, чтобы его пожалели. Харрисон попытался вытереться как можно чище, слезы жгли ему глаза, затем натянул нижнее белье и брюки, застегнул молнию и пояс.
— Я кончил. Можете прийти и забрать это.
Движение, и все повторилось сначала. Как и раньше, приставили лестницу. Появились пистолет и капюшон. Он указал на ведро.
— Я им воспользовался. Можете забрать его.
Послышался утробный смех того, чье лицо было закрыто капюшоном, он затрясся от смеха, заходили ходуном его плечи, а капюшон начал подпрыгивать вверх и вниз, ныряя и поднимаясь, и он услышал приглушенный капюшоном возглас, выражающий веселье. Чертовски идиотская шутка, Джеффри. Ты видишь это, видишь, почему он разрывается от смеха? Ты попросил его, они дали его тебе и оставили здесь. Они преподнесли тебе небольшой подарок, и оно будет здесь стоять всего в нескольких ярдах от тебя. Оно будет вонять и гнить. Твоя собственная моча, твое дерьмо, твои отходы. Да, ты их здорово позабавил.
— Иди сюда! Иди сюда!
В свой призыв он вложил всю убедительность, на какую был способен. Вне всякого сомнения, это был тон приказа, и этого было достаточно, чтобы приостановить отступление капюшона. Смех прекратился.
— Иди сюда.
Снова появилась голова, потом плечи. Джеффри Харрисон откинулся назад, опираясь на левую ступню, а потом подался вперед так далеко, насколько допускала цепь. Он двинул своей правой ступней по ведру. Видел, как оно поднялось и извергло свое содержимое, ударившись о плечо человека, оно полилось, окатив его маску и выцветшую хлопчатобумажную рубашку. Маска и рубашка промокли, пятно расплывалось по ним, с них капала жидкость.
— Можешь забрать его, — хихикал Харрисон. — Теперь можешь получить это обратно.
Чего ради ты это сделал, да поможет тебе Бог!
Не знаю. Просто сделал и все.
Они же, черт возьми, убьют тебя, Джеффри Харрисон, они разорвут тебя на части.
Для того они и существуют, эти ублюдки, чтобы на них испражняться и мочиться.
Правильно, чертовски правильно. Но только, если у тебя за спиной целая армия. Ты идиот, Джеффри Харрисон.
Не знаю, почему я это сделал.
Но больше ты этого уже не сделаешь.
Они пришли вдвоем. Второй шел впереди, а тот, чья рубашка и капюшон были испачканы, стоял на лестнице позади. Ни слов, ни увещеваний, никаких словесных упреков. Ничего, кроме ударов их кулаков и барабанной дроби сапог по его лицу и груди и нижней части живота, бедер и голеней. Они обрабатывали его так, будто он был боксерской грушей, свисающей с балки. Они тратили на него свою силу, пока не начали задыхаться, а он оставался мягким и безответным и не способным даже к минимальной самозащите. Злобные, мерзкие твари, монстры, чудовища, творящие зло от безнаказанности. Харрисон свалился на солому, ощущая боль, эхом отдававшуюся во всем его теле, не желая облегчения, желая только смерти. Ныли ребра, превратившиеся в источник непроходящей боли. Когда с тобой случалось в жизни что-либо подобное, Джеффри? Никогда прежде, никогда, чтобы это могло считаться чем-то, заслуживающим внимания. И сегодня утром здесь не было этого подонка с калькулятором. Никого не было, кто мог бы видеть его, ободрить и рукоплескать ему. Только мыши под ногами и вонь, исходящая от его тела, и сознание того, что рядом был человек, питавший к нему отвращение и который бы прервал его жизнь с такой же легкостью, с которой он очищал свои ноздри от их содержимого, если бы…
Он улыбнулся, несмотря на боль в челюстях и посмотрел на пустое ведро. Он расскажет об этом Виолетте, расскажет, как это происходило. Не то, что они сделали с ним потом, но все, что было до того.
Он попытался встать вертикально, колени его дрожали, а желудок все еще не успокоился.
— Вы животные, — закричал он. — Сопливые, слюнявые несчастные свиньи. Пригодные только для того, чтобы ворошить навоз, и вы это знаете.
Крик прокатился под низкими балками.
— Валяйтесь в своем дерьме и умывайтесь им, вы, свиньи. Втирайте его в свои рожи, потому что копаться в дерьме — счастье для свиней. Дерьмо свиное, густое свиное дерьмо.
Он прислушался, ожидая нового нападения, и услышал журчанье их голосов. Они не обращали на него внимания, игнорировали его. Он знал, что может кричать до тех пор, пока балки не разлетятся от крика, они этого не боялись. Он был отделен от всей известной цивилизации.
Не испытывая ни голода, ни жажды, онемевший от того, что убил этого огромного калабрийца, Джанкарло сидел на скамейке в Термини, коротая часы. Он был почти на пределе изнеможения, готов впасть в прерывистый тяжелый сон. Он сидел, закрыв лицо руками, опершись локтями о колени, и думал о Франке. В Пескаре были девушки, дочери друзей отца и матери. Развевающиеся юбки, крахмальные блузки, сапоги до колен и одобрительное кудахтанье матери, когда она выносила им угощение — сливочный кекс. Они хихикали и жили в неведении, с пустыми головами. На шее они носили золотые распятия и разражались гневными тирадами, если он касался застежек на их одежде, пуговиц, молний или крючков.
В университете тоже были девушки. Они были ярче и старше, настоящие звезды. Они смотрели на него свысока, как на подростка. Он был некто, кого можно было взять ради компании в кино или на пляж, но от кого старались избавиться, когда темнело, когда доходило до дела. Пятна, прыщи и хихиканье, когда рот закрывают рукой. Но с Автономией все было иначе: девушки не искали новообращенных, не вербовали их, Джанкарло должен был показать себя и добиться одобрения. Впереди толпы, вырвавшись далеко вперед, он бежал с молочной бутылкой, в которой горела тряпка, и бросал в воздух коктейль Молотова. В борьбе за одобрение он даже подвернул лодыжку. Запомнят ли они его теперь, девушки из Автономии? Джанкарло Баттистини не имел опыта иного, чем руки Франки, ее бедра, ее обволакивающее тепло. Это было испытание его знания. Он долго думал о ней. Франка с золотистыми грудями, на которых не было следов загара, Франка с сосками, как вишневые косточки, с плоским животом и уходящим вниз кратером. Франка с ее диким лесом перепутанных волос, в которых запутывались его пальцы. Та, которая выбрала его. Милая, милая, сладостная Франка. В его ушах все еще звучало ее дыхание, он вспоминал, как она металась по кровати, ее крик,