Но она решила твердо.
— Вы двое становитесь настоящими отщепенцами. Это не прибавляет здоровья. Вам нужны друзья. Это самое счастливое время жизни. Анна отказывается от всех приглашений. Нелепо! Что касается тебя, Астон, ты чересчур неприветлив со всеми, так не многого добьешься. Да, а мое время здесь остановилось. Я всегда справляла здесь рождественские праздники. Вот так-то.
Приглашения были разосланы всем детям, достигшим возраста конфирмации, которых она встречала в своей церкви. Их было не слишком много, но и не мало.
Астон был невыносим. Он наотрез отказался одеться, как подобает в таких случаях. Общаясь с гостями, снисходил лишь до формальной вежливости.
Помню, что на мне было прелестное розовое платье. И я оказалась вполне способна наслаждаться танцами, лестью, взглядами и нескромными касаниями наиболее дерзких ребят.
Астон предпочел покинуть вечеринку. Он внезапно исчез, потом так же неожиданно появился с отсутствующим, призрачным взглядом.
Когда вечер закончился, он пришел ко мне в комнату. Его лицо было мокрым от слез.
— Я знаю, скоро это изменится навсегда. Я знаю все. Ты меняешься, Анна. У нас было последнее лето. Я не думаю, что люблю этот мир превыше всего.
Он пришел ко мне, и так, целомудренно, мы лежали рядом.
Но юные мальчики в таком раннем возрасте не могут долго выдерживать прикосновений женского тела. Неожиданно произошла эрекция. Через секунду, не успели мы приласкать друг друга, его семя было на моем животе. Он был подавлен. Слезы хлынули мне на грудь. А я чувствовала себя так, словно получила некое странное благословение. Семя и слезы. С тех пор они всегда были для меня символами ночи.
На следующий день мы держались поодаль. Нам казалось, так будет лучше. Тем временем у меня было назначено свидание. Один из вчерашних мальчиков пригласил меня на обед с танцами.
Тщеславие и растущая уверенность в себе заставили меня одеться со всею тщательностью. Я выбрала белое платье с глубоким вырезом. Открывая мне дверь, Астон слабо усмехнулся с презрением и гневом.
Вернувшись, я задержалась в машине этого мальчика поблизости от дома. Вдруг он меня быстро поцеловал. Затем последовала довольно неуклюжая попытка потрогать мою грудь. Я не была этим слишком огорчена. Скорее почувствовала некоторое удовольствие.
Повернувшись, чтобы выйти, я увидела Астона. Он пристально глядел на нас вниз из окна. Я никогда не забуду выражения его лица, и до сих пор, после всех прожитых лет, я не нахожу слов, чтобы описать его. Возможно, это было то выражение человеческих эмоций, которое доступно только художнику.
Астон проследовал за мной в спальню.
— В следующий раз он пойдет дальше. Пока однажды ночью не трахнет тебя. Это выражение идеально подходит к тому, что с тобой случится.
— О, дорогой Астон, пожалуйста, прошу тебя, не надо. — Я заплакала. Эти слова казались такими чудовищными, «трахнет тебя». Произнося их, Астон казался почти безобразным.
Он покинул комнату. Я заперла ее на ключ. Я не понимала, зачем. Но сделала это вполне обдуманно. Через некоторое, очень короткое время я услышала шорох пальцев о дверь. Он зашептал что-то, но слова заглушали рыдания:
— Анна, Анна, я виноват. Виноват, Анна. Ты закрылась от меня. Я не могу этого вынести. О, так будет хуже. Я знаю. Это произойдет. Должно произойти. Я обречен. Для меня нет надежды.
Я так и не открыла дверь. Лежала, пытаясь успокоиться, обдумать то, что случилось. Наконец почувствовала, что засыпаю.
Меня разбудили чудовищные звуки. Это не был крик. Словно безнадежный вопль отчаяния был задушен и вновь вырвался на волю. Это был крик животного ужаса. Я выскочила из постели и побежала к двери. Моя спальня находилась как раз напротив спальни Астона, и, как сквозь сон, я увидела отца, пытавшегося оттащить мать от его ванной комнаты. С каким невероятным трудом давался моему отцу, держащему свою ношу, каждый дюйм к входной двери.
— Анна, не входи туда! Не двигайся дальше.
Но я рванулась мимо него к ванной. Астон лежал в воде. Его вены и шея были разрезаны, и окровавленная вода забрызгала мои ноги. Он выглядел какой-то куклой, бледным существом, погибшим не мгновение назад, а словно никогда не жившим. Я подтянула к краю ванны маленькую скамейку и села, баюкая его голову. Тем временем отец вернулся с врачом.
Застыв, он глядел на нас, и его губы шептали:
— Нет. Невозможно, чтобы это было правдой. Никак невозможно. Возможно.
Врач оторвал мои руки от головы Астона.
— А теперь, Анна, пойдем со мной. Идем вниз, будь умницей. Побудь со своей мамой. Моя жена скоро придет к ней, и капитан Дарси, и ассистент твоего отца. Я дам тебе успокоительное, и тебе станет лучше.
Скоро стало казаться, что целая армия людей, бесшумных, уверенных, спокойных, собирает вещи, мелькая в ночном доме. Казалось, они владели какой-то техникой, позволявшей не поддаваться ужасу. Это было самоотречение, дисциплина и молчание.
Внезапно мы с мамой почувствовали присутствие моего друга. Он стоял у входа, потрясенный и напуганный. Девочка, сквозь чье белое платье он лишь несколько часов назад непривычными руками касался сокровищ, ее груди, теперь дрожала перед ним в старом дождевике, накинутом поверх ее окровавленной ночной рубашки. Вскоре снова тихая армия приняла нас в свои объятия и отправила внутрь.
— Питер, отведи Анну в комнату Генриетты — Кто-то вручил ему сумку. Моя мать опять забилась в рыданиях. Все занялись ею.
Питер провел меня наверх. Комната была розовой, с бесконечными розовыми рюшами; куклы, одетые все в тот же надоедливый розовый, выстроились в полном порядке на кровати. В углу стоял исполинский розовый жираф. Высокое зеркало отразило мое лицо. Я подошла к двери и повернула ключ в замке. В том же зеркале увидела себя, бесшумно скользящей через комнату, держащей за руку мальчика. Я обернулась, взглянула ему прямо в глаза и услышала, как мой голос прошептал:
— Трахни меня.
Ему было лишь восемнадцать в то время, но с какой осторожностью, лаской и любовью он сделал то, о чем я просила.
— Я хочу принять ванну. Ты не мог бы постоять снаружи? — И он стоял. Я мылась, погружаясь под воду снова и снова, думая с торжеством и уверенностью, что буду жить.
В Генриеттиной по-детски розовой комнате я надела джинсы и рубашку, кем-то упакованную для меня, затем по ступенькам лестницы спустилась в мою новую жизнь.
Что можно было сказать о похоронах. Они всегда похожи, и для всех так трагически единственны. Последний миг перед разлукой, перед неотвратимым уходом. Для каждого из нас наступит час, когда тело соединится со своим усыпалищем в земле, огне или воде. Жизнь обыкновенно любят больше, чем самую святую любовь. В этом знании лежит начало нашей жестокости и нашего выживания.
Астон любил меня сильнее собственной жизни. Это его погубило.
Много событий произошло за эти годы. О некоторых из них я тебе рассказывала. Мои родители развелись. Я поступила в колледж в Америке. Затем переехала в Англию, где и стала журналисткой.
Если все это было преподнесено тебе ровными, ничего не значащими словами, то лишь потому, что правда все равно никогда не будет высказана. Я посылаю тебе журналистский репортаж. И несколько фотографий в дополнение.
Моя история, мой отчет перед тобой отнял всего одну ночь. И тридцать три года жизни. В ее повседневности все расплывается и постепенно исчезает. Для всей жизни Астона — только несколько страниц! А сколько страниц в твоей жизни для меня? Этот важнейший рассказ о жизни одного мужчины может быть переложен какой-нибудь журналисткой в одну-две главы. И даже после долгих изысканий биографа сможет растянуться в книгу, о которой забудут недели через две.
Итак, вот моя история, эти страницы. Карта моего путешествия к тебе. Но она не объясняет меня. Да в этом и нет необходимости. Как будто кто-то показал своему любимому фотографию и сказал: «Смотри, каким я был тогда», — и улыбнулся, глядя на отпечаток потерянного детства. Моя «фотография» вызовет скорее слезы, чем улыбки, но и в этом не будет правды.
Наступает рассвет. Я очень устала. Строчки выглядят такими холодными и темными на белой странице.
Письмо было доставлено в мой офис на следующее утро. На нем была пометка «срочно и конфиденциально», что привлекло брошенный вскользь, нескромный взгляд моей секретарши.
Анна была, как всегда, права. Это именно карта. Здесь есть все. Я мог по достоинству оценить этот дар. Узнал ее в то же мгновение, как увидел.
Отправившись на прогулку, я дотрагивался до письма в кармане, в уме перебирая строчки. Подлые мысли закрались в мою голову. Быть может, эта страшная повесть написана для того, чтобы вместе с отпущением грехов внушить необходимость брака с Мартином и чудовищную возможность жить со мной. Она уже говорила о подобном устройстве. Но почему бы мне самому не обдумать возможные решения? Развестись с Ингрид. Жениться на Анне. Мартин молод. Он еще оправится от потрясения. Но что будет с Ингрид? У нас был, конечно, не страстный брак, и, вероятно, она сохранила нерастраченной огромную силу. У нее чрезвычайно много собственных друзей. Она бы выжила. Салли тоже справилась бы с этим. Но все, о чем я размышлял, было лишь банальной жестокостью. В этой истории был только один не совсем обычный момент — связь Мартина и Анны.
Моя карьера полетела бы к черту, это несомненно. Но я сумел бы выдержать этот удар. Мое честолюбие было не настолько серьезным, чтобы провал мог иметь значение, если пришлось бы выбирать между общественной жизнью и Анной.
Но она сказала, что не выйдет за меня замуж. О, но она этого хочет, хочет, говорил я себе. Видения затопили мой мозг — мы с Анной муж и жена, завтрак вместе, обед с друзьями, отдых вдвоем. Я почувствовал утомление. Эти воображаемые картинки были столь ужасающе нелепы. Ничего бы из этого не вышло. Мы были созданы для иной реальности.
24
— Отчим Анны в городе. Он приехал на три дня на какую-то писательскую конференцию. Мартин подал мне мысль пригласить его к нам пообедать. Должна сказать, я соблазнилась этой идеей. Мы договорились на вторник. Я справлялась в твоем офисе. Они сказали, что все будет в порядке.