Ингрид застонала. Сейчас, в этом страдании, чтобы преодолеть его, ей было необходимо спать. Я наблюдал, как с каждым моментом ее тело переходило от гнева к поражению. Под конец она снова впала в состояние покорности. Ее глаза неожиданно открылись, в первую секунду в них было недоумение: «Это не правда, это не так». Я помог ей сойти с постели. Мы ничего не говорили.
Медленно и тихо она пошла к ванной и осторожно прикрыла дверь. Я повернулся к окну и спокойно наблюдал, как возвращается день. Звуки автомобилей, голоса людей вторгались в сознание какой-то странной мелодией. Молочный фургон, обогнувший угол дома, показался мне космическим экипажем, отправившимся в исторический переход поперек вновь открытой планеты.
Я знал, произошел раскол. Разверзлась глубокая трещина. Я понимал, что отныне реальный мир для меня останется в этом новом и ярком фокусе. Но я должен был действовать в какой-то одной, доведенной до автоматизма моим прежним опытом функции. В следующие несколько дней я должен был жить лишь этой частью моего существа. Все другое во мне должно было дремать в бездействии, чтобы ожить позже, возможно, навсегда.
Страх охватил меня. Нужно начать сейчас, начать действовать в этом измерении. Бросил пристальный взгляд на машину. Слышны звуки. Сфокусироваться на молочном фургоне… Смотри! Он двигается толчками. Неожиданно остановился снаружи.
Ингрид вышла из ванной. Совершенно преобразившаяся. Ее собранные на затылке волосы снова приняли свой обычный превосходный вид. Ее лицо, с которого опухоль сошла вместе с остатками ночи, в своей неподвижности было похоже на маску абсолютного благоразумия и сдержанности. Она прошла в комнату, защищенная этим искусственным совершенством, с которым красивая женщина привыкла выступать против окружающего мира. Она была обнажена.
Наша близость в браке не притупила всей остроты этого образа. Она встала передо мной и проговорила:
— Какая жалость, что мы когда-то встретились.
— Но Салли? У тебя осталась Салли.
— Да-да, Салли. Но знаешь, Мартин был единственным для меня. В действительности всегда есть только один человек. Для тебя, я полагаю, Анна?
Я сделал неопределенный знак рукой.
— Какое счастье для тебя, что она не умерла. Да? Анна существует… Анна… если использовать этот современный язык… она уцелела или нет? Ты любил меня когда-нибудь?
— Да. Это казалось таким нормальным, — сказал я.
— И его? — Она жестом указала на свое тело. — И его?
— Ты необыкновенно красива.
— Я знаю. Мой Боже! Ты думаешь, я не понимаю этого? — Она вытянулась во всю длину около зеркала — У меня красивое лицо, — сказала она, — взгляни на него. Погляди на мое тело. Мои груди невелики, но очень сексуальны. Моя талия и бедра стройны и тонки. — Она провела ладонями вниз по животу. — А что ты скажешь об этом? Как тебе эта моя часть, завершающая элегантные ноги? Посмотри на всю эту красоту. Этого было не достаточно? Не достаточно! За это банкротство заплатил Мартин.
Она повернулась ко мне. Теперь в спокойной глубине зеркала отразились хрупкие линии ее спины и, все так же неуместные, пугающие, идеально гладко зачесанные наверх волосы.
— Ты должен был умереть, — сказала она спокойно. — Ты должен был. Мой Бог, ты никогда и не казался живым.
— Ты абсолютно права, думая так. Я обязан был умереть. Но я не думал об этом. Я действительно никогда не был по-настоящему живым, никогда и ни с кем, кроме Анны.
— Возможно, после всего ты стал очень жестоким человеком. Хорошо, ты заслужил свою ужасную жизнь. На секунду, только на секунду, ты понимаешь, я подумала о том, что хочу заняться с тобой любовью.
Я был поражен. Она рассмеялась. Короткий, горький смех.
— Судя по твоей реакции, я вижу, насколько неуместной я стала. А это могло бы придать мне сил. — Она выдвинула ящик шкафа, перебрала белье. Надела простое черное платье, настолько совершенное в своей простоте, что Ингрид казалась в нем бесполезно-прекрасной иконой, формой без силы.
Я услышал, как подъехал Эдвард. Ингрид побежала к нему вниз. Эдвард крепко обхватил и прижал к себе дочь. В его лице было опустошение.
— О, моя Ингрид, — шептал он, — моя самая дорогая, самая дорогая, любимая, любимая Ингрид, мое бедное дитя.
— О, папа.
Мгновение я стоял парализованный. Это не Ингрид звала отца, а Салли — меня. Стоя в дверях комнаты, она снова прошептала:
— О, папа.
Я двинулся к ней, но она неожиданно воскликнула:
— Нет! Нет! — Отвернулась и пошла вниз, словно один мой вид ранил ее.
Я медленно последовал за ней.
— Салли, ты держалась молодцом прошлой ночью, — проговорил Эдвард. — Это было очень тяжело для тебя. Ты знаешь, Салли рассказала все, — Эдвард кивнул мне. — Очень тяжело для девочки… очень тяжело.
— Салли очень мужественна. Доброе утро, сэр. — Джонатан появился в холле. — Я безнадежно сожалею. — Его голос поник.
— Можем мы поговорить… наедине? — Мы зашли в кабинет — Я мог бы позвонить в регистрационный офис и в отель, — сказал он — Всем, кроме родителей Анны. Счастье было в семье… О, Боже, это звучит чудовищно… ты понимаешь, что я имею в виду.
— Я позвоню матери Анны. Вилбур только что перенес сердечный приступ. Опасно сообщать ему сейчас. Ее отец в гостинице «Савой», насколько я знаю. Ему тоже надо позвонить.
— Сэр, я буду работать в комнате Салли, если вы позволите.
Я кивнул. Просьба была чрезвычайно учтивой, возможно, даже более чем требовалось.
— Ты любишь Салли?
— Очень сильно.
— Я рад. Я хотел сказать, рад, что это ты.
— Спасибо, сэр.
Я позвонил матери Анны.
— Я сама собиралась звонить вам, — сказала она. — Но чем я могла помочь прошлой ночью, что могла сказать? Я хотела, чтобы прошло какое-то время.
— Вы знаете?
— О, да.
— Анна?
— Да. Она приезжала увидеться с Вилбуром. В коридоре, наедине, она мне рассказала. Вскоре после этого уехала. Вы знаете, что я почувствовала?
— Нет.
— Я вдруг ощутила себя очень старой. Французы называют это un coup de vieux[11]. Сегодня я выгляжу очень и очень старой. Полагаю, мне следовало бы утешить вас. Но на самом деле вы этого не заслужили, правда? Вы с Анной прекрасно друг другу соответствуете. Вы стали причиной агонии в жизни других. Ее всегда отличал именно этот талант. Несомненно, вам это уже известно. Ваша жена внушает симпатию, бесконечную, бесконечную симпатию. Но насколько я себе ее представляю, она не откликнулась бы сейчас ни на какие проявления чувств. Я думаю, она не хотела бы жалости. — Наступила тишина. Потом она заговорила снова: — Я отличаюсь от той, какой вы помнили меня?
— Да, очень.
— Вся та глупость, вы думаете, она настоящая? Все эти годы она помогает мне. Но Вилбур всегда видел меня насквозь. Поэтому я и вышла за него замуж, правда.
— Как Вилбур?
— Он поправляется.
— Не говорите ему.
— Он знает.
— Анна?
— Нет, не Анна. Я. Он понял по моему лицу, что произошла трагедия. Он сказал: «Я предупреждал его». Это действительно так?
— Да-да, это было.
— Зря вы его не послушались. Он знает все. Со своей стороны, я пыталась предупредить его той ночью. Но я была так беспомощна. Анна знала, конечно. Она понимала, ради какой цели я завела разговор о Питере… и об Астоне.
— Вы знаете, она поехала к Питеру.
— Да, конечно. Она всегда так поступает. Она думает, я не знаю, что случилось той ночью, когда погиб Астон. Мой Бог, она думает, я не знаю, почему Астон сделал это. Я всегда притворялась. Пыталась поддерживать с ней связь, родственные отношения. Бесполезно. Все, что я когда-нибудь делала, оказывалось бесполезным. Я бы хотела, чтобы у нее была другая мать. Думаю, она желала бы того же. Ах, я устала. Прощайте… Прощайте.
Я хотел спросить, говорила ли Анна что-нибудь своему отцу. Но разговор был закончен. Я позвонил ему немедленно. Не хотелось задумываться над тем, что сказала Элизабет о своей дочери, не сейчас. Я знал, что впереди маячат годы пустоты. Это чувство нарастало с каждым словом, сказанным об Анне, с того дня, как я впервые услышал о ее существовании.
— Чарльз?
— Хорошо, что вы позвонили. Я написал вам… и вашей жене. Отдельно. Мне не хотелось бы говорить с вами лично. Моя жена и я возвращаемся в Девон. Ничего по-настоящему полезного я сказать не могу, сделать тоже. Я имею некоторое представление о том, через что вы прошли, только, разумеется, ваша ситуация более страшна. Вот почему я знаю, насколько все бесполезно. Все. — Он сделал какой-то звук губами и почти прошептал: — Все — И телефон мертво замолчал.
Я должен был сделать еще два других звонка, звонка чести. Набрал номер своего политического агента. Моя печальная история обрушилась в его спокойную жизнь. Некоторые события нельзя назвать иначе, чем печальной, более того: ужасной историей.
— Мой сын умер.
— О, мой Бог! Что случилось?
— Произошла чудовищная случайность. И ее последствия оказались непоправимыми, Джон. Я вынужден сообщить вам, что, как это ни грустно, я ухожу в отставку. Мы знаем друг друга очень давно, Джон. И вы понимаете, что мое решение необратимо.
— Ради всего святого, что же случилось? Вы не можете звонить мне в этот час без объяснений. — Он едва не кричал. — О, мой дорогой человек, мой дорогой человек. Чем я могу помочь?
— Вы можете оставаться мне другом, в чем я очень сейчас нуждаюсь. Отнеситесь снисходительно к тому, что я вам расскажу. Все прояснится в ближайшие дни. Но пожалуйста, уважайте мое желание. Моя карьера заканчивается. В самом скором времени вам придется отвечать на звонки прессы, и можете сделать заявление, что я ухожу в отставку. Джон, я очень сожалею, действительно сожалею. — Я положил трубку.
Затем я позвонил домой своему министру. В этом коротком разговоре мое будущее подошло к концу. Я сообщил ему не больше чем Джону. Он был человеком карьеры, в ней была вся его жизнь. Он верил, что и я такой же. И понимал, что только катастрофа могла привест