– Красиво, – задумчиво проговорил Тарас. – Постой тут, – попросил он Костика. – Снимем, ты хорошо контрастируешь, если подсветить.
Кира сама уже разглядела, что кадр и правда неплохой. Костик застыл над узким провалом. Кира перепрыгнула через обвалившуюся ступеньку, спряталась за косяком двери и включила фонарик. Контровый свет бил Костику в лицо, делая его тоньше и ломче. В кадре не было видно, как рассеянно он жмурится. Белесые ресницы слиплись, в глазах растворился последний цвет. Кира почувствовала, как онемела рука, которой она держала фонарь. То ли от усталости, то ли от взгляда проводника, абсолютно пустого, пугающе обреченного.
– Ты в порядке? – спросила она, когда Тарас выключил камеру.
Костик смотрел вниз, туда устремилась очередная капля. Не ответил. Кира хотела переспросить, но ее опередил Южин.
– Мы же на Край идем?
– Да, – чуть слышно прошелестел проводник.
– На тот самый? – с нажимом уточнил Южин.
– Да, – все так же безжизненно. – Он тут один.
Южин удовлетворенно кивнул. Кира заметила, как нервно он сжимает и разжимает кулак, на указательном пальце поблескивало кольцо, слишком большое, явно подаренное кем-то – очень уж ненадежно сидело оно, так и норовило соскользнуть.
«Опять потеряет. И будет вопить», – раздраженно подумала она.
– Нужна подводка, – вмешался Тарас. – А то ни черта непонятно. Что за Край такой, зачем мы туда премся.
– Давай тут и запишемся, – решил Южин. – Где мне встать?
Они замешкались. Кира огляделась в поисках фона, хоть немного отличающегося от надоевшего бетона и серости. Коридор шестого этажа тянулся все так же уныло. Где-то в глубине капала вода, и эхо разносило звук, множило его и несло все дальше и дальше. Кира посветила фонарем в одну сторону – сумрак нехотя расступился, оголяя все тот же серый бетон. Посветила в другую – там блеснуло что-то неожиданно-белое. «Скорлупа» – мелькнуло в голове, Кира шикнула сама на себя, пригляделась. Мелкая плитка покрывала три стены небольшой рекреации. От четвертой остались только выломанные рамы – между коридором и залом отдыха планировалась стеклянная перегородка, но стекла давно выбили и разнесли колкой крошкой по всему этажу. Плитки были сколоты, расписаны кривыми граффити – что-то про смерть и долг, которые нужно принять с честью. И про мужские половые органы, разумеется. Но фон определенно был лучше, чем все найденные до этого.
– Идите сюда! – позвала Кира, выглядывая из пустой рамы.
– Сюда! Да! Да! А! – откликнулось эхо.
На одно мгновение Кире показалось, что из лестничного пролета к ней выглянет кривобокая тень с крутящейся башкой. И наконец разглядит ее как следует. Все про нее поймет. Ухватит трусливую суть. И накажет. Сторож должен сторожить. От трусливых безбилетников вроде Киры.
А если не тень, так просто никто не выглянет на ее окрик. И нет никакого Тараса. И дурацкого Южина нет. И белесого Костика. Что она пришла сюда одна. А может, и не приходила. Может, она всегда здесь была. Или ее просто нет. Есть только эхо. Затихающее «да», подтверждающее самые жуткие мысли.
Но Тарас все-таки выглянул. Кира выхватила его лицо лучом фонаря. Всклокоченную бороду, припыленный чубчик сбитой прически, встревоженные глаза. И губы, пересохшие от пыли и ходьбы.
– Нормально все? – спросил он.
– Тут фон классный, давай здесь подводку снимем?
Тарас скрылся в пролете. Но тут же появился снова, подтягивая рюкзак на плечо. Южин шел следом, недовольно гримасничая.
– Надо у провала, – ворчал он. – Там драматичнее.
– Там темно, как в… – Тарас дернул плечом. – Темно, короче. Надо к свету.
От плитки, пусть грязной, но помнящей, что она была когда-то белой, и правда было светлее. Достаточно, чтобы картинка получилась четче. А драмы корявым граффити не занимать.
– Что говорить, знаешь? – спросила Кира, когда Южин залез в рекреацию через нижнее выбитое окошко.
– В общих чертах. Там шахта лифта, в нее сигают кто ни попадя. – Он глянул на Костика, топчущегося снаружи. – Подхватишь, если что?
Тот еле заметно кивнул. Говорить о сигающих с восьмого этажа он точно не хотел. Только Южин и не думал уговаривать, прислонился спиной к плиточной стене, чуть отставил в сторону ногу, уперся локтем в скошенный подоконник, помолчал немного, дожидаясь, пока Тарас выставит фокус, и начал говорить, будто весь день готовился к этому.
– Двенадцать жизней, – сказал он и выдержал достаточную паузу, чтобы слова набрали вес. – Столько, по легенде, местных жителей забирает Ховринская больница каждый месяц. Обвалы лестниц, тайные ловушки, торчащая из пола арматура. Любую смерть в этих стенах можно назвать несчастным случаем. Любую, кроме тех, что случаются на восьмом этаже южного сектора.
Южин оттолкнулся от стены и подался на камеру. Белые плитки за его спиной отражали свет, придавая кадру инфернальный оттенок, а Южину – неживую бледность, уходящую в синеву.
– Край. Так прозвали это место. – Он помолчал, размышляя, потом ухмыльнулся. – И больницу в целом, и пустую шахту лифта, прорезающую больницу с девятого по первый этаж. Никаких ограждений, никаких преград.
Кира обхватила фонарик двумя руками, чтобы свет не дрожал.
– В две тысячи пятом с края шагнул Леша Краюшкин. Ему было пятнадцать. Сколько безымянных жертв Ховринки было до него – неизвестно. Сколько после – не имеет значения. Место стало знаковым для любого, кто принял законы ХЗБ на веру.
Южин требовательно посмотрел на притихшего Костика. Тот тяжело сглотнул и отошел глубже в коридор. Кира отвела фонарик в сторону, чтобы от Костика в кадре остался один только силуэт, и Тарас медленно перевел камеру на него.
– Что ты знаешь о Крае? – спросил Южин, обращаясь к утонувшему в темноте проводнику.
Костик замешкался. Кира разглядела, как нервно он теребит мочку уха, будто ждет, что кто-то подскажет ему ответ. Пауза затянулась. Из ролика ее вырежут на монтаже. Но из пустынного коридора и плиточной рекреации нельзя было вырезать ничего лишнего, тревожного и мучительного. Ни секунды промедления и поиска слов.
– Край… – наконец прошелестел Костик. – Край на восьмом. Туда часто ходят, смотрят на стены. Надписей там много. И та. Главная. Она тоже там есть.
– Какая главная?
– Про больницу… – и снова сбился, откашлялся чуть слышно. – Больница – это край чудес, пришел в нее – и там исчез. Все про нее знают.
– И кто это сочинил? – не унимался Южин.
Голос у него стал холодным и отстраненным. Не интервью с проводником, а допрос с обвиняемым. Костик все тер ухо, прислушивался к несуществующим голосам в своей голове. Кире даже показалось, что она слышит их бормотание.
– Краюшкин и сочинил, – наконец ответил Костик. – Говорят, он местный был. Ховринский.
– И что это значит?
Костик сделал маленький шаг вперед и почти вышел на свет – лица еще не разглядеть, но глаза блеснули отчетливо.
– Значит, больничка тебя своим выбрала. И не отпустит. С ней останешься. Тут всегда будешь. Хочешь не хочешь, а будешь. Без вариантов.
Южин то ли хмыкнул, то ли откашлялся, но быстро вернулся к холодному тону допроса. Тарас уже понял, что беседу точно придется резать, слишком затянулась она, пошла не в ту сторону. Но перебивать заказчика – плохая идея, даже если заказчик этот генерирует несусветную дурь.
– Ховринские отсюда до конца не уходят. – В голосе Костика прорезалось раздражение.
– Или что? – резко спросил Южин. – Как Краюшкин? С восьмого этажа на первый по шахте лифта?
Костик судорожно втянул воздух, но промолчал. Его молчания было достаточно, чтобы закончить эпизод, но Южин решил дожать последним вопросом:
– А сам ты какой? Ховринский?
Костик дернулся, отпустил истерзанное ухо и поднял на Южина глаза, полные воды.
– Да пошел ты! – выкрикнул он и припустился по коридору в кромешную тьму.
Эхо подхватило последнее «ты», размножило его, потащило следом, тревожа залежи пыли и бетонной взвеси, спящей по углам. Тарас медленно опустил камеру, Южин застыл в окружении битой плитки. Шаги Костика затихали в глубине западного крыла. Кира выключила фонарик, сунула его в боковой карман рюкзака, брошенного на пол, и сорвалась с места до того, как Тарас успел ее остановить.
Тайны заброшенной больницы могли быть шуткой. Но малолетние суицидники на краю восьмого этажа – нет. И полные воды глаза Костика тоже.
«Стой! – хотела окрикнуть его Кира, но эхо караулило каждый звук. – Костя!» – рвалось из горла, но их шаги и без того оглушительно разносились по всему этажу.
Костик добежал до колонны, выложенной красным кирпичом, и остановился, тяжело дыша. Под курткой поршнями ходили острые лопатки. Сними ее – и увидишь, из каких косточек собрано хлипкое тельце.
Кира остановилась перед колонной, дождалась, пока Костик распрямится.
– Ты в порядке? – спросила она и поморщилась от того, как пластмассово это прозвучало.
Ты в порядке? Нет, я стою на шестом этаже заброшенной больницы весь в пыли и грязи. И дышу сквозь зубы, чтобы не разрыдаться. Ты в порядке? Нет, я убежал от идиота заказчика, который только и делает, что орет и требует жути, а ее здесь нет. Или есть? Ты в порядке? Нет, я говорю о подростках-самоубийцах как о чем-то нормальном. А это ненормально. Это страшно, горько и несправедливо. Они были юными, а стали мертвыми. Они были полными возможностей, а закончили на сыром бетоне. Так не должно было быть, но так было. Выходит, что ты не в порядке, да? Да, я не в порядке.
– Слушай, – попыталась исправиться Кира. – Южин – придурок. Давит на тебя, думает, если заплатил, то у него есть на это право.
– Есть, – отозвался Костик.
– Что есть?
– Право есть. Заплатил – получил. Он дал мне денег, я должен отработать.
Волосы на затылке Костика кудрявились, придавая проводнику неуместной женственности. Посмотришь, и будто девчонка лет пятнадцати стоит – одни углы да сколы. Но в ответе Костика было столько холодной отрешенности, что Кира почти перестала его жалеть.