На стене в квартире Дядьяши висели ходики, темные на фоне желтых обоев с осенними листочками. Маятник застыл в приподнятом положении, а стрелки показывали три пятнадцать. Эрик медленно скосил глаза, и у него получилось увидеть уголок пластмассовой рамы вместо ходиков. Он поморгал и сделал полшага влево. Теперь ему удалось разглядеть среднего размера оранжевый рисунок африканского восхода. Или заката.
— Ну? — Поинтересовался Дядьяша.
— Стадо жирафов бредет по саванне, — отчитался Эрик. Ему не терпелось побежать в свою квартиру и узнать, что там происходит.
— Э-эх! Хорошо, что хоть эту не продали. Погоди, не спеши. Тебе еще в зеркало надо взглянуть. На тот случай, если ты мне не веришь.
Зеркало было только в ванной. В нем Эрик отразился с повязкой на голове, бледный, как рыбье брюхо, в старом синем спортивном костюме, испачканном кирпичной пылью, и с тупым выражением на лице. Эрик привык видеть карие глаза в зеркале, но тут на него смотрели две черные точки в очень ярких белках. Не дожидаясь указаний, он отвел глаза и когда его отражение расплылось, он увидел в том же зеркале яркий солнечный свет на кафельной стене.
— Спасибо, Дядьяша, — сказал он, и, не слушая скрипучих окриков, кинулся из квартиры Вайзмана, сбежал по ступенькам последнего в доме подъезда и помчался к своему.
Всё там было по-прежнему: непонятный туман, похожий на сигаретный дым, свет в окнах, черные, непроглядные тени, пустые квартиры, шесть двадцать на циферблате и… никого.
В коридоре квартиры Эрик остановился. Он заметил, что если раньше, он бы немного запыхался от такого спринта, то теперь он как бы и не бежал вовсе. Ему опять стало очень страшно, он боялся и жаждал увидеть оставленную позади жизнь. Он отчаянно пытался понять, верит ли он, что мертв. Если это так, то как же не попрощаться с мамой и отцом, с младшей сестренкой и друзьями? К горлу подкатили слёзы. Эрику стало себя так жалко, что он заплакал и сел у стены на корточках. Он уткнулся лбом в колени и стал раскачиваться из стороны в сторону. Если он мертв, то почему ему так больно. Мертвым должно быть легче. Голова-то не болит. Почему же так больно в душе?
Вдруг у него над ухом послышался звук, который был скорее эхом, как из консервной банки, или как шум в большой раковине, которую отец привез из Греции. Эрик перестал рыдать и прислушался, не шевелясь. Он даже затаил дыхание и снова услышал тихое «Муф?», сказанное именно с вопросительной интонацией. Это был голос, который звучал как бы издалека и прямо над ухом одновременно. Не отрывая лба от колен, от скосил глаза и краем глаза увидел маминого кота, который стоял рядом и сопел. Он, как и все увиденное таким прежде неудобным способом, вблизи не был расплывчатым, а наоборот — четким, трехмерным и в фокусе. А вот как раз за ним все было как сквозь аквариум. Эрику был хорошо виден каждый ус, а янтарные глаза смотрели прямо на него. Хвост у кота нервно подрагивал, и от него запахло кошачьим кормом.
— Степан! — воскликнул Эрик и развернулся к коту, но тот сразу исчез. Запах тоже исчез.
Эрик вскочил. Первым делом он побежал на кухню, но никого там не нашел даже краем глаза. В спальне родителей тоже было пусто. Он пошел в свою комнату и огляделся. В ней всё было, так он и оставил. На столе лежал открытый учебник, на вопросы из которого он ответил в этой тетрадке. Настольная лампа, которую он забыл выключить, горела, но ничего не освещала. Он стал отводить глаза в сторону и скоро убедился, что лампа выключена, тетрадки и учебники сложены стопкой, а на краю стола стоит стакан с водой. Все это было освещено обычным дневным светом.
Эрик потер глаза кулаками и подошел к кровати. Она была застелена английским старым пледом, и на ней валялась школьная форма, которую он скинул, придя домой. Эрик начал было отводить глаза и тут же зажмурился и отшатнулся. Он успел заметить, что школьной формы больше нет, а на кровати кто-то лежит, укрывшись тем же английским пледом. Эрика опять обездвижил страх такой силы, что он долго не мог сконцентрироваться.
Наконец, он подошел к изголовью и осторожно повернул голову. К горлу подкатил комок. На его кровати лежала мама. Сначала он подумал, что она спит, но потом заметил открытые, красные, пустые глаза и сухие губы. Она лежала на боку, смотрела в одну точку и сжимала в руках его голубой свитер, скрученный в жгут. Эрик не выдержал и выбежал из комнаты. Он лег на живот в ванной комнате и завыл. Его тошнило, звенело в ушах и болела челюсть. Он поймал себя на мысли, что это невыносимая пытка, и лучше умереть. Но он уже умер, и от этой нелепости даже немного успокоился.
Кот снова сидел перед ним. Эрику было совершенно очевидно, что Степа его если не видит, то как-то чует. Сколько времени он лежал вот так, Эрик сказать не мог. Но вскоре он привел мысли и чувства в порядок и обратил внимание, что так и не задышал снова с тех пор, как увидел кота в первый раз. Он приподнялся на локте и принялся экспериментировать с котом. Он обнаружил, что видеть живой мир легче и удобнее левым глазом, если закрыть правый. Можно было видеть кота, если просто скосить глаза к носу, и когда все раздваивалось, одна из двух картин была живым миром, и Степа был виден слева. Эрик посмотрел на кота и собрался заговорить с ним, как тот вдруг дернул ушами, повернулся и выбежал из ванной комнаты, задрав хвост. Эрик всё еще косил и услышал, как хлопнула входная дверь. Похоже, кто-то пришел.
Эрик вышел из ванной в коридор. Глаза уже давно перестали уставать от усилий, и он легко разглядел отца, который опустил сестру Глашу на пол и сложил коляску. Глаша весело затопала на уже довольно уверенных ножках в комнату Эрика. Отец разулся и последовал за ней медленно и тяжело.
Эрик заглянул в комнату, но заходить не стал. Боль в груди прошла, но там теперь будто все было залито свинцом, который остыл и тянул вниз тяжким грузом.
— Ну что, хорошо погуляли? — услышал он голос матери, как в морской раковине.
— Хорошо, — ответил отец. Его голос был тусклым и усталым.
— Хаясё! — прозвенел голос Глаши, — А де Эик?
— Потеряли мы Эрика…
Дальше мама заплакала, и отец тоже. Он подал ей стакан воды, который она оттолкнула. Они крепко обнялись, сидя на кровати Эрика, а Глаша топала по комнате и деловито заглядывала под стол, за шкаф и под кровать, рассуждая вслух:
— Ни пьякай. Попьёбуем найти. Игаем в пьятки…
Онa вдруг остановилась прямо перед дверным проемом и подняла глаза на Эрика.
— Эик! — сказала она строго, — Насёйся…
Она оглянулась на родителей, которые теперь покачивались, как в сидячем танце. Рука отца с пледом, как крыло, укрывала мамины плечи, его глаза были закрыты, а она прижимала к лицу голубой свитер и стонала. В удивлении и умилении Эрик не знал что думать. Он присел на корточки перед Глашей, которая то появлялась, то исчезала, в зависимости от его положения глаз. Глаша медленно подняла в сторону Эрика указательный палец, а повернув голову, встретилась с ним глазами и улыбнулась. Мимо четырех молочных зубов потекла прозрачная, как роса, слюна и ниткой потянулась к пуговице на абрикосовой курточке. Эрик протянул руку, чтобы взять сестру за неуверенный палец, но, как и следовало ожидать, контакта не произошло. Он зажмурился и попытался вздохнуть. Вздох получился, но движения воздуха не возникло. Когда раньше он играл с Глашей и нежно дул ей в лицо, она закрывала глаза и смеялась. Теперь от его вздоха не дрогнули ни её огромные ресницы, ни кудрявая челка.
Когда он снова скосил глаза, Глаша появилась, но она уже опустила руку, а на лице было явное недоумение. Увидев Эрика, а он уже был в этом уверен, она снова улыбнулась и закрыла глаза руками.
— Тю-тю! — Сказала она, — Нету Эика.
За ее спиной всхлипнул отец. Он стремительно встал, подхватил ее на руки и, пройдя сквозь сына, понес на кухню. Эрик вздрогнул, но успел увидеть, как Глаша выгнула спину и попыталась оглянуться на Эрика, снова поднимая растопыренные пальцы.
— Бьятик тю-тю, гоёвка боит.
Эрик слегка надавил себе на веки и помассировал глазные яблоки. Дневной свет исчез, он снова стоял в темном коридоре. Голос Дядьяши показался ужасно громким в сухой тишине. Он стоял у входной двери, привалившись к вешалке, и наблюдал за Эриком.
— А меня Степан не видит. Зато галка, которую я на балконе прикармливал, долго потом пыталась за рукав подергать. Улетела давно… И сестренки твоей, тоже не хватит больше чем на несколько дней. Э-эх! Соседского пацана знаешь? Ваньку трех лет из первой квартиры. Ну, который орет все время.
— Он уже не орет. Ему четыре года.
— Это он от меня орал. Бабка-дура напугала его бабайкой, так он, как увидит меня — так начинал орать, как резанный. А когда я помер, он тоже орал. Я как гляну на него, так он давай орать…
Эрик махнул рукой от досады.
— Дядьяша, ты мне лучше скажи, почему… Как так получилось? Если это какое-то иное измерение, то где другие мертвые. Тут их толпы должны быть. Этому дому лет пятьдесят. Здесь и в соседних домах кто-то время от времени умирает. У Пашки бабушка умерла в позапрошлом… В том доме, что через дорогу от нас, тетка какая-то недавно выпала из окна. Где они? Почему тут только вы и я… одни.
Старик усмехнулся и вышел из квартиры сквозь закрытую дверь.
— Ну, не совсем одни… — успел услышать Эрик.
* * *
— Лифт не работает для нас, так что давай, не отставай, сосед.
Дядьяша поднимался по лестничной прямоугольной спирали многоэтажки довольно проворно. При этом спина его была все также согнута, а на каждой ступеньке он кряхтел, как всегда.
— Э-эх! Это тебе не наша брежневка. Э-эх! Там я даже рад был, э-эх, что моя однокомнатная на четвертом. Э-эх! Какая-никакая, а гимнастика по утрам. Э-эх! А как тут старики ходят, когда лифт ломается, я не представляю.
Эрик поднимался следом и не замечал никаких признаков одышки ни у старика, ни у себя самого. Однако на девятом этаже Дядьяша вдруг сел на ступеньку и прижал ладонь к правому боку.