Эрик осторожно поставил все еще полную чашку на поднос и встал. Он обнял Ульяну, как обнимал маму, когда та была чем-то расстроена. Дядьяша провел пальцем под глазом и смахнул невидимую слезу.
— Спасибо тебе, Эврика, — сказала Ульяна, — но теперь все хорошо. Здесь меня никто не обижает. Здесь я навсегда Ульяна, и только здесь я обрела, наконец, покой. Тот самый, который мне был так недоступен по ту сторону.
— А самое главное, что у тебя здесь есть друзья. И всегда будут… — сказал Дядьяша, — Хотя бы пока я здесь, тебе не о чем беспокоиться. А ты, сосед, не напрягайся так. Нужных слов все равно не найдешь. Ты не можешь помнить того, чего тебе никогда прежде не доводилось делать.
* * *
Эрик не чувствовал скуки. Делать в этом мертвом мире было совершенно нечего. Только бродить бесцельно и без удовольствия. Сначала он думал, что это потому что мертвые и не должны ничего чувствовать — ведь нечем. Нервной системы у него нет, как у Дядьяши — его больного сердца. Но ведь он чувствовал что-то. Например, досаду на то, что время тут совершенно невозможно было измерить. Все часы стояли, показывая, при этом, совсем не одно и то же время суток. Дня и ночи, как таковых, не было, так как не было солнца. Тусклый свет позволял видеть вещи довольно хорошо, но горящие лампы не давали света вообще и они не образовывали теней. Тени, однако, были — непроглядно черные, неподвижные. Понять, как они отбрасываются, тоже было невозможно. В домах свет был ярче, но он существовал сам по себе, без источника. В некоторых квартирах свет был электрический, несмотря на неработающие лампочки, а в некоторых — дневной, хотя за окном было темно. Спать Эрику не хотелось, и единственный способ следить за временем, было поглядывание на часы в мире живущих. Однако, скоро он понял, что и этот способ весьма ненадежный. Когда Эрик снова увидел сестренку всего, как ему казалось, через пару дней, у неё было больше зубов и длиннее хвостики. Наверное, из-за всего этого Эрику и не было скучно. Он изучал этот мир с азартом исследователя. В мальчике, совершенно буквально, умер потенциально хороший ученый.
Теперь Эрик, сидя в пустой квартире папиного друга, соседа инженера Игоря Петровича, переделывал его сломанные очки в полезный прибор. Он как-то от безделья бродил по квартирам, пытаясь угадать наклонности и профессии жильцов. Это получалось только в тех, где он хоть раз побывал, а остальные просто тонули в тенях и отсутствии деталей. Там он видел только невыразительные батареи под окнами, пустые холодильники, газовые плиты и люстры, описание которых можно сравнить только с тем, которое первое придет вам в голову при их упоминании. Зато в знакомых квартирах было все, что он успел когда-то заметить даже мельком. Его новые способности вызволяли из подсознательной памяти потрясающие детали. Например, он помнил, какую одежду носили его соседи чаще всего. Он мог открывать дверцы шкафов с той одеждой, брать в руки фарфоровые чашки, которые невозможно было разбить. Он пробегал глазами по корешкам книг на полках в квартире тети Саши. Открывал увесистые тома, и удивлялся пустым страницам тех книг, которые никогда не читал. Чаще всего он падал в более не скрипучее кресло в комнате своего друга Мишки, и краем глаза наблюдал, как тот часами пытается подобрать на гитаре какую-то песню или убивает разнообразных монстров по Х-боксу. Иногда он делился с другом своими мыслями, и хотя тот не мог его слышать, Эрику становилось как то легче на душе. Он иногда принимался беседовать со Степаном, но тот стал каким-то неласковым, и только дергал хвостом да шипел.
Эрик, всё-таки, был еще подростком, и иногда развлекал себя играми. Он и при жизни часто играл один. У соседа дяди Игоря в ящике письменного оказалось много полезных инструментов, а в мусорной корзинке лежали очки со сломанной дужкой и треснувшим стеклом. Эрик решил поиграть в Сайреса Смита, который всегда успешно применял свои знания в трудных ситуациях, и положил очки на стол. Дужку он он кое-как починил с помощью зубочистки и совершенно не липкой изоленты. А вот треснувшее стекло оказалось настоящим сокровищем. Напялив очки на нос, он нахмурился и сказал низким голосом: «Нужда — лучший учитель на свете,» и вдруг увидел в одном из осколков толстой линзы оконную сиреневую штору, которая колыхалась от ветра, и услышал бормотание радио. Он снял очки, и видение исчезло. Окно было закрыто и снова посеревшая штора висела неподвижно. Старенькая Спидола на столе молчала. Эрик отдернул штору в сторону и открыл окно. Ни ветром, ни прохладой из окна не повеяло. Внизу был виден темный двор с детской площадкой, где на скамеечке судачили Ульяна и какая-то новая бабушка, пока незнакомая Эрику.
Эрик снова надел очки и принялся крутить их на носу так и эдак, в попытке понять, как они действуют. Толщина линз говорила о том, что зрение у дяди Игоря было совсем никудышное, и Эрик должен был в них увидеть только муть. Но здесь законы природы применялись весьма выборочно. Он прекрасно все видел в этих очках, но из дюжины узких треугольников треснувшего лучами стекла, лишь один, по счастливой случайности, оказался под таким углом, что если носить эти очки как полагается, то в нем был виден мир живых. И глазами косить было не обязательно.
Первым делом Эрик хотел было побежать со своим открытием к Дядьяше, который бродил у булочной, но потом решил, что успеет. Он огляделся в пустой комнате, ничего не понял в незаконченном чертеже на столе, полюбовался на осенний ливень за окном и с наслаждением втянул запах свежеприготовленных котлет на кухне. Дядя Игорь и полненькая тетя Лена сидели там за столом и ужинали. Их сын Ваня размазывал по тарелке картофельное пюре, а когда Эрик подошел к нему, Ваня погрозил ему ложкой и заявил:
— Мне папа мультик обессял. А ты не смотьи ево. Ты гоох не съел.
Эрик рассмеялся, показал Ване язык и пошел к двери. На лестнице он снял очки, а когда надел их снова уже на улице, оказалось, что дождь перестал, а в лужах отражался рассвет. Между рваными облаками появилась почти позабытая синева, и Эрик чуть не заплакал от счастья. В него полетели брызги из-под колес какой-то ранней Фиесты, с заляпанными грязью фарами, но на него, конечно, не попали. Эрик упал на колени под акациями и кленами и погрузил руки в кучу мокрых красно-желтых листьев. И хотя он не чувствовал прикосновения, терпкий запах и холод вызвали дрожь и головокружение.
Сам не понимая зачем, Эрик пошел в сторону школы. Он проделывал этот путь столько раз, что мог с закрытыми глазами его найти. Идти было не больше десяти минут. Он был не один на этом пути. По обеим сторонам улицы уже шли сонные соседские дети разных возрастов, выскакивали из подошедшего к остановке автобуса, вылезали из родительских машин. Родители и прочие граждане спешили на работу. Машины все больше заполняли улицу, с высоких тополей капало, падали листья. У булочной его окликнули Дядьяша и Андрей Игнатич — очень крупный мужчина лет пятидесяти. Но Эрик отмахнулся и перебежал через дорогу по зебре, как это делал много раз. У школы он не спешил вместе со всеми войти в здание, а долго бродил по спортивной площадке, где по вторникам проходил один из его любимых уроков. В окнах первого этажа было видно, как школьники рассаживаются по своим местам. Когда он вошел в главный вестибюль, там уже было пусто, стих обычный гвалт голосов, похожий на далекое журчание тысячи ручейков.
Эрик прошел мимо кабинета для посетителей с большим стеклянным окном, сразу к большой пробковой доске, к которой кнопками были приколоты плакаты, афишки, объявления и расписания. Там же была небольшая стенгазета, которую выпускал литературный клуб. Последний раз Эрик стоял тут в конце октября, в тот самый день. Судя по дате, прошло больше месяца. Газета выпускалась каждые три недели, и на этой еще осталось несколько не оторванных фотографии ряженых на хэллоуин девчонок в черных шляпах и платьях, в белых балахонах и с зелеными лицами. В верхнем левом углу, над статьей о победителях шахматного турнира, Эрик увидел свою фотографию. Это был школьный снимок сделанный для членского билета в футбольной секции, но размером с почтовую открытку и обведенный черным фломастером. Под ним было написано: «Мы по-прежнему помним и скорбим. RIP дорогой Эврика!» Интересно, а как выглядел октябрьский выпуск? Наверное, его фотка была в самом центре, вокруг были нарисованы цветы и вписаны строки из стихов издателей, которые не упустили случая посостязаться в эпитафиях. А теперь тут осталось только одно:
«Кровь пролилась, как сок черники
Не стало нашего Эврики.
Что ты нашел? — спрошу, скорбя
Здесь слишком тихо без тебя».
У Эрика защипало в носу, но слезы не выступили. Он разглядел подпись — Тая Бериллова. Мог бы и по качеству стихов догадаться. Надо же… Он и не знал, что она… Ну, зато она ударение в слове «Эврика» поставила, как ему нравилось. Интересно, где теперь его одноклассники? Он перевел глаза на доску расписания и нашел свой класс. Он вдруг понял что понятия не имеет, какой день недели у них сегодня. Но это не страшно. Он проверил первый урок каждого дня, и быстро нашел их всех на уроке биологии.
Он прошел сквозь закрытую дверь и увидел, как учитель Иван Зиновьевич что-то выговаривает Никаше Рачко за несделанные уроки, а все прочие занимаются своими делами. Вот его лучший друг Мишка что-то задумчиво рисует на полях дневника. Место Эрика рядом с ним пусто, никем пока не занято. А вот Тая печально смотрит в окно неподвижными глазищами. Эрик наклонился к смуглому уху и прошептал: «Спасибо, Таечка!» И то ли ему показалось, то ли на самом деле она его услышала. Её глаза моргнули, как от испуга, и она растерянно огляделась по сторонам. Но через минуту она тяжело, как-то по-бабьи горестно вздохнула и принялась листать учебник.
Эрик снял очки. Классная комната была пуста и темна. Доска вытерта, но в углу еще осталось от даты последнее «…бря». У мальчика опять стало холодно и густо в груди, как это бывало, когда он смотрел краем глаза на плачущую маму. Скоро на его место кого-то пересадят, стенгазета перестанет упоминать его имя, Тая вырастет и будет ходить у кому-то на свидания, а Мишка найдет новых друзей. Сколько он всего пропустит? Скорей бы отойти и не думать об этом. В пустом коридоре он надел очки, и сначала подумал, что они больше не работают. Но в школе просто стояла ночная тьма и безмолвие.