му с легкостью давались иностранные языки и геометрия.
Когда Якову исполнилось четырнадцать лет, одна из девочек на перемене поманила его за угол, сказала ему, что у него красивые глаза, поцеловала в губы и со смехом убежала. Пораженный Яков пришел в тот день домой, как в мир чуждый и враждебный. Через год у него была подружка, о которой он побоялся расказать родным. Он покуривал с друзьями в закоулках, а на днях рождения пробовал принесенные под полой пиво и дешевое вино. Закончив в школу, он не знал, чем именно будет заниматься, и решил пойти в училище, пока не придумает себе дело на всю жизнь. На одном из студенческих сабантуев он проиграл в карты и вынужден был подставить кудрявую голову под бритву. Приятель ПТУ-шник подбрил ему виски и взбил высокий чуб. По дороге домой Яков запаниковал было и натянул на голову капюшон, но потом подумал, что все равно новой прически не утаишь. Он вошел в дом с поднятой головой. В тот вечер, отец сказал ему, что у него теперь только один сын. Якову уже исполнилось восемнадцать, и он с маленьким чемоданчиком, который ему успела собрать ревущая мать, поехал на автобусе в аэропорт.
Нет, лететь ему было некуда и не на что. Но там он пошел в ресторан и потребовал заведующего. К нему вышла полная женщина лет сорока, которой он наплел, что опоздал на рейс, денег у него нет, но за скромный ужин он ей перемоет всю посуду и полы. Она сначала возмутилась, потом вспомнила, что у неё сегодня заболели и не пришли двое кухонных работников, а её сын-оболтус, такого сроду бы никому бы не предложил. Она сказала, чтобы он погулял и вернулся через четыре часа, коли не шутит.
Яков нашел себе местечко в зале ожидания, откуда его никто не мог выгнать в любое время суток. Он выглядел как неудачник-пассажир. Здесь было сухо и довольно тепло. Туалет доступен, вода в кране — тоже. Главное не намозолить глаза работникам аэропорта. Обещание в ресторане он выполнил, за что получил порцию фрикаделек с рисом и подливой, стакан клюквенного киселя и коржик.
Ночь он тоже провел в зале. Выспаться не получилось, несмотря на поутихший шум. Когда он в очередной раз встал и сделал несколько приседаний, чтобы размять затекшее тело, с ним заговорил сидящий в двух метрах мужик в плаще.
— Куда летим, парень?
— Куда надо, туда и летим, — беззлобно ответил Яков, не прекращая упражнения.
— Хех! — усмехнулся мужик. — Я вот тоже когда-то так… только у меня даже чемодана не было. Был узел из одеяла и термос. Студент или призывник?
— Я еще не решил. Это как осенит…
— Импровизатор, стало-быть, — Мужик встал и потянулся, потому что невнятный голос, прозвенел на весь зал, объявляя посадку на какой-то там рейс.
— Слыхал? Это мой. Ну, удачи тебе, импровизатор. Может быть, сымпровизируешь что-нибудь толковое в своей жизни. Ты главное не путай ипровизацию с плагиатом. Английский знаешь? На вот, скоротай время. Я уже прочитал.
Он вынул из кармана плаща и шлёпнул на дерматиновую лавочку какую-то толстую книжку без обложки, подхватил большой черный футляр, и ушел, не оглядываясь. Яков не сразу взял в руки книгу. Но когда он понял, что уснуть все равно не получится, он принялся читать. Она была написана несложным английским языком, как-будто её писал американский или британский эмигрант. Он тогда не совсем понял про импровизацию и плагиат. Он и сам не знал, почему эти слова застряли в его голове, но вспомнил он их только через много лет. А той ночью он и не заметил, как наступило утро, одним духом прочитав почти треть того романа.
— А как называлась, книжка-то? — спросил Эрик.
— Не знаю. И автора не знаю. Там не только обложка, но и несколько первых страниц были оторваны. Но другой такой я никогда не читал. Сколько раз потом собирался найти оригинал, да так и не взялся за дело. Но в тот день она меня здорово вдохновила.
Яков пешком навсегда ушел из родного города, километров за сорок, и в пригородной деревне нанялся рубить старухам дрова, носить воду, чинить заборы и сараи. Его там пожалели, приютили сердобольные тетки, и неплохо кормили. Он так старался, что ему стали приплачивать рублем, но к июню он едва наскрёб на билет в плацкартном. Сельский учитель отдал ему свои старые вещи, в которых он, когда подошел срок, уехал подавать документы в МАРХИ.
Закончил он институт со скандалом. По всем предметам у него были отличные успехи, а вот собственный выпускной архитектурный проэект создал огромный конфликт между членами комиссии и преподавателями с большими степенями. Технически там не к чему было придраться, а вот внешний вид слишком отличался от традиционных стилей того времени. К нему невозможно было приделать ни рельефного герба, ни гипсовых статуй.
— Смешно, но теперь подобные здания возводятся по всей стране. Видимо, я немного опередил свое время, вздохнул Дядьяша.
Работал он архитектором недолго. Поняв, что от него всегда и везде будут требовать создавать только то, что он считал уродливой архаикой советских догм, он пошел преподавать. Обучать своей специальности тоже не получилось по той же причине. Его критиковали за склонности к западному враждебному модернизму и за никем до сих пор невиданные формы причудливых строений, которые чертили его студенты. Он этого пострадали и он и его ученики. Вайзмен бросил все, уехал из Москвы и превратился в учителя геометрии в средней школе провинциального городка. Он однажды был женат. По его словам, он думал, что нашел женщину, которая разделяла с ним его философию, принципы и страсти. Однако жизнь доказала, что он очень сильно ошибался. Из ближайших родственников он ни с кем не был близок, а зыбкую связь поддерживал только с одной из сестер и ее сыновьями. Так он незаметно состарился, и отправленный на пенсию раньше времени, решил, что зря он тогда послушался того пассажира и прочитал ту чертову книгу. Вайзман был уверен, что она ему испортила всю жизнь.
— Эврика! — вскинул глаза, поникший было Дядьяша, — А знаешь, что? Если бы я мог начать жизнь сначала, я бы повторил её почти без изменений. Теперь я точно не жалею, потому что прожил жизнь в мире, где человек, чтобы не потерять достоинства, должен либо уйти, либо бороться за существование, отказавшись продавать душу любым иным способом. Ведь продать ее, на самом деле, так легко!
Лицо Дядьяши в этот момент было таким светлым, что Эрик испугался, что тот сейчас отойдет. Он торопливо спросил:
— Так где же теперь та книга?
— Я давно ее сжег. В сердцах… в момент отчаянья. Жалел потом. Кое-что помнил наизусть, а когда под старость стал забывать, оставил только вот это.
Дядьяша задрал рукав куртки на правой руке, закатал рукав рубахи и показал Эрику татуировку нескольких слов на английском языке. Но Эрик по-английски не читал, потому что учил в школе французский.
— Да, как-то теряется что-то пре переводе на русский… — пробормотал Дядьяша смущенно, — Э-эх! Если перевести подоступнее, то… У хорошего здания, как и у человека, должен быть полный набор лучших его качеств, и ничего лишнего. И у того и у другого такое встречается крайне редко.
* * *
Глаша еще разок попыталась натянуть кукле полосатый мамин носок на голову, и в этот раз у нее получилось. Второй носок она намотала на пластмассовую шею, как шарф, и посадила модницу на подоконник. Для этого ей пришлось встать на цыпочки. Как она выросла! — подумал Эрик и поправил очки. Он огляделся в комнате, в которой когда-то спал и делал уроки. Теперь на новеньких обоях блестели крышами мультяшные домики, на его кровати появилось розовое одеяло вместо пледа, в углу стояла коробка с игрушками, а стол был заляпан гуашью и пластилином.
Глаша вернулась в середину коврика, где за столом, сделанным из обувной коробки, еще сидели остатки гостей. Хозяйка — сильно облысевшая Барби — снова налила всем чаю и заботливо спросила медведя, сидевшего во главе стола: «Головка болит?» Медведю было больше десяти лет, он когда-то спал в коляске годовалого Эрика, а теперь он был усыновлен Глашей, и у него была забинтована голова. Он ничего не ответил. Эрик ответил за него: «Болит, очень болит», но младшая сестрёнка уже несколько недель не видила Эрика и не реагировала на его визиты. Кот Степан тоже перестал шипеть, но иногда вздрагивал и оглядывался в недоумении.
Эрик оставил Глашу и пошел на кухню. Там мама раскатывала тесто для пельменей и одновременно говорила в телефонную трубку, прижатую плечом к уху. Эрик услышал ее голос, льющийся как из старого телевизора: «…нет, это было позавчера… Ну, да… Я знаю. Да-да…. я знаю. Ты уже говорила. Это ужасно дорого, но что делать? Конечно…» Эрик постоял рядом с ней, обратил внимание, что новый холодильник больше старого, вздохнул, снял очки и пошел проведать Ульяну.
Он, как всегда, прошагал пол-квартала, осталось только перейти проспект и войти в многоэтажку. Посреди асфальта широкой улицы, прямо на разделяющей стороны полосе, Эрик вдруг отановился. Он сам не знал, почему. Он повернул голову и посмотрел на убегающую темную полосу прямого проспекта. У этой дороги, по которой в живом мире машины ездили днем и ночью, здесь был унылый и ненужный вид. В сторону центра города шел небольшой уклон. Если ехать за велосипеде, то можно было отпустить педали, и катиться с приличной скоростью до самого парка. Велосипеда у Эрика не было, и он пошел пешком по разделяющей полосе, потому что там, где обочины обычно сходились в одну черную кляксу, он увидел свет.
Эрик точно знал, что этого свечения там раньше не было. Темные формы домов и неподвижных деревьев с выцветшими красками, небо без звезд и облаков, бледный свет без источника и глухая тишина уже давно стали привычны мальчику с повязкой на голове. Этот новый свет был ярким, белым, почти солнечным. Эрик торопливо пошел к нему, а потом и побежал. Он мог бежать быстро и долго, без передышки, потому что такие вещи как усталость, голод, боль и слабость и даже скука, уже давно были забыты. Однако любопытство и желание знать Эрик забывать не хотел. Поэтому он легко пробегал мимо автобусных остановок, перекрестков с мертывами светофорами к этой гигантской звезде, которая никак не приближалась.