— Подожди, зря мы, что ли, сюда пришли? Давай хоть подождем и сами посмотрим. Если это лампы, то мне тоже интересно, кто или что их включает.
— Ну ты, натуралист чокнутый! Даю тебе пять минут. Дело, говорю, у меня есть.
— Какое дело?
— Личное. Я пока тебя ждал, как бы сон увидел… или мираж. Мамка моя, оказывается, совсем близко жила все это время. Мне узнать кое-то охота. Очки, дашь поносить?
— Не дам.
Виталя открыл рот, но тут же закрыл его, потому что комната вдруг осветилась ярким зеленоватым светом. Это были не лампы. Над операционным столом, над изголовьем, появился будто наполненный ярким светом пузырь размером с человеческую голову. Он становился ярче с каждой секундой, и вдруг лопнул. Теперь на столе лежал плотный человек с тяжелым рябым лицом и продолжал светиться. На его груди отчетливо была видна обширная красная дыра, обнаженное сердце было неподвижным. Он повернул испуганное лицо, словно хотел что-то сказать Эрику, стоящему ближе к нему, но исчез также быстро, как появился.
Светлый операционный блок показался Эрику темным погребом, когда погасло то сияние. Он быстро вытащил из кармана и надел очки, но увидел только как две женщины в специальной одежде готовят комнату для следующего пациента. Эрик бросился мимо остолбеневшего Витали, и побежал в реанимационные палаты с койками. Он перебегал от кровати к кровати в общих и индивидуальных палатах, сквозь двери, стены, врачей и санитаров, пока не остановился перед тем самым рябым толстяком, которого узнал, несмотря на кислородную маску и прозрачные трубки с проводами. Мужчина был жив. В этом не было сомнений. Его спасли, когда он чуть не умер во время операции. Вернее, он умер, но его реанимировали. Видно было, что операция закончилась довольно давно, и он был в сознании. К нему подошла медсестра, чтобы записать данные с монитора и проверить, как у него дела. На фоне гула, который Эрик обычно слышал в людных местах живого мира, он разобрал слова, будто в плохо настроенном радио: «Я видел ангела… Свет в конце тоннеля, это да, но там был ангел… юный, с огненными глазами… вокруг головы серебряный нимб», — «Конечно, вы видели ангела, кого-же ещё?»
Когда медсестра ушла, мужчина так и смотрел в потолок удивленно, шевеля губами под маской.
Эрик снял очки. Рядом с ним стоял Виталя и косил вокруг краем глаза.
— Я никогда здесь раньше не был, а ты?
— Нет, но я был в больнице несколько раз, когда дедушка болел и когда руку сломал. Мне было девять лет.
— А, тогда понятно, почему тут все такое четкое.
— Ты что, никогда по телевизору больницы не видел?
— Да, видел… Только тут не так классно…
— Ну, что-то же должно быть похожим. Пойдем домой?
— Ты иди, а я — в микрорайон.
— Давай, завтра расскажешь.
— Само собой.
Виталя ушел сквозь стену, а Эрик снова надел очки. На койке вместо рябого лежал другой человек. А рябого, после недолгих поисков, Эрик нашел в простой палате, где он сидел на койке с пакетиком кураги в руках, а перед ним сидела молодая женщина с хозяйственной сумкой, полной гостинцев. Она сочувственно улыбалась, а рябой рассказывал на шипящей радио-частоте: «А я его спрашиваю… мне куда? Вверх или вниз? А он положил мне руку на голову и говорит — твой час еще не наступил… А крылья у него — белые-белые, как у лебедя». Было видно, что мужчина горячо верит в то, что рассказывает.
Эрик удивился, узнав, что нимб у него уже превратился в золотой, и ушел от этого фантазера, качая головой. «Вот так рождаются сказки», — подумал он и отправился домой искать Ульяну с Дядьяшей, чтобы рассказать им про Ксюшу. А вот Виталю больше никто и никогда не видел.
* * *
Эрик решил, что он не будет больше ходить домой. Его никто не видел, даже кот. Про него больше не говорили, по нему больше не плакали. Комната, да и вся квартира выглядели теперь так, будто он и вовсе никогда не жил там. От него осталась большая фотография в рамочке на стене, а от его личных вещей — детский любительский телескоп на полке. Даже Глаша перестала перевязывать голову куклам, и редко играла в них. Она подросла и предпочитала рисовать елки и зайчиков. Он замечал, что у родителей иногда появлялась глубокая грусть в глазах, и тогда они избегали смотреть друг на друга, украдкой вздыхали и начинали суетиться по чем зря. Почему-то это было ужасно неприятно Эрику, и он перестал на них смотреть. Лучше бы они ругались и обвиняли друг друга, как это было на второй год после несчастного случая.
К старому другу Мишке он тоже перестал заходить, потому что тот превратился в высокого красавца в модных очках, а Эрик так и остался двенадцатилетним. В школе он вообще перестал узнавать не только детей, но и учителей. Там появилось много новых лиц, было отремонтировано южное крыло, а стены спортзала перекрасили из голубого в сиреневый цвет.
Теперь Эрик проводил время за тем, что перечитывал старые книги тети Саши или, надев очки, сидел в живом кинотеатре сеанс за сеансом. В своих экспериментах он не особо продвинулся и на главный вопрос так и не нашёл ответа. Он заскучал. Он понятия не имел, сколько времени бродит в этом темном застывшем мире, а тем более, сколько времени прошло в живом со дня его смерти. Он видел множество сияющих появлений новоприбывших в городе, который сам исходил вдоль и поперёк. Эрик узнавал об их отходе от других бродяг или даже сам наблюдал таковой. Раньше он записывал обстоятельства каждого отхода, пытаясь уловить общую составляющую, которая бы позволила бы сделать логические выводы или создать новую теорию. Однако видимого общего в них было мало, а сами бродяги весьма неохотно предоставляли данные для анализа. Эрик почувствовал, что пришёл в очередной тупик, особенно когда одновременно отошли Ульяна с Дядьяшей.
В тот день все трое по странной традиции сидели в беседке, где Эрик впервые познакомился с Дядьяшей, и обсуждали новоприбывшую пару возлюбленных, которые умерли в один день в соседнем районе, угорев от выхлопного газа в запертой машине. В это время по городу бродило всего восемь человек, включая проезжего энтомолога из Владивостока, который шёл пешком вокруг света в поисках хотя бы одного насекомого.
— Вот как хотите, а это романтично, — сказала Ульяна, — как в Ромео и Джульетте, эти двое решили, что не могут жить друг без друга и решили уйти вместе.
— Два идиота, — проворчал Дядьяша и смахнул сухой лист со скамеечки, — в наше время можно было что-то придумать. Молодежь пошла какая-то… без воображения.
— А я их прекрасно понимаю. Травля и общественное неприятие — страшные вещи. Зато теперь… посмотрите на них. Я видела, как они держались за руки в липовой аллее рядом с рынком. Они такие красивые… особенно Алексей. А ресницам Рустама могла бы позавидовать любая голливудская красавица.
— Не знаю, не знаю. Я в красоте ничего не понимаю. Я знаю только одну красавицу, да и ты наверное — тоже.
В голосе Дядьяши была какая-то странная нотка, он ссутулился больше прежнего и отвернулся. Тень в беседке была особенно темная, и старый сосед почти утонул во тьме.
— Если ты про мою жену, то я почему-то совсем не помню ее лица, — сказала Ульяна, — Помню желтое платье и бигуди с маской из клубники. А ещё она хорошо пекла торт Наполеон и все время опаздывала на работу. Нет… больше ничего не помню.
— А как ее звали? — спросил Эврика скорее из вежливости, чем из интереса.
— Лариса.
Некоторое время все молчали. Потом Эрик спросил Дядьяшу:
— А твою жену как звали?
Дядьяша ответил не сразу. Он покряхтел, потом покашлял и, наконец выдавил из себя имя.
— Танька… только я не помню ни платьев, ни бигудей, одну критику и негативные оценки всему и вся…
Опять помолчали некоторое время, и на этот раз спросила Ульяна:
— Красивая, стало быть была твоя Таня, раз ты одну красавицу запомнил…
— Не про нее я… — Дядьяша ещё больше отодвинулся в тень.
После третьей минуты молчания Эврика понял, что он тут лишний. Он сказал, что давно хотел проверить, работает ли его телескоп в этом мире, извинился и вышел из беседки. Он отошёл на несколько шагов и нырнул в такую же темную тень подъезда. Там он прислушался, но не смог разобрать слов, кроме громкого «Я тоже…» Ульяны. Через несколько минут в беседке стало тихо. Эрик подождал ещё минуту и выглянул из подъезда. Когда он заподозрил неладное и вбежал в беседку в страхе, что она окажется пустой, он оказался прав, и невероятное одиночество окатило его как волной. Он долго стоял в беседке, вспоминая свои бесконечные споры с Дядьяшей, и первую встречу с Ульяной. Они были единственным положительным постоянным фактором в мире, где прочее неизменное постоянство было, скорее, недостатком. Ему давно не было так тоскливо, и он опять пожалел, что сам не отошёл в первые же дни.
Странно было оплакивать тех, кто прекратил своё существование во второй раз, но Эрик долго не мог включить этот случай в свою коллекцию выводов и наблюдений. Без Дядьяши и обсудить все это было не с кем, и Эрик совсем приуныл. Он сказал об их отходе только одному из бродяг — пьянчужке Палычу, который сообщил остальным, а сам взял очки и просидел на вокзале больше суток, глядя на поезда, а сам все думал… думал…
Когда он вернулся в родной двор с намерением уйти путешествовать вместе с энтомологом, к нему подбежала недавно прибывшая знакомая, но сильно постаревшая Нина Анатольевна из второго подъезда, умершая от рака легких, и прохрипела:
— Эврика, я тут косилась на мужа моего… он, видите ли, за Зойкой из пятнадцатой решил приударить, сукин сын! Полгода ещё не прошло… Ах, да! О чем это я? Ну, конечно! Батя твой вещи в багажник кидает… похоже, съезжает навсегда. Ты бы проверил… может быть, стоит оно того.
Эрик выслушал её без энтузиазма, но все-таки побрел к дому. Там он надел очки, но во дворе ничего не увидел. Квартиру он нашел совершенно пустой. Вся мебель и вещи исчезли. В его комнате остались только обои с домиками и закатившаяся в угол розовая девичья заколка для волос. Эрик снял очки. В мертвом мире все было как в самый первый день: учебники на столе, горящая лампа, английский плед и школьная форма. Он снова надел очки. Теперь он увидел молодого незнакомого человека в заляпанном краской спортивном костюме, который белил потолок и напевал песню, которой Эрик никогда раньше не слышал. В пустой квартире его голос звонко отскак